Я улыбнулась.

– А почему нет? – отозвалась я. – Я думала, тебе, как радикалу, это будет по душе. Освободим его от рабства, разобьем его цепи! Избавим от тревог о том, что ему сказать хозяевам.

Уилл кивнул, глаза его смеялись.

– Бери лошадь, – сказал он груму. – Как тебя зовут?

– Джерри, – ответил грум из конюшни. – Можно, я возьму одного из гунтеров лорда Перри?

– Бога ради, нет! – воскликнул Уилл. – Рабочую лошадь? Ты что, думаешь, мы на пикник собрались?

– Да как-то обидно, если уж мы крадем лошадь, брать дешевую, – пробормотала я из духа противоречия, но Уилл бросил на меня резкий взгляд, и я примолкла.

Джерри вывел справную черную упряжную лошадь и прыгнул в седло. Он широко улыбался.

– А теперь лучше нам поторопиться, – сказал Уилл. – Когда они заметят, что тебя нет, Сара?

– Не раньше восьми, – ответила я. – А ее милость не побеспокоят до десяти.

Уилл прищурился и глянул в небо.

– Сейчас, верно, около шести, – напряженно произнес он. – Гинею бы дал, только бы спокойно оказаться дома.

Он помог мне забраться в седло и запрыгнул на свою лошадь. Море выставил уши, прянул в сторону и заплясал на месте. Ему не терпелось пуститься в путь.

– Понимает, что домой едет, – с восхищением заметил Джерри. – Превосходный конь, в жизни лучше не видывал.

– Поезжай первым, – велел ему Уилл. – Выведи нас на портсмутскую дорогу, но держись переулков, пока сможешь. Лучше бы нас никто не видел.

Джерри с важным видом кивнул и тронулся по переулку, ведшему от конюшен. Стук копыт громко раздавался в тишине, кто-то выглянул из окна. Уилл посмотрел на меня:

– Надвинь шляпу пониже.

Потом, присмотревшись, спросил:

– С тобой все хорошо? Ты бледная как смерть.

– Все отлично, – тут же солгала я.

На углу Дэвид-стрит мы остановились, и я взглянула вдоль улицы на дом Хейверингов, стоявший на углу. Я видела, как поднимается из труб дым – это Эмили растапливала камины, вернувшись к обычному своему непосильному труду, когда закончилась грязная работа сиделки.

– Эмили, – произнесла я.

Она заботилась обо мне, когда никому до меня не было дела. Она выпускала меня повидаться с Уиллом и никому не сказала. Она помогла мне довести Перри до постели и держала рот на замке. Она меня поднимала, смывала мне пот со лба, сидела со мной ночами, не получая ни благодарности, ни чаевых, ни отдыха. Она так и будет разводить огонь и чистить решетки, подметать лестницу и спать в тесной голой чердачной каморке, пока не станет слишком стара, чтобы работать. Тогда леди Хейверинг вышвырнет ее, и если кто-то ей скажет: «Но старухе же придется доживать век в приюте», – ее милость раскроет голубые глаза и спросит, отчего Эмили не откладывала жалованье, если работала с детства? Потом она воскликнет: «Как это неблагоразумно со стороны бедняков!»

– Эмили, – сказала я.

– Что? – спросил Уилл.

Они мешкали, готовые повернуть на улицу, ждали лишь меня. Море грыз мундштук, я слишком натянула повод.

– Я забираю Эмили, – с внезапной решимостью ответила я. – Ее нельзя тут оставлять. Нельзя оставлять в этом доме с леди Хейверинг. Она должна поехать с нами в Широкий Дол.

Уилл начал закипать.

– Ты про свою горничную? – спросил он. – Тебе, цыганке-выскочке, нужна горничная?

– Нет, болван, – резко ответила я. – Она была единственной во всем доме, кто хоть раз проявил ко мне на полпенни любви. Я ее не оставлю. В Широком Доле она будет счастлива. Можно ее посадить на седло позади Джерри.

Я соскользнула со спины Моря и бросила повод Уиллу. Он поймал ремень, и прежде, чем он успел что-то возразить, я пробежала по улице и постучала в парадную дверь. Услышала, как семенят по холлу маленькие ножки Эмили и как она, начав с тревогой:

– Мне не позволяют открывать… – умолкла.

Увидела она поначалу худого молодого человека в сером, а потом различила мое лицо под треуголкой.

– Сара! Прошу прощения, мэм, то бишь ваша милость!

– Тише, – властно оборвала ее я.

Ни один побег в мире не сделал бы меня бесконечно любезной.

