Но я научилась любить мужчину, и часть этой любви могла отдать Перри. Мы были молоды, мы могли найти себе множество прекрасных совместных дел. И если бы смогли правильно управлять землей, превратив Широкий Дол и Хейверинг в край, где хорошо жить и работать, мы могли бы сделать больше, чем любой из сквайров или лордов до нас.

– Не играй в пикет, – сказала я.

Перри покачал головой:

– Карты даже в руки не возьму! У тебя измученный вид, Сара, и ты вся горишь. Давай я отвезу тебя домой?

– Не могу, – сказала я. – Твоя мама…

Перри улыбнулся.

– Я твой нареченный супруг, – заявил он, в шутку напустив на себя важный вид. – И я считаю, тебе надо поехать домой и отдохнуть. Тебе же сегодня вечером выезжать, правда? А ты прошлой ночью глаз не сомкнула! Поехали. Я скажу маме, что тебе нужно отдохнуть.

Я собиралась сказать ему «нет», но я на самом деле так устала, что просто мечтала оказаться далеко от этого зала, от позванивающей под потолком люстры и жестоких смеющихся лиц.

И я решила: посмотрю, как Перри попробует себя в деле. Он впервые собирался пойти против желания матушки. Сможет ли он это сделать?

Он подошел к столу и склонился к плечу леди Клары. Леди Клара недовольно взглянула на него, но вдовые дамы, с которыми она играла в карты, так и подались вперед, чтобы расслышать, о чем она будет говорить с сыном, и я заметила, как ледяная светская улыбка леди Клары стерла с ее лица раздражение. Она довольно ласково кивнула, потом помахала мне рукой. Перри скользнул обратно ко мне и с нахальной ухмылкой предложил мне руку.

– Хей-хоп! – сказал он. – Уезжаем!

Я улыбнулась ему в ответ, хотя глаза у меня закрывались.

– Ты выстоял против мамы, – заметила я.

Перри разгладил лацканы хвастливым жестом.

– Я жених одной из богатейших женщин Лондона! – произнес он с поклоном. – Хотел бы я взглянуть, кто встанет у меня на пути.

При этих словах я рассмеялась, несмотря на то что в голове у меня стучало. Взяла Перри под руку, и мы пошли попрощаться с княгиней. Сэр Ричард стоял, склонившись к ее креслу, когда мы подошли. Он с улыбкой взглянул на меня из-под выгнутых бровей.

– Убегаете, чтобы побыть немного наедине? – язвительно спросил он.

Княгиня рассмеялась и стукнула его по руке веером. Ее обвисшие щеки затряслись, маленькие глазки сверкнули.

– Будет, сэр Ричард! – произнесла она глубоким звучным голосом. – Не дразните молодежь! Я ведь увижу вас завтра вечером при дворе, дорогая? – спросила она меня.

Я присела в реверансе, который сочла достаточно глубоким.

– Нет, ваша светлость, – сказала я. – Не завтра. Я буду представлена в конце месяца.

– В качестве новой леди Хейверинг! – провозгласил сэр Ричард. – Как ослепительны вы будете в бриллиантах Хейверингов!

Живот у меня свело от чувства вины, словно это я взяла драгоценности Клары, мое лицо вытянулось, но Перри нас вовсе погубил. Он так расхихикался, что ему пришлось вытащить платок с монограммой и замаскировать смех кашлем. Мы повлеклись прочь от княгини в смятении и еле добрались до двери, прежде чем рухнули от смеха в холле, где нас никто не мог услышать.

– Откуда он узнал? – спросила я.

Перри прислонился к обитой голубым атласом стене, пытаясь отдышаться.

– Бог его знает! – беспечно отозвался он. – О таком как-то становится известно. И как раз когда я их выручил, Сара!

– Как раз, – тихо произнесла я.

Наш экипаж подали, Перри помог мне забраться в него. Я спрятала руки глубоко в меховую муфту и подняла ее к лицу, чтобы вдохнуть теплый запах меха.

– Хлебни, – предложил Перри, вытащив из кармана фляжку.

Я осторожно сделала глоточек. Он ударил по моему горлу, обжигая его, как огнем.

– Что это? – спросила я, глядя на него сквозь выступившие слезы.

– Голландский джин и бренди, – ответил Перри, отпив из фляжки. – Огонь. Мы это называем «голландец с французом». Ума лишаешься, правда?

– Да, – сказала я.

Экипаж рванулся вперед, колеса скользили по льду между булыжниками мостовой.

Я кивнула и откинула голову на подушку сиденья. Закрыла глаза и задремала. Когда экипаж остановился, мне пришлось опереться на руку Перри, чтобы подняться на крыльцо и зайти в дом, где меня ждала Сьюэлл, моя горничная, готовая помочь мне переодеться в дневное платье.

