Виолен Ванойк - Мессалина

Она решила продиктовать ответ, который, по ее мнению, мог бы понравиться Клавдию.

«Мессалина — своему дорогому и высокочтимому супругу.

Из твоего послания я узнала о победе. Никогда еще я не испытывала большей гордости. Я постаралась рассказать детям, какой ты храбрый. Они еще слишком малы и многого не понимают, но Германик спрашивает о тебе каждый вечер. Сенат охотно даст согласие на твой триумф, поскольку ты его заслужил. Я спешу быть рядом с тобой в этот великий день. Здесь мы все думаем о тебе. Вителлий, замещая тебя, старается изо всех сил, но он не сумел помешать сенаторам обесценить медные монеты с изображением Калигулы. Это известие, быть может, расстроит тебя, но что оно в сравнении с твоим триумфом? Я поговорю с Мнестером, чтобы он подготовил представление, достойное твоей славы. Хорошо было бы добиться, чтобы сенат проголосовал за сооружение ему статуи, ведь народ его обожает. Уверена, что ты одобришь меня и согласишься почтить таким образом одного из талантливейших артистов нашего времени в самый день твоего триумфа.

Юст Катоний, начальник преторианцев, в твое отсутствие попытался поднять мятеж; Вителлий заключил его под стражу. Он заслуживает смерти; мы ждем твоего решения. Вскоре я отправляюсь в Лугдун. Будь здоров».

Получив письмо от жены, Клавдий несколько раз перечитал его и остановился на том месте, где речь шла о сыне. Скоро они вместе будут праздновать его победу, и он наконец-то обнимет детей. Порадовавшись этому обстоятельству, он ознакомился с решением сената, который назначил празднование триумфа на первый день марта следующего года.

У него вдруг появилась уверенность, что он действительно великий император — Тиберий Клавдий Друз Нерон Август Германик Британик, Отец отечества, Великий понтифик, удостоенный заслуженного триумфа. Как далек был теперь от него тот смешной хромоножка, над которым так долго потешалась его родня!

В синем небе с редкими молочно-белыми облаками неяркое февральское солнце воздавало почести Мессалине. Тогда как Юпитер не переставал грохотать в дни, предшествующие празднику, солнце ликовало по поводу новых привилегий императрицы. Сенат постановил, что впредь она сможет сидеть в театре в первом ряду вместе с весталками, рядом с консулами, послами, магистратами и пользоваться закрытой повозкой для передвижений по улицам Рима. Теперь ей недоставало лишь титула августы, а Клавдий пока не был расположен предпринимать какие-либо шаги с тем, чтобы ей его присвоили. Сам он принял венок гражданина, гирлянду из золотых листьев дуба, пожалованную ему за то, что в походе, избрав разумную стратегию, он сохранил жизнь своих солдат, и морской венок, украшенный волнорезами кораблей, — за то, что высадился в Британии в кратчайшие сроки, рискуя жизнью. Сенат также присвоил ему наследственное имя Британик. Его сын Германик отныне мог именоваться Друз Британик, и вскоре все привыкли называть его Британиком. Для увековечения памяти о победе Клавдия уже были заложены первые камни триумфальных арок: одной в Гезориаке, другой в Риме, на Фламиниевой дороге.

На рассвете грандиозного дня Мессалина позвала Ливию, чтобы та помогла ей облачиться в самую красивую шелковую тунику с пурпурной каймой. Она надела на руки, шею и щиколотки дорогие украшения, а на голову — золотой венок с драгоценными камнями. Приготовления к празднеству заняли у нее три часа.

Тем временем Клавдий, находившийся за пределами Рима, осмотрел войска, которые готовились пройти торжественным маршем по городу, и приказал выдать солдатам причитавшееся им денежное вознаграждение. Затем он вручил повязки четыремстам всадникам и пехотинцам за выдающиеся заслуги и сорок золотых браслетов тем, кто проявил беспримерное мужество. Особо он думал об Авле, продолжавшем завоевывать южную Британию, и вознамерился, в случае победы, устроить ему овацию. Наконец, он подтвердил сделанное Луцием Вителлием назначение на должность начальника преторианцев Лузия Гету вместо Катония, приговоренного к смерти.

После раздачи наград Клавдий принял наместников провинций, специально приглашенных в Рим на празднование триумфа, и послов союзных Риму государств.

В пятом часу кортеж покинул лагерь преторианцев, вошел в Рим через Триумфальные ворота на северо-востоке города и вступил на Священную дорогу. На пути следования кортежа собралось такое количество народа, что легионеры, обязанные следить за тем, чтобы путь был свободен, с трудом сдерживали толпу. Клавдий нашел Рим похорошевшим, что можно было ожидать, поскольку эдилы, следуя пожеланиям императрицы, предписали горожанам вымыть фасады храмов и домов, вымести и полить улицы, украсить цветами окна. Алтари и статуи украшали гирлянды из разноцветных витых лент, а помещения храмов освещались с того времени, как было объявлено о победе.

Магистры шли пешком, за ними следовали сенаторы, облаченные в тоги с искусно заложенными мелкими складками. Трубы победной мелодией возвещали о провозе трофеев; они грудами лежали на колесницах, запряженных празднично разубранными мулами. Клавдий мог гордиться военной добычей: она представляла собою огромное богатство в виде золотых и серебряных вещей, оружия, оловянных и бронзовых сосудов, дорогих украшений, резных чаш, свинцовых слитков, расшитых одежд. Далее ехали двенадцать колесниц, символизирующих двенадцать британских племен, и на каждой из них имелись свои знаки отличия. На других колесницах стояли макеты покоренных городов и изображения варварских божеств. Большое пространство отделяло эту часть кортежа от жрецов Юпитера, вооруженных ножами, и слуг, несших священные оружия; все эти люди вели на заклание белых быков, рога которых были украшены красными гирляндами.

