Тут все замедлилось и затихло.

Я потянулась к спутанной волне черных волос с зелеными и золотыми ленточками и подтащила Дэнди к себе. Плечи у нее были еще теплые и потные, но голова болталась – у нее была сломана шея. От темени осталось кровавое месиво, но кровь не текла. Глаза невидяще уставились в стену позади, они так закатились, что виднелись одни белки. На ее лице застыл ужас, горло так и замерло в крике.

Я положила ее, очень бережно, обратно на землю и расправила ее короткую юбочку на голых ногах. Она лежала, перекрутившись, голова и плечи смотрели в одну сторону, ноги в другую – спина у нее была сломана, как и шея. В уголке рта виднелась струйка крови, но больше ничего не было. Она была похожа на драгоценную фарфоровую куклу, разбитую беспечным ребенком.

Конечно, она была мертва. Мертвее я ничего в жизни не видела. Дэнди, моя любимая, расчетливая, блестящая сестра, была далеко – если вообще где-то была.

Я взглянула наверх. Джек пытался расстегнуть пояс – думаю, у него так тряслись руки, что он не мог справиться с пряжкой. Он посмотрел на меня со стойки ловца и встретился со мной глазами. Рот у него был полуоткрыт, словно его самого ужасало то, что он сделал. Словно он не верил, что сделал это. Я ему медленно кивнула, с пустыми глазами. Поверить было невозможно, но тем не менее он это сделал.

Я встала.

Толпа расступилась. Я видела их лица, видела, как шевелятся их губы, но ничего не слышала.

Рядом со мной стоял Ри. Я повернулась к нему, и голос мой был ровным.

– Проследи, чтобы ее похоронили, как следует, – сказала я. – По нашим обычаям.

Он кивнул. Лицо его было желтым от испуга.

– Чтобы одежду сожгли, тарелку разбили, и все ее имущество похоронили с ней, – сказала я.

Он кивнул.

– Кроме фургона, – сказала я. – Фургон принадлежит Роберту. Но все, что она носила, ее постель, все одеяла.

Он кивнул.

– И гребень, – сказала я. – И ленточки. И подушку.

Я отвернулась от искореженного тела и от стоявшего возле него Ри.

Сделала два шага, и Роберт открыл мне объятия. Я не отозвалась, словно никогда не любила его, словно вообще никого в жизни не любила. Снова повернулась к Ри.

– И чтобы никто, кроме тебя, ее не трогал, – сказала я.

Но потом растерялась.

– Так и надо, да, Ри? Такой у нас обычай? Я не знаю, как это делается.

Губы Ри дрожали.

– Все будет, как у нас принято, – сказал он.

Я кивнула и прошла под стойкой ловца, на которой стоял Джек, чьи руки так тряслись, что он не мог расстегнуть пояс. Я больше не взглянула наверх. Я прошла мимо Роберта, почувствовав, как его рука погладила меня по плечу – я ее сбросила, не глядя. Вышла за двери амбара, где стояла, как дура, пока Дэнди, смеясь, шла на смерть, и подошла к лошадям.

Взвалила седло на спину Моря, и он наклонил голову, чтобы я надела уздечку. Я видела, как блестят металлические пряжки и мундштук, но не слышала, как они звякали, когда стукались друг о друга. Затянула подпругу и повела Море по траве к нашему фургону.

Ее постель по-прежнему пахла своей хозяйкой. Теплым, похожим на васильки и сено, ароматом. По всему фургону были раскиданы ее вещи, ленты, шпильки, там и тут виднелись следы пудры, валялся пустой флакон из-под духов.

Я содрала с себя костюм для трапеции и вытащила из волос ленты. Медные кудри рассыпались, и я отвела их назад. Натянула рубашку, рабочую куртку и бриджи для верховой езды. У меня была пара старых сапог Джека, и я, не дрогнув, их надела. Достала из-под матраса кошелек с десятью гинеями. Одну я положила на подушку Кейти. Она выполнила свою часть сделки, оставив Джека в полное распоряжение Дэнди. Она свою монету заработала. Кошелек я запихнула в штаны и затянула его завязки на ремне. Потом вытащила из прорехи в матрасе нитку с золотыми застежками. Застегнула ее на шее и спрятала под рубашку, потом влезла в старый камвольный жакет, когда-то принадлежавший Роберту, теплый и широкий. В кармане нашлась кепка; я надела ее и убрала под нее волосы.

В дверях фургона появилась Кейти.

– Меня Роберт прислал, – задыхаясь, сказала она. – Говорит, чтобы ты шла в его фургон и прилегла, пока он не придет.

Она замялась.

– Ри там, с Дэнди, – сказала она. – Он ее плащом накрыл.

Она испуганно всхлипнула и протянула ко мне руки за утешением.

Я недоуменно на нее взглянула. С чего она плакала, я понять не могла.