– Меня мутит, – сказала я.

Горло у меня отекло еще сильнее, я охрипла.

Сьюэлл взглянула на меня.

– У вас нездоровый вид, мисс Сара, – сказала она. – Принести вам поссет? Хотите отдохнуть?

Я помолчала, глядя на кровать, застеленную чистыми белыми простынями. Девчонка, которой я была прежде, могла прошагать весь день за фургоном, а потом весь вечер ездить верхом, чтобы заработать на жизнь. А теперь тело мое переполняла усталость, а душа была измучена.

– Да, – сказала я. – Расстегните мне пуговицы на спине, и я посплю. Я нигде не обещалась быть до вечера.

Я забралась под прохладное одеяло, села и выпила поссет, который принесла горничная. Заснула я сразу, но, вздрогнув, проснулась, когда она пришла разжечь у меня камин.

– Пять часов, мисс Сара, – сказала она. – Ее милость вернулась, переоделась и снова уехала. Сказала, что вы с лордом Перегрином можете последовать за ней во втором экипаже. Я сказала ей, что вы прилегли.

Я кивнула. Откинула одеяло – оно показалось мне тяжелым, руки мои ослабели. Я спустила ноги на пол, и половицы словно поплыли подо мной.

– У меня лихорадка, Сьюэлл, – глупо сказала я. – Я слишком больна, чтобы куда-то ехать. Попросите лорда Перегрина извинить меня. Я сегодня останусь в постели и завтра буду здорова.

Веки у меня горели. Я упала обратно на подушки.

– Вы будете обедать здесь, у себя? – равнодушно спросила горничная.

– Нет, – ответила я.

Когда-то я была голодной маленькой нищенкой. Сейчас мне казалось, что я больше никогда не захочу есть.

– Нет. Принесите мне лимонада, а потом, пожалуйста, дайте поспать.

Я слышала, как она гремит кочергой по каминной решетке, потом скрипнула половица, когда горничная пошла к двери. Очень смутно я уловила ее разговор с Перри, а потом звук стал доноситься до меня волнами, как море, как прибой в тот последний день в Селси.

Я снова уснула, и мне приснилось, что я вовсе не в Лондоне. То был лихорадочный сон, дробный и краткий, полный причудливых пугающих образов – они терялись во мраке, когда я силилась проснуться и избавиться от них, и возвращались, когда я начинала дремать. Мне казалось, что я снова в фургоне и все зову, зову ее, чтобы она принесла мне кружку воды. Горло мое запеклось, я так боялась, что у меня гнилая горячка и я умру. Во сне я видела ее спину и слышала свой тонкий детский голос, умолявший проснуться и принести мне кружку. Я была беспокойна, меня лихорадило. Я не узнавала себя. В лихорадочном сне мне мерещилось, что я рассердилась, что она не просыпается ради меня, и я крикнула: «Я ради тебя столько раз просыпалась, ленивая ты тварь!» Я вспомнила, как поднималась ради нее, как прислуживала ей и как она в награду улыбалась и разве что прикасалась ко мне, но чаще никакой награды и вовсе не было. И я подумала – пусть эта мысль и рвала мне сердце, как зубья граблей, – что она раз за разом брала у меня так много, а взамен не давала ничего. Она была эгоистичной, глупой девицей, и если бы послушала меня, то не полезла бы в тот день по веревочной лестнице. Если бы она меня послушала, она бы не пыталась поймать парня, который совсем не собирался жениться. Будь у нее в голове хоть что-то, кроме тщеславия и ветра, она бы увидела, что весело направляется не той дорогой, худшей дорогой из всех! И если бы она меня послушала, она бы сейчас не была мертва, а я бы не была больна – больна, и одинока, и настолько не в ладах с собой, что все шло не так.

Все шло не так.

Настолько не так, что я не понимала, кто я и что мне делать.

Здесь я заставила себя проснуться и потянулась в темноте за лимонадом. Была ночь, ночь, клонившаяся к рассвету. Кто-то принес мне попить, пока я спала. Кто-то снова развел огонь. Ночью я уже пила, потому что стакан был пуст, а кувшин полон лишь наполовину. В холодном сером свете зари я смогла сесть и налить себе лимонада.

Он был ледяным. Я задрожала, словно мое горло и живот сжали снежные пальцы. Стакан я выпила залпом, пытаясь утолить жажду, а потом снова забилась под одеяло. Мне было холодно, я продрогла, меня знобило. Но прижав руку ко лбу, я почувствовала, что он горит.

Тут я поняла, что больна, поняла, что этот сон, в котором она была дурой, злой дурой, – лишь часть моей болезни. Надо было держаться того, что я знала. Вспомнить, какой она была, моя любимая. Мне было нужно удержать в уме Перри, такого, каким, как я знала, он мог стать: беспечного юношу, которому предстояло вырасти в хорошего человека. Нужно было помнить, что Уилл Тайяк – злой мстительный работяга, нажившийся на моей земле и теперь убегавший в гневе, туда ему и дорога!

