Мы с Перри стали ближе, он был моим единственным утешением в те дни позднего лета, когда леди Клара учила меня разливать чай и раздавать карты – как леди, а не как шулер. Перри сидел со мной во время уроков, а когда его мама хвалила меня за успехи, сиял, как добродушный неспособный ученик, наблюдающий, как хорошо отвечает его товарищ поумнее.

– Ты будешь звездой сезона, – лениво сказал мне Перри, наблюдая, как мы с его матерью играем в пикет.

– Насчет этого ничего не скажу, но игроком сезона она точно будет, – сказала леди Клара, отбрасывая карты и сдаваясь мне. – Сара, в каком бы аду ты ни училась играть, по тебе там должны безудержно скучать.

Я улыбнулась и промолчала, думая о па и его соблазнительной колоде засаленных карт на перевернутой пивной бочке возле деревенской харчевни.

– Кто-нибудь хочет сыграть? – предлагал он. – Играем только на пиво, я не погулять вышел, только честно поиграть, развлечься.

Они подходили один за другим. Пухлые фермеры с арендной платой в кармане. Арендаторы средней руки с деньгами, которые выручили за сбитое женой масло, прожигавшими дыру в их карманах. Одного за другим па их ощипывал. Пьяный ли, трезвый ли – то было одно из занятий, возможно, единственное, с которым он отлично справлялся.

– Сара восстановит состояние семьи не только землей, но и наличными, – лениво сказал Перегрин, улыбаясь мне.

Он не заметил, какой резкий взгляд бросила на него мать.

А я заметила. Его предостерегали от разговоров о долгах Хейверингов.

Она зря боялась, что я узнаю, я не была дурой. Я намеревалась велеть своим поверенным узнать, сколько Хейверинги задолжали, прежде чем сдержать обещание выйти замуж. Мистер Фортескью был человеком осторожным, и он бы удостоверился, что капитал, предназначавшийся моим детям, достался им на таких условиях, чтобы ни один муж, каким бы мотом он ни был, не смог проиграть его в карты.

Мы с Перри понимающе улыбнулись друг другу. Мы были нужны друг другу, мы друг другу нравились, мы доверяли друг другу. Никому из нас не было нужно ничего больше.

В тот вечер мы гуляли в саду.

В сумерки стало холодать, Перри накинул свой шелковый вышитый вечерний кафтан мне на плечи и предложил мне руку. Я оперлась на нее. Должно быть, мы мило смотрелись вместе: мои темно-рыжие кудри касались его плеча, а голову я держала высоко. Мое зеленое платье шуршало по траве, Перри был золотым и прекрасным, словно ангел. Мы шли рядом по вечернему саду и беседовали о деньгах и дружбе. О любви мы не говорили. Нам это не приходило в голову. Когда Перри вечером проводил меня до дверей спальни и поцеловал в губы, его прикосновение было прохладным, как светские поцелуи его матушки.

Я остановила его, когда он собирался уходить.

– Ты никогда не чувствуешь желания, Перри? – спросила я.

Он искренне встревожился.

– Едва ли, Сара, – неловко сказал он. – Ты бы хотела, чтобы чувствовал?

Я помолчала.

Во мне словно жили два человека.

Девочка, которая не выносила, когда к ней прикасается кто-то, кроме одного человека; девочка, которая много видела и слышала, когда была слишком мала, чтобы задуматься о том, что любовь имеет какое-то отношение к трясущейся койке и качающемуся фургону.

Вторым была девушка, становившаяся женщиной, видевшая, как мужчина, уходя, смотрел на нее, словно она убила его. Мужчина смотрел на нее со страстной любовью, а потом отвернулся и ушел.

– Нет, Перри, – честно сказала я. – Я никогда не захочу от тебя желания.

Он улыбнулся, его голубые глаза были слегка затуманены, поскольку он, как всегда, был пьян.

– Прекрасно, – сказал он ободряюще. – Потому что ты мне немыслимо нравишься, понимаешь?

Я сухо улыбнулась.

– Понимаю, – сказала я. – Это все, что мне от тебя нужно.

Я открыла тяжелую филенчатую дверь и проскользнула внутрь. Постояла тихо и услышала, как удаляются по длинному коридору его неверные шаги. Раздался внезапный звон и стук, когда он воткнулся в доспехи, стоявшие на углу, и его глупое: «Прошу прощения», адресованное доспехам.

Потом я услышала, как Перри взбирается по лестнице, ступенька за ступенькой, пока он не дошел до верха и не отправился к себе в комнату.