Я прошла мимо нее, осторожно, чтобы она не могла ко мне прикоснуться, и на мгновение остановилась на ступеньках фургона. Море поднял голову, увидев меня, и я отвязала его.

– Куда ты собралась? – встревоженно спросила Кейти. – Роберт сказал, чтобы ты…

Она умолкла, когда я вспрыгнула в седло.

– Меридон… – произнесла она.

Я посмотрела на нее. Лицо у меня было как холодный камень.

– Куда ты? – спросила Кейти.

Я развернула Море и направилась к краю луга. Люди передо мной расступались, их лица зажигались любопытством, они жадно на меня смотрели, узнавая даже без костюма. Они сегодня посмотрели отличное представление. Лучшее из всех, что мы дали. Уж точно – самое захватывающее. Не каждый день видишь, как девушку кидают в стену через весь амбар. Надо было дополнительную плату с них взять.

Толпа расступилась, когда я подъехала к воротам.

Море остановился, глядя на дорогу. Она вела на юг к побережью, куда мы ездили вместе сегодня утром, где я почувствовала соль на губах, когда поцеловала Дэнди. Я повернула Море на север, и его неподкованные копыта мягко застучали по проселку. Слева от нас в бледно-шафрановой дымке и похожих на яблоневый цвет облаках садилось солнце. Море шел тихо, я распустила поводья.

Слез не было. Я даже про себя не плакала. Я осторожно объезжала людей, расходившихся по домам и беседовавших громкими взволнованными голосами про несчастье, про то, что они видели: «А лицо у нее какое было! А крик этот жуткий!..»

Я молча ехала мимо них, направляя Море на север, пока мы не миновали деревушку и не вышли на лондонскую дорогу. Мы продолжали ехать на север, копыта Моря стучали по кочкам, но затихали на высохшей грязи.

На север – а солнце спускалось все ниже и ниже, и в изгородях, окружавших тропу, над которой сгущались сумерки, начали петь вечерние птицы. На север. Я не плакала, не впадала в ярость.

Я едва дышала.

17

Я добралась до дороги, шедшей вдоль побережья, когда уже темнело, наступали ранние серые весенние сумерки. Море повернул направо, и я позволила ему идти, куда выберет. Мы двигались на восток, и я была рада, что закат остался у меня за спиной. Я не хотела ехать в сторону садившегося солнца, от его цвета у меня начинали болеть глаза, их щипало, точно я сейчас заплачу. Я знала, что не заплачу. Знала, что никогда больше не стану плакать. Маленький уголок нежности, который занимала в моем сердце любовь к Дэнди, исчез так же стремительно и окончательно, как и она сама. Я знала, что не полюблю кого-либо в будущем. Я этого не хотела.

Мимо нас проехал в противоположную сторону, в Чичестер, дилижанс, и караульный на запятках весело протрубил в рожок, заметив меня. Я подняла воротник жакета, спасаясь от холодавшего вечернего воздуха. Было не холодно, но я заледенела изнутри. Жакет меня не согревал. Я увидела, что у меня слегка дрожат руки, и пристально на них смотрела, пока они не успокоились. Слева, низко над горизонтом, виднелась единственная искорка света, похожая на булавочный укол, такая чистая и белая в вечернем небе. Я посмотрела на нее, и, казалось, она в ответ посмотрела на меня.

Неважно было, куда ехать. Я повиновалась порыву и повернула Море в сторону звезды, которая казалась такой же ледяной и стылой, как я внутри.

Когда стало темнеть, я заметила, что дорога идет вверх, по гребню холма. Вокруг нас слышалось тихое пение. Море ступал мягко, подняв голову, принюхивался, словно росшая на мелу трава приятно для него пахла. Было тихо и сумрачно, конь ничего не боялся, хотя настороженно поводил ушами, слушая, нет ли опасности. Я усмехнулась при мысли о страхе. Страхе жизни, страхе высоты, страхе смерти.

Все было в прошлом.

Меня охватила бесконечная уверенность. Наконец-то мне нечего было терять, и девочка, смотревшая на потолок фургона с койки, знавшая, что в ее жизни есть только одно хорошее, стала женщиной, у которой не было ничего. Мне казалось, что меня выпотрошили, вынув из меня любовь, жизнь и нежность. Я была чиста и проста. Чиста и холодна, как замерзающая река или как меловая скала, покрытая инеем.

Дорогу окружал густой лес, под деревьями вечерняя тьма лежала густо и непроглядно. Море шел осторожно, словно ступал по яичной скорлупе, прядая ушами и поворачивая голову из стороны в сторону, чтобы ничего не упустить из виду. Я обмякла в седле, как сквайр, который проохотился целый день. Я смертельно устала. Даже подремала, пока мы взбирались по тропе – копыта Моря не стучали, он шел по сосновым иголкам и грязи. Проснулась я только раз, когда мы выехали из-под деревьев на гребень холма, и нас озарил свет встававшего месяца.

Я протерла глаза.