– Не трещи, Эмили. Сходи за шляпкой и захвати все деньги, что у тебя отложены. Можешь уехать со мной, если хочешь. Я бегу домой, в Сассекс, и ты можешь бежать со мной. Там для тебя будет работа, на ферме, но платить будут честно, и надрываться не заставят. Тебе может понравиться. Хочешь поехать? Я уезжаю сейчас же.

Она покраснела.

– Поеду! – сказала она дерзко. – Черт меня побери! Поеду!

Развернулась и взлетела по парадной лестнице, по которой ей не позволяли ходить, а потом промчалась по коридору к лестнице на чердак.

Я оглянулась.

Становилось все светлее, солнце всходило в небо цвета примулы, день обещал быть чудесным. Прохладный ясный день.

Отличный день для путешествия!

Уилл нетерпеливо меня поманил. Я улыбнулась и помахала в ответ.

Я не боялась, что меня увидят, не боялась, что застанут. В тот миг, когда я лежала под Уиллом в темном парке, всякий страх, какой я когда-либо знала, меня оставил. Меня переполняло тепло и легкость, словно больше меня никогда не настигнет ни неудача, ни страх.

Я не боялась ни леди Хейверинг, ни бедняги Перри. Наконец-то я знала, кто я и куда направляюсь. Жизнь, проведенная в кочевьях, не научила меня и половине того, что я поняла.

Эмили бегом пересекла холл и вышла из дома, на плечах у нее была поношенная шаль, на голове шляпка. В одной руке она несла наскоро собранный узел, в другой – маленькую клетку, в которой сидел скворец.

– Можно, я его прихвачу? – тревожно спросила она. – Он у меня год уже, и так поет, так поет!

Я взглянула в конец улицы, где Уилл уже окаменел от злости.

– Конечно, – сказала я, и голос мой пресекался со смеху. – Почему бы и нет?

Эмили осторожно прикрыла дверь и спустилась с крыльца. Мы пошли к лошадям.

– Ваш молодой человек, – с тихим удовлетворением произнесла Эмили, увидев Уилла.

Казалось, она нисколько не удивлена.

Я взяла ее узел и клетку, пока Джерри, спрыгнув с лошади, усаживал ее в седло, а потом взбирался снова. Скворец, растревоженный тряской, громко запел. Я хитро взглянула на Уилла.

Он не кипел, он не дымился от раздражения. Сидел в седле так спокойно и непринужденно, словно дышал воздухом Широкого Дола.

– Теперь готова, моя хорошая? – спросил он.

Услышав от него ласковое слово, я оторопела, а потом заулыбалась и покраснела, как глупая бабенка.

– Готова, точно? Ничего и никого не забыла? Больше мы никого с собой не берем? Ни трубочистов, ни мосек, ни юных метельщиков?

– Нет, – отозвалась я.

Забрала у него повод, прыгнула в седло и только тут расхохоталась.

– Скажи, ведь ты рад, правда рад, что я взяла скворца? – взмолилась я, когда Джерри, указывая нам дорогу, поехал на юг, к реке.

Уилл весело рассмеялся, его карие глаза светились любовью.

– Просто счастлив, – ответил он.

40

Джерри повел нас на юг, через Грин-парк, а потом по Воскхолл-роуд, через ту часть города, которая была мне незнакома.

Странная это была местность: походила то на деревню, то на город. Попадались луга и коровники, где держали молочный скот, ехали навстречу тележки, которыми правили молодые женщины, махавшие нам. Попадались и роскошные особняки, и полуразрушенные домишки, из неостекленных окон которых таращились на нас босоногие дети.

Мы пересекли реку по Воксхолльскому мосту.

Море закинул голову, когда звук копыт стал звонче, и я на мгновение придержала его, глядя вниз по течению реки.

Утренний туман понемногу рассеивался, река сияла серебром и перламутром. По ней плыли корабли под парусами, похожие в тумане на призраки, баржи и рыбачьи лодки то появлялись, то пропадали, когда туман вокруг них сгущался. Город на востоке сверкал в утренних лучах, как новый Иерусалим.

– Чудесное могло бы быть место, – тихо сказал Уилл, стоявший рядом со мной. – Даже теперь, если запускать новые машины, те, что изобрели сейчас, и воплотить новые замыслы, на благо бедных. Если заботиться о земле и о том, как ее сохранить, о реке – очистить ее, оживить. Мог бы выйти лучший в мире город и лучшая в мире страна.

– Так всегда говорят, – отозвалась я. – Всегда говорят, что все могло бы быть хорошо. А потом говорят, что слишком поздно возвращаться.

Уилл покачал головой.