28

Я подошла к окну и отдернула занавески. Было еще рано, луна только поднималась. Стоя у окна и глядя на залитый лунным светом выгон, я увидела всадника, направлявшегося по серебристой дороге к саду позади Хейверинг-Холла. Я видела, как он въехал за стену, а потом он пропал. Наверное, привязал лошадь, потому что через несколько мгновений над стеной появилась тень, перебросила ногу через край и спрыгнула в сад позади дома.

Я смотрела в молчании – я узнала бы Уилла Тайяка и за пятьдесят миль.

Он пересек лужайку, словно ему было все равно, увидит ли кто, как он вторгся на чужую землю в темноте, а потом остановился перед домом, оглядывая окна, словно дом принадлежал ему. Я тихо рассмеялась, потянулась, подняла окно и высунулась наружу. Он приветственно поднял руку и неторопливо подошел к цветочной клумбе под моим окном. На мгновение я вспомнила о другой девушке из рода Лейси и о другом молодом человеке, которые шептались в ночном воздухе и знали, что говорят о любви.

– Что такое? – повелительно спросила я.

Лицо Уилла было в тени.

– Да вот, – сказал он.

В руке он держал что-то белое. Я не видела, что это. Он наклонился к дорожке, потом распрямился, заворачивая в бумагу камень.

– Я подумал, тебе нужно знать, – сказал он почти извиняющимся тоном. – Вспомнил кое о чем, что ты сказала этим летом, когда мы были друзьями.

Он замахнулся, и я отошла от окна, не успев спросить, можем ли мы по-прежнему остаться друзьями. Прицел он взял точно, камень, завернутый в белую бумагу, влетел в окно. Когда я подняла его и вернулась к окну, Уилл уходил по лужайке.

Потом он перелез через стену.

Я смотрела ему вслед. Я его не позвала.

Вместо этого я развернула бумагу, в которую был завернут камень, и разгладила ее. Белым был оборот, чистая сторона. А внутри, на очень мятом листке, словно его читали десятки людей, водя пальцем по слогам, красовалась яркая алая картинка с белой лошадью в середине и тремя акробатами на трапеции сверху: мужчиной и двумя девушками. Золотые буквы с завитушками гласили: «Поразительное Конное и Воздушное Представление Роберта Гауера».

Это были они. Они добрались сюда.

Я должна была бы ждать их раньше, будь я умнее. От Селси до Широкого Дола было всего ничего, они, должно быть, поехали вдоль побережья, или задержались ненадолго, похоронив ее. Они где-то должны были отыскать другую дурочку на трапецию.

Они продолжали, словно ничего не случилось.

На мгновение я ощутила такую огненную жгучую ярость, что у меня потемнело в глазах, я не видела даже это аляповатое объявление из-за красного тумана в голове и перед глазами.

Для них ничего не изменилось после того… что произошло.

Роберт по-прежнему работал и строил планы, Джек по-прежнему стоял на стойке ловца, улыбаясь ленивой тревожной улыбкой. Кейти, как всегда, была безвкусной и хорошенькой. Они по-прежнему ездили, по-прежнему неплохо выручали за представление. Для них ничего не изменилось.

Ее убили, меня убили. А для них вообще ничего не изменилось.

Я уронила объявление, подошла к окну и снова открыла его, чтобы вдохнуть холодный вечерний воздух и попытаться унять колотящееся сердце. Я была так зла. Если бы я могла их всех убить, я бы убила!

Я хотела их наказать.

Они ничего не чувствовали, хотя ее жизнь оборвалась, а моя стала пустой скорлупкой.

Я долго стояла на холоде, но потом пришла в себя, обернулась, подняла объявление, опять разгладила его и посмотрела, где они работают.

Они играли на окраине Мидхерста. Давали три представления, последнее – поздно, при лампах, в пустом амбаре недалеко отсюда.

Пожелай я, могла бы сегодня поехать и посмотреть на них.

Я глубоко и судорожно вздохнула.

Я могла их отпустить. Могла позволить им работать в деревне по соседству. Разрешить Ри убить кролика-другого на своем выгоне. Дать им проехать в четырех милях от меня. Они не знали, что я здесь. Мне незачем было им об этом говорить. Пусть бы ехали дорогами и тропами странников и цыган. Они больше не были мне своими. Их пути не были моими путями. Мы никогда бы не встретились. Мне незачем было с ними видеться. Они были той жизнью, которую я оставила в прошлом. Я могла бы разрезать себя пополам и сказать: «Вот старая жизнь, прежняя жизнь, с ней; теперь ее нет, все в прошлом».

