– Ее милость об этом узнает, Сьюэлл, и ты вылетишь на улицу без рекомендаций! – загремела Риммингс, и голос ее снова и снова эхом отдавался в моей голове.

– Мне все равно, вы меня не заставите! Я горничная, меня нанимали как горничную! Никто не скажет, что я не следила за ее одеждой, и не моя вина, что она все время ходит в амазонках. Не моя вина, что она так чахнет с тех пор, как приехала в Лондон. Я ее одевала, как следует, и ни слова ей не сказала, пусть она и вылезла из-под забора. Но сиделкой я при ней не буду. Это придется двадцать раз в день бегать по лестнице, и я точно подхвачу заразу и тоже умру. Не стану я этого делать!

Мои потрескавшиеся губы раздвинулись в слабой улыбке, когда я слушала их перепалку, хотя в голове у меня стоял грохот, как от барабана вербовщика. Все пошло не так. Сьюэлл, с ее зорким взглядом служанки и быстрым умом, была права. Я уже была пищей для червей, она увидела на моем лице то, что я помнила по болезни ма. Когда гнилая горячка трогает тебя горячим потным пальцем, ты не жилец. Перри не погасит свои долги по игре моим приданым, я не стану леди Хейверинг. Ее милость не дождется от меня наследника.

Весь наш труд, вся ложь и все уроки были ни к чему. Я всегда думала, что они были ни к чему, а теперь они ни к чему и не приведут, разве что похороны у меня будут шикарные, а не бросят меня в общую могилу. Но я умру в этом красивом лондонском доме – неизбежно, точно так же, как умерла бы в грязном маленьком фургоне, подхвати мы заразу, когда были детьми. Болезнь, унесшая жизнь моей измученной кочевьями ма в бедности и голоде, могла проскользнуть и мимо дворецкого и точно так же забрать меня.

Я ни о чем не жалела. Мне даже не было жаль, что я умру, не дожив до собственного семнадцатилетия. Я не могла отыскать в своем горевшем дрожащем теле ни на полпенса интереса к исходу событий. С тех пор, как она умерла, я вычеркивала день за днем и ждала.

Теперь пришел мой черед, и если был на свете бог гаджо и небеса гаджо, мне предстояло с ней встретиться. Я представила ее – с распущенными волосами, в сверкающих белых одеждах, с розовыми пушистыми крыльями за спиной. Она была хороша. Я хотела к ней.

– Кухонная прислуга может этим заняться, – решительно произнесла Риммингс.

– Эмили? – спросила моя горничная. – Конечно! Кухонной прислуге и нужно такое делать. Вы разбудите ее милость, чтобы ей об этом рассказать?

«Этим» была я на смертном одре – недостаточный повод для того, чтобы потревожить леди Хейверинг прежде, чем она сама проснется и позвонит, чтобы принесли ее утренний шоколад.

Риммингс задумалась.

– Наверное, нет, – медленно произнесла она. – Она должна будет послать за доктором, я не возьму это на себя. Но сомневаюсь, что он что-то сможет изменить, она уже так плоха.

Она посмотрела на часы на моей каминной полке.

– Я не посмею будить миледи до восьми, – сказала она. – Даже если бы она уже отходила! Большой разницы не будет, если подождать до девяти или попозже. Я найду для Эмили лауданум, пусть даст ей.

Она снова подошла к моей кровати и благоразумно встала в трех футах от меня.

– Вы меня слышите, мисс Лейси? – спросила она.

Я кивнула, превозмогая боль.

– Я пришлю Эмили, чтобы она за вами ходила, она даст вам лауданум. От него вам полегчает.

Эмили или Сьюэлл, какая разница. Сьюэлл была права. Лихорадка завладела мной, как жестокий всадник, гонящий коня галопом к обрыву. Я не надеялась перепрыгнуть на ту сторону.

Они ушли, по-прежнему взволнованные, а я осталась лежать, колотясь от горячей боли, в душной маленькой комнате, прикрыв красными веками пылающие глаза, и задремала.

Мне тут же приснилась девушка, которая была похожа на меня и ездила верхом, как я, но носила мешковатую неудобную одежду. У нее была серая бархатная амазонка, толще и грубее покроем, чем мое модное платье. Глаза у нее были еще зеленее моих, такие зеленые, какие у меня бывали, только когда я бывала счастлива.

Она казалась счастливой. Казалось, она в жизни не пролила ни единой слезинки.