В сером холоде раннего утра меня трясло.

Надо было держаться за все это, иначе… я не знала, что случится. Приоткрой я разум хоть чуть-чуть сомнениям и неуверенности, я лишусь памяти о ней и любви к ней, я лишусь ясного будущего.

– Я хочу стать леди Хейверинг, – прохрипела я в стылый воздух спальни. – Я хочу управлять Хейверингом и Широким Долом, вместе. Хочу быть лучшим землевладельцем в стране. Хочу, чтобы все знали, кто я.

Мысль о том, что все на сотни миль вокруг будут знать мое имя, меня утешила.

Я чуть оползла на подушках.

И снова уснула.

Проснулась я утром, в жару, слепая – мои веки так покраснели и опухли, что я едва смогла их поднять. Разбудил меня вскрик горничной, которая подошла к кровати, увидела меня и метнулась к двери. Я чуть приоткрыла глаза и тут же зажмурилась. Даже с задернутыми шторами в комнате было слишком светло, и треск вновь разожженного огня был таким громким, что у меня заболели уши. Я горела в лихорадке, у меня так болело горло, что я не могла бы заговорить, даже если бы захотела.

Дверь спальни снова отворилась, и на пороге появилась горничная самой леди Хейверинг, Риммингс, очень высокая и царственная, несмотря на папильотки, торчавшие из-под ночного чепца. Не обратив внимания на мою горничную, щебетавшую ей в спину, она приблизилась к кровати и посмотрела на меня. Когда я увидела, как изменилось ее лицо, я поняла, что серьезно больна.

– Мисс Сара… – позвала она.

Я моргнула. Попыталась сказать: «Да?» – но голос сгорел в моей раскаленной глотке.

Я кивнула. Даже это легкое движение заставило распухшие мышцы моей шеи взвыть от боли – вой этот набатом отозвался у меня в голове.

– У вас очень нездоровый вид, вам нехорошо? – голос у Риммингс был такой резкий, что резал, как ножом, нежные места у меня за глазами и в ушах.

– Да, – у меня получилось издать тихий шепот.

Риммингс услышала его, но не склонилась, чтобы слышать лучше. Она держалась подальше от моего дыхания.

– Это точно гнилая горячка! – сказала Сьюэлл, моя горничная.

Я с трудом повернула голову на пропотевшей подушке и посмотрела на Сьюэлл. Если это гнилая горячка, то мне конец. Я видела, как моя мама-роми умерла от гнилой горячки, я знала, как беспощадна эта болезнь, как жестокий хозяин, который сломает твой дух, прежде чем выкинуть тебя вон. Будь я в Широком Доле, подумала я, я могла бы противостоять ей, я могла бы с ней побороться. Но не в Лондоне, где я всегда была уставшей и напряженной и где дни мои были так бедны радостью.

– Хватит! – резко произнесла Риммингс. – Ни слова об этом в людской, если хочешь сохранить свое место.

– Не знаю, хочу ли я сохранить свое место, если в доме гнилая горячка, – дерзко сказала девушка, пятясь к двери и по-прежнему глядя на меня. – К тому же, если у ней гнилая горячка, ей же не понадобится одеваться, так? Ей будет не нужна горничная. Лучше ее милости нанять сиделку на то время, что мисс протянет.

Риммингс кивнула.

– Не сомневаюсь, сиделка у нее будет, – сказала она.

Я смотрела на нее из-под прикрытых век.

Вряд ли я могла вынести, чтобы чужой человек таскал меня по кровати, тянул, раздевал и мыл. Я знала лондонских сиделок. Они и покойников обмывали, и роды принимали; с грязными руками, сквернословящие, пьющие бабы, которые обращались со своими подопечными – что с живыми, что с мертвыми – одинаково: как с мертвыми телами.

Риммингс вспомнила, что я рядом и все слышу.

– Есть очень неплохие, – солгала она.

Потом повернулась к Сьюэлл:

– Принеси свежего лимонада и таз воды. Протрешь ей лицо губкой.

– Я к ней не притронусь! – уперлась девушка.

– Делайте, что велено, мисс! – рявкнула Риммингс.

Но Сьюэлл уперлась. Я закрыла глаза, их перебранка смутно доносилась до меня сквозь набегавшие волны шума.

– Я к ней не притронусь! Я прежде видела гнилую горячку, – непокорно прошипела Сьюэлл. – Чудо, если мы все ее не подхватим. И потом – поглядите на ее лицо! Она в этом мире не задержится, она уже серая. Губкой такую лихорадку не собьешь. Она не жилец, мисс Риммингс, и я не стану сидеть с умирающей.