Я разгладила объявление и провела пальцем по словам, читая их, снова поглядела на картинку. Было понятно, почему Уилл мне ее принес. На ней буквами с завитушками было написано: «Роберт Гауер». Я сказала ему, что работала на человека по имени Роберт, и к тому же рядом с изображением белого жеребца сообщалось: «Снег, Поразительный Арифметический Конь». Я рассказывала ему о коне по кличке Снег, который делал всякие трюки. Я знала, что он помнит все, что я ему говорила, даже разные глупые мелочи. Возможно, он думал, что эти друзья, старые друзья из другой жизни, могут помочь мне по-новому взглянуть на Хейверингов и Перри. Он знал, что потерял меня, что Широкий Дол меня потерял, что теперь мне нигде не было места. Возможно, он думал, что меня может позвать прежняя жизнь, что она поможет мне вновь обрести себя.

Он не знал, что, думая о прежней жизни, я вовсе переставала о себе заботиться, будущее сделалось мне безразлично. Ничто иное не оказало бы на меня такого действия. Потому что и они, и я все еще были живы.

А она умерла.

Я села на диван под окном и какое-то время смотрела на луну, но мне было тяжело и неспокойно. Я взглянула на часики из золоченой бронзы, стоявшие на камине – время еще оставалось. Я могла бы поехать и посмотреть представление, посмотреть, как они теперь – без нее и без меня. Могла бы поехать и спрятаться в толпе, тайно, молча на них смотреть, удовлетворяя свое любопытство. Посмотреть, каково им теперь, без нас двоих. А потом уйти с толпой и не спеша вернуться домой.

А могла поехать и явиться среди них, как мстящая фурия, с черными от неутоленного гнева глазами. Я была на своей земле, я была сквайром! Могла обвинить Джека в убийстве, призвать Ри в свидетели, и никто бы против меня не пошел. Мое слово – против его, я могла бы добиться, чтобы Джека повесили. Даже Роберт не смог бы противостоять сквайру Широкого Дола на земле Широкого Дола! Я могла бы забрать его лошадей, отослать Кейти обратно в уарминстерский работный дом, а Ри вернуть винчестерским попечителям, пусть бы Роберт возвращался в Уарминстер умирать от позора. Теперь я была землевладелицей, я могла посчитаться, как дворяне – с помощью закона и его власти. Я могла всех их сломить своим правом сквайра.

Или могла сбежать сейчас, от власти и скуки господской жизни. Надеть свою старую одежду – их одежду, которую они мне дали, – убрать волосы под кепку и вернуться к ним. Я знала, как они меня примут – как потерянную дочь, и пони заржут, увидев меня. Меня обнимут, со мной станут плакать – легкими, беспечными слезами. Потом мне покажут, как изменились номера, теперь, когда ее нет, и как я могу вписаться в новую программу. Я могла уйти от здешней жизни, оставить и это, особое одиночество, и пустоту господского существования. Могла уйти с такими же пустыми карманами, какие были у меня, когда я здесь появилась; а человек, ненавидевший капканы, и мистер Фортескью могли бы управлять этой землей, как считали нужным, и больше не беспокоиться обо мне.

Я не знала, что хочу увидеть, что почувствовать.

Казалось, целая жизнь прошла с тех пор, как я от них ушла и сказала себе, что никогда не вернусь. Но тогда я не знала, каково это – быть потерянной.

Спустя полчаса я уже не могла больше все это выносить.

Я тихо подошла к платяному шкафу и вынула амазонку. Перри пил в одиночестве в своей комнате, возможно, тихо напевая себе под нос; что творится в доме, он не слышал. Леди Клара писала письма в гостиной или читала в библиотеке. Никто из них не услышит моих шагов на лестнице для слуг. Ни одна горничная, с которой я могу встретиться, не посмеет прервать леди Клару и сказать ей, что мисс Лейси уехала верхом в сумерки. Я могла уйти и вернуться, никем не замеченная, как и хотела.

Я быстро оделась.

Теперь я знала, как управиться со сложными пуговицами на спине, как быстро расправить перчатки и приколоть серую шляпку. На ней была сетчатая вуаль, которой я никогда не пользовалась, но сейчас я ее опустила. Я посмотрела на себя в зеркало. Глаза мои мерцали зеленью сквозь вуаль, но предательские медные волосы были спрятаны под шляпкой. Все лето я хорошо ела, и лицо мое округлилось. Я больше не была цыганским заморышем в синяках. Если кто-то, не знающий, кто я на самом деле, счел бы меня дворянкой, он, наверное, назвал бы меня красивой. Углы моего рта опустились при этой мысли. Я увидела внутренним взором ее темные блестящие волосы и розовое улыбающееся лицо и подумала, как бы она смотрелась в этих нарядах, и мне не стало в них радости. Я отвернулась от зеркала и крадучись спустилась по служебной лестнице, которая вывела меня прямо на двор конюшни.