Я слышала, как она смеется, видела, как кто-то поднял ее в седло и она улыбнулась ему, глядя сверху с любовью. Но хотя лицо ее было теплым, я знала, что она все время учит себя быть холодной и твердой, чтобы прогнать его, прогнать любого, кто встанет у нее на пути. Я знала, что она – моя бабушка. Великая Беатрис Лейси, сделавшая так, что земля разрослась и поглотила тех, кто на ней работал. Беатрис, которую остановили огнем и яростью. Ничто иное ее и замешкаться бы не заставило. Тогда я поняла, что я – настоящая Лейси, потому что сама улыбалась той же ослепительной жестокой улыбкой, стоя на арене, зная, что держу зрителей в грязном кулачке. И эта холодность, вившаяся вокруг нее как ледяной плащ, была той же холодностью, в которой я родилась и выросла. Холодность, говорившая: «Я! Я! Кто позаботится обо мне!» Странно было, что именно в тот миг, когда я галопом неслась к смерти, я увидела ее и поняла, что я – Лейси до мозга костей.

Дверь моей спальни отворилась, я пошевелилась во сне и увидела бедную малышку Эмили, кухонную прислугу, которой наскоро вымыли руки, поправили чепчик и сменили грязный передник на свежий.

– Прошу вас, мэм, – сказала она. – Мне велели дать вам это.

В одной руке у нее был флакон лауданума, в другой стакан воды.

– Сказали, чтобы я за вами ходила, пока вы болеете, пока ее милость не наймет сиделку, – сказала она. – Но, прошу вас, мэм, я прежде такого не делала и теперь никак не пойму, что делать.

Я попыталась улыбнуться и кивнуть, чтобы она подошла, но уже не смогла пошевельнуть головой. Должно быть, мне очень быстро становилось хуже, потому что утром я могла даже говорить, а теперь все кончилось.

Я лежала тихо и неподвижно, и Эмили осмелела:

– Вам очень плохо, мисс?

Когда она подошла поближе, я моргнула.

– Вот же черт, – произнесла она.

Я издала хриплый смешок, и она отпрыгнула, словно я могла ее укусить.

– Прошу прощенья, мисс, – обреченно сказала она.

Я больше не произнесла ни звука, и она протянула мне флакон.

– Сказали, чтоб я вам вот это дала.

Я представляла, насколько большая доза может облегчить боль. Усилием воли я заставила себя кивнуть, и от этого движения у меня все поплыло в голове, и я закрыла глаза, потому что комната завертелась, а кровать закачалась, как корабль в бурном море.

– Я тогда это тут поставлю, – беспомощно сказала Эмили.

Она передвинула кувшин с лимонадом и поставила флакон и стакан на прикроватный столик.

– Вы себе налейте, если захотите.

Она оглядела комнату, ища что-нибудь, что ей было бы привычно.

– Я вам снова разведу огонь! – радостно сказала она и подошла к камину.

Та малая часть меня, что цеплялась за жизнь, как упрямый суккуб – пусть меня избивали в фургоне, пусть сердце мое рвалось от боли, в ту ночь, когда она умерла, – эта малая часть и теперь возобладала во мне; она приказала горлу закричать.

Я напряглась и попыталась заговорить, в отчаянии глядя на спину Эмили, отвернувшейся к камину, на стакан воды и флакон лауданума рядом с ним. Если лауданум уймет боль, я усну. Если я усну, то не буду слишком измучена, когда лихорадка достигнет кризиса, и смогу бороться.

А может, и победить.

Я попыталась закричать, но смогла только захрипеть, Эмили не слышала меня за грохотом кочерги, разбивавшей угли на решетке. Раздув пламя, Эмили поднялась. В комнате и так было душно и жарко, но теперь она казалась раскаленной топкой, огонь бил меня по глазам и опалял.

– Так-то лучше! – сказала Эмили.

Она подошла к кровати поближе.

– Вам что-нибудь нужно? – Она оглянулась по сторонам.

Лимонад был слишком далеко от меня, подняться и принять лауданум я не могла.

– Все у вас есть? Хорошо.

– Эмили, – прохрипела я.

Она встревожилась.

– Не надо вам сейчас говорить, – сказала она.

Подошла поближе, но не посмела ко мне прикоснуться. Ей слишком часто приказывали не заходить в парадные комнаты, пользоваться только черной лестницей, не попадаться на глаза господам и приседать, когда они проходят мимо. Она была слишком вышколена, чтобы посметь ко мне прикоснуться.

– Не надо говорить, – повторила она.

Шмыгнула к двери, сделала книксен и вышла. Я пыталась позвать ее, но горло мое так опухло, что у меня не получилось издать ни звука. В отчаянии я поглядела на расписной потолок, на красивый фриз по верху стены, бело-золотую череду купидонов и неразлучников. Вспомнила цыганку Меридон, ее ловкость и живучесть, и рывком поднялась в постели.