Мы взобрались по гряде холмов, мягко поднимавшихся от побережья. Теперь мы вышли из-под темных сосен и набухших почками буков на короткую, сочную траву, поеденную овцами. Три или четыре овцы бросились врассыпную, когда мы выехали из леса. За ними прыгали ягнята, от испуга жавшиеся к маткам.

Я оглянулась. Озаренное луной море за моей спиной сверкало как серебро. Островки, казавшиеся в темноте черными, выглядели макетом пейзажа, не настоящими. Я видела кулачок земли, окружавший деревушку Селси, вдававшийся в море, и дальше, на западе, – другие заиленные мысы, все те точки, где мы останавливались на нашем медленном пути в этот проклятый край, где Дэнди слишком часто поднималась летать, а я была слишком неповоротлива и глупа, чтобы ей помешать.

Море повернул серую голову, глядя на дорогу, по которой мы поднялись, и фыркнул, словно был впечатлен тем, какой путь мы проделали. Я не знала, куда еду. Не было у меня ни сил, ни желания об этом думать. На север – это было неплохим направлением: и дорога оказалась приятной, и места тихими.

Я цокнула языком, и Море пошел дальше.

Мы двигались по гребню холма, по прекрасной открытой местности, а потом дорога пошла вниз, в долину на другой стороне. Она петляла и круто поворачивала, чтобы по ней легче было спускаться лошадям с повозками. Я подумала, что летом на холм можно поднять повозку, но только легкую. А зимой и вовсе ничего не поднимешь. В ту пору, наверное, дорога превращается в меловую топь. Когда я представила себе цвет бледной меловой грязи, что-то внутри меня замерло, и я задумалась, где прежде видела жирную сливочную грязь. Но мысль ускользнула прежде, чем я успела ее ухватить.

Море пошел резвее, мы двигались под уклон, потом он закинул голову и попробовал перейти на рысь, но его задние ноги оскальзывались и съезжали. Я выровняла его, чуть тронув поводья. Я не хотела натягивать поводья и поднимать его в рысь. Не хотела, чтобы меня беспокоила перемена его шага. Он расслабился, ощутив мое нежелание, и снова пошел ровно в лунном свете.

Я думала, что сейчас должно быть где-то между семью и восемью вечера, но точнее сказать не могла. Захотела бы узнать точно – на пути попадались деревенские церкви с колокольней и часами, они встречались даже в этом пустынном краю.

Есть мне не хотелось. Я была измучена усталостью, но не хотела спать. Мне было неважно: только началась эта первая ночь в одиночестве, прошла наполовину или вовсе никогда не кончится. Я скрючилась в седле и позволила Морю самому осторожно спускаться с холма в тени деревьев, отпустив поводья.

Мы добрались до деревни у подножия. Славная была деревушка. Вдоль широкой дороги бежала речка, и от нескольких домиков через нее были перекинуты мосты, чтобы владельцы могли посуху перейти на дорогу, даже если речка разольется. В нескольких окнах горели свечи, указывая путь усталым мужчинам, допоздна работавшим в полях. Я праздно подумала: а чем в это время года могут заниматься фермеры? Может быть, пашут? Или сеют? Я не знала, мне это никогда не было нужно. Тогда я стала раздумывать, пока Море ступал, как призрак, по вечерней деревне, как мало я знаю об обычной жизни; о жизни людей, которые не наряжаются и не танцуют на спинах лошадей. Подумала, что для Дэнди было бы куда лучше, если бы я объезжала лошадей для фермеров и господ, а не позволила приковать нас к колесу ярмарочного сезона.

А теперь это колесо нас переехало.

Дорога вела вверх по склону холма, прочь из деревни, и Море пошел резвее – я позволила ему идти в гору рысью. Будь сейчас светло, я, наверное, увидела бы слева огромную равнину. Я чуяла ее зеленую свежесть, веяло полевыми цветами, прятавшими личики на ночь. Справа от нас высился холм.

«Это Южная Гряда», – подумала я. И прикинула, где я нахожусь.

Я мысленно взглянула на карту. Ехала я от Селси, обогнув Чичестер, а эта дорога наверняка вела в Лондон. Тогда было понятно, почему она такая накатанная и широкая – на ней могли разминуться две кареты. Тут я вспомнила, что мне нужно высматривать домики дорожных смотрителей. Я не собиралась тратить деньги, оплачивая проезд по дороге, если небольшой крюк по бездорожью мог сберечь мне пенни. Еще я поглядывала, нет ли повозок. Я не хотела ни с кем говорить, я не хотела даже, чтобы кто-то смотрел мне в лицо. Мной владела нелепая убежденность в том, что мое лицо – такое остановившееся и каменное, что любой, взглянувший мне в глаза, непременно заплачет. Что он сразу увидит мертвеца, глядящего сквозь живые глазницы. Что за моими глазами и губами, за всем моим лицом, просто никого нет.