– Если все будет продолжаться, как сейчас и люди не будут думать ни о чем, кроме денег, и не будут заботиться ни о рабочих, ни о земле, они об этом пожалеют, – с уверенностью сказал он. – Они думают, что готовы к цене такой жизни – ну, может, будет больше несчастных случаев, ну, не будет рыбы в реке, где она прежде просто кишмя кишела. Но цена – гораздо выше! Они сами учатся, и детей своих учат какой-то бессердечности, а когда урок будет выучен, станет и в самом деле слишком поздно. Тогда ничто не сможет удержать богатых от того, чтобы богатеть за счет бедняков, ничто не защитит детей, не убережет землю. Богатые принимают законы, богатые их насаждают. Нам снова и снова дают возможность решать, что же важнее: богатство или счастье людей. Если бы сейчас можно было остановиться и задуматься о счастье для многих!..

Я улыбнулась:

– Тебе скажут, что сделать людей счастливыми просто – сделайте их богатыми.

Уилл пожал плечами, и лошади снова тронулись.

– Не думаю, что кто-то может быть счастлив, если не ест досыта и у него нет ни крыши над головой, ни возможности учиться. А этого не добиться, учредив рынок и сказав, что все на нем бесплатно для тех, у кого есть деньги. Есть вещи, настолько важные, что ими нельзя торговать на свободном рынке. Вещи, которые должны быть у каждого по праву.

Я подумала о земле Хейверингов и об очистке деревни. Вспомнила людей, с которыми встречалась в Лондоне, у которых было не больше ума или мастерства, чем у па, но жили они в огромных домах и ели на золоте.

Еще я подумала о нас с ней, о чумазых ребятишках, у которых не было ни на грош возможности вырваться из той жалкой жизни и помыслить о чем-то, кроме того, как заработать и скопить денег.

– Я прошла путь от самого дна до самого верха, – сказала я.

И вспомнила о долгой борьбе Роберта Гауера, о том, как он сперва превратился из разорившегося возчика в конного акробата, а потом завел свой балаган. И о том, чего ему это стоило. Он стал человеком, у которого вместо сердца камень, а сын его стал убийцей.

– Дело не во взлетах и падениях, – отозвался Уилл. – Не должно быть дна, на котором дети мерзнут, недоедают и терпят побои. Не в таком богатом мире.

Я кивнула, и мы какое-то время ехали молча.

– Ты бледная, – заметил Уилл. – Ты здорова?

– Все хорошо, – снова солгала я.

Я смертельно устала, но хотела домой, в Широкий Дол. Хотела, чтобы мы скакали без остановки до полудня, а потом, если у нас четверых хватит денег, купили бы хлеба, сыра и баклажку эля.

– Все хорошо, – повторила я.

Эмили оглянулась.

– Больной у нее вид, – подтвердила она.

Вгляделась мне в лицо.

– Вы еще слишком слабая, чтобы вот так всю ночь не спать, мисс Сара.

Потом взглянула на Уилла.

– Не надо бы ей верхом ехать, – добавила она.

Уилл удивленно на меня посмотрел.

– Ты еще слабая? – спросил он. – Я слышал, что ты болела, но потом узнал, что ты вышла замуж, и решил, что ты, стало быть, поправилась.

Я сухо улыбнулась:

– Поправилась.

– Он не знает? – изумилась Эмили. – Не знает, что было?

– Судя по всему, нет, – напряженно произнес Уилл. – Что такое?

Я опустила взгляд.

Шея и грива Моря колыхались у меня перед глазами, словно мы плыли в воде. Солнце становилось ярче, от его света у меня болели глаза, и мне было жарко в плаще.

– Ничего, – тихо сказала я. – Я потом тебе расскажу, Уилл.

– Она белая, как полотно, – сказала Эмили.

Джерри придержал коня и встревоженно оглянулся.

– Не надо бы ей ехать верхом, – продолжала Эмили. – Не после бессонной ночи.

– Да что, черт возьми, происходит? – вдруг нетерпеливо воскликнул Уилл. – Сара! В чем дело?

– Ни в чем, – огрызнулась я. – Я долго болела, теперь мне лучше. Немного устаю, вот и все.

– Ты можешь ехать верхом? – спросил он.

Во мне снова воспрял дух девчонки-роми:

– А то!

Дорога ярко сверкала, я прикрыла глаза.

– Всю дорогу до дома? – не унимался Уилл.

– Конечно, – ответила я.

Голос мой прозвучал тише, горло, казалось, сжималось, как тогда, в лихорадке.

– Иначе как я туда попаду?

– Точно? – снова спросил Уилл, и теперь голос его был нежен.

– Уилл, милый, – сказала я, давая волю, наконец, усталости и слабости, как раньше, в конце этой длинной ночи, дала волю радости в своем теле. – Уилл, любовь моя, помоги мне. Я совсем больна.

Я нырнула лицом в гриву Моря, и навстречу мне поднялась темнота дороги, поглотившая меня.