Без толку – я была уже не Меридон. Я была маленькой мисс Сарой Лейси, и горло мое так отекло, что я не могла дышать, меня окружал запах застарелого пота и смерти, а боль за глазами, боль, достававшая до костей, была так сильна, что я заплакала бы, не высуши мои слезы жар лихорадки.

Я упала обратно на подушки и постаралась не впасть в панику.

Я знала, почему Сьюэлл отказалась за мной ходить, знала, почему ко мне не прикасалась Риммингс. Знала, почему Эмили сказала: «Вот черт», – увидев мое лицо.

На мгновение сев, я успела мельком увидеть свое отражение в зеркале. Я была бледна, как мертвец, глаза окаймляла краснота, губы так потемнели и потрескались, что казались черными от запекшейся крови.

Меня свалила гнилая горячка.

34

Я лежала несколько долгих часов. Никто ко мне не заходил.

В доме было тихо, стояла та особая утренняя тишина, которой требовала леди Клара. Один раз на улице начал было петь продавец баллад, но я услышала, как отворилась наша парадная дверь и лакей резко приказал ему убираться.

Пробили часы на церкви Святого Георгия. Я попыталась сосчитать сколько, но каждый удар отдавался таким многократным эхом у меня в голове, что я сбилась со счета и не поняла, который час. Подумала, что должно быть около десяти.

Я чувствовала, как все сильнее сжимается мое горло, и во мне поднимался ужас при мысли о том, что скоро я совсем не смогу дышать. Тогда, подумала я, я и умру.

Я больше не чувствовала, что время мое вышло, и не была готова к смерти!

Когда я думала о том, что умру, борясь за каждый вдох в душной комнате, я понимала, что мне чудовищно страшно. Так страшно, как было на трапеции, когда я висела, с ужасом ожидая падения. Теперь, втягивая рывками воздух, я ощущала тот же постыдный страх.

Вскоре я совсем не смогу дышать.

Закрыв глаза, я постаралась уснуть, чтобы смерть не настигла меня, пока я, колотясь от ужаса, цепляюсь за каждый вдох; но ничего не вышло. Я настороженно бодрствовала, горло мое было суше бумаги, язык во рту распух. Казалось, я умираю от жажды – что там горячка. Кувшин лимонада, словно мираж, был недосягаем. Флакон лауданума, который мог облегчить мои страдания, стоял рядом с ним.

Я слышала, что в комнате что-то шумит, чудовищный скребущий звук, словно пила в сухом дереве. Он повторялся неравномерно, со все большими промежутками. То было мое дыхание, хрип, с которым я пыталась втянуть в легкие воздух. Я снова открыла глаза и в страхе прислушалась к этому звуку, ощущая боль при каждом усилии захватить воздуха. Вспомнила ма в фургоне, вспомнила, как мы не могли уснуть из-за этого хрипа. Мне стало стыдно, что я тогда прокляла ее всем жестоким детским сердцем за то, что она прервала мой сон.

Сон о месте, называвшемся Широким Долом.

Дверь спальни открылась, когда часы начали бить половину. Я попыталась открыть глаза и обнаружила, что они склеились. На мгновение я перестала видеть и подумала, что ослепла от болезни.

– Сара, я слышала, тебе нездоровится.

Голос леди Клары звучал ясно и уверенно.

Я содрогнулась от звука ее шагов, который эхом отдавался и гремел у меня в голове. Потом услышала, как она, ахнув, задохнулась. Услышала шелест ее юбок, когда она направилась к шнуру возле камина, а потом торопливые шаги Риммингс, Сьюэлл и Эмили.

Леди Клара приказала принести таз теплой воды, и через какое-то время кто-то стал бережно протирать влажной губкой мои глаза, пока веки не раскрылись и я не увидела Риммингс, державшуюся как можно дальше от меня и обтиравшую мне лицо вытянутой рукой. Сьюэлл тихо плакала в углу, прижав к лицу передник, и я догадалась, что тот разговор шепотом, который я расслышала прежде, был между ней и леди Кларой: она отказалась ко мне прикасаться, и леди Клара мгновенно ее уволила.

– Можете идти, Сьюэлл, – сказала леди Клара. – Соберите вещи и к полудню покиньте дом.

Сьюэлл выбежала из комнаты.

– Ей нужна сиделка, ваша милость, – заметила Риммингс, переворачивая мою подушку прохладной стороной и подкладывая ее под мою горячую шею.

– Разумеется, ей нужна сиделка, бестолочь, – отозвалась ее милость, сидевшая за моим бюро. – И врач. Не представляю, почему меня сразу не позвали.

– Я побоялась потревожить вашу милость, а она так хорошо уснула, когда Эмили дала ей лауданум.