Жалкое зрелище являли собою пленники, шедшие за жертвенными животными: британская знать и воины со своими семьями, жена и дети британского царя — все закованные в цепи. За ними шли рабы, которые несли золотые венки, подаренные союзниками императору. Далее следовали двадцать четыре ликтора, одетые в пурпур и с фасциями в руках. Они открывали путь триумфальной колеснице, в которой восседал император в расшитой золотом тоге. В правой руке он держал оливковую ветвь, в левой — скипетр из слоновой кости. Он был прям и неподвижен, его голову венчали лавры, специально привезенные из Дельфов. Рядом с ним стоял раб и держал над его головой золотую этрусскую корону. Другой рукой раб звонил в висящий на колеснице колокольчик, защищая ее от дурного глаза, и беспрестанно повторял императору:

«Смотри позади себя и помни, что ты человек».

За императорской ехали колесницы Вителлия и Помпея Магна. Красс Фруги, вторично надевший триумфальную тогу, ехал рядом с ними верхом. Далее следовала повозка Мессалины, а за ней — военачальники в триумфальных тогах, боевые машины, конница и пехотинцы, копья которых украшали лавровые ветви. Солдаты XX легиона пели песни и отпускали шуточки в адрес Мессалины, которую слишком переполняло счастье, чтобы она могла сердиться на них. Став императрицей в юном возрасте, она получала наивысшие почести в двадцать лет, и гордыня ее торжествовала. Она посмотрела на Октавию и Британика, сидевших перед ней на скамейке, и лицо ее еще больше просияло при мысли о том, что в один прекрасный день ее сын взойдет на императорский трон. В душе она пожелала Клавдию долгих лет жизни, чтобы их сын успел вырасти и сделаться способным принять в наследство власть.

Рукоплескания вывели ее из этих раздумий. Она ответила на приветствия народа знаком руки и, казалось, не обратила ни малейшего внимания на отдельные свистки, раздавшиеся в толпе.

Шествие поднялось по склону Капитолийского холма до подножия храма Юпитера. Как полагалось по обычаю, Клавдий сошел с колесницы и на коленях взобрался по ступеням храма верховного римского божества, после чего объявил, что сохранит жизнь пленникам и что отныне их правители будут жить в Риме. Затем он приступил к принесению в жертву белых быков и возложил свой лавровый венок к подножию статуи Юпитера.

Мессалина во время всей этой церемонии держалась в стороне. Когда был дан сигнал, по которому кортеж должен был разойтись, она взяла Клавдия под руку и повела к столам, накрытым в их честь жрецами Юпитера. Она хотела показаться рядом с императором, чтобы продемонстрировать влияние, которое она оказывала на правителя империи. Остаток дня прошел в пирах, и вечером императорская чета в сопровождении флейтисток отправилась во дворец. Проходя мимо храма Кастора и Поллукса, Клавдий велел раздать деньги лежавшим на ступеньках нищим.

— Я не дал народу ни хлеба, ни денег, хотя должен был бы это сделать, — сказал он Мессалине.

— Завтра у тебя будет время все исправить, — ответила она.

На следующий день рано поутру Мессалина послала за Мнестером. Она уже просила его подготовить представление, достойное славы императора, но с той поры от мима не было никаких известий. Его явно уязвляло, что вольноотпущенники и такие люди, как Вителлий, пользовались расположением Клавдия, в то время как к нему, Мнестеру, доверие, он чувствовал, падало. Когда он предстал перед Мессалиной, она увидела, что он уже — или все еще — совершенно пьян.

— Мнестер, я считаю наглостью то, что ты смеешь появляться перед императрицей в таком виде, — суровым тоном сказала она.

— Я всего лишь праздную триумф императора, — ответил он, пошатываясь и подаваясь вперед.

Жестом руки она выразила свое раздражение и продолжала:

— Ты думал над тем, о чем я тебя просила? Какое представление ты дашь в ближайшие дни?

— Я об этом не думал, — признался он.

— Да как ты можешь говорить мне такое, когда я предупредила тебя четыре месяца тому назад?

Мнестер пожал плечами и громко рыгнул.

Мессалина не могла унять гнева:

— Своей наглостью ты вполне заслуживаешь оков. В представлении, которое сегодня дается в амфитеатре, будет воссоздана победа, одержанная императором. Но на следующий день, после конных скачек в цирке, он будет ждать, что покажешь ты.

— Я, наверное, сыграю Пилада в «Оресте и Пиладе». Удобный случай показать триумфальный танец, который так любят римляне.

— Выбор я оставляю за тобой. Но более всего я рассчитываю на тебя в дни, когда будет проходить литературный конкурс, который Луций Вителлий намерен провести в Неаполе. У тебя будет прекрасная возможность встретить горячий прием неаполитанцев, которые особенно ценят твое искусство.

— Ты слишком требовательна, Мессалина, — вновь дерзко ответил Мнестер. — Ты считаешь, что артист может так вот просто танцевать или представлять перед публикой когда угодно, по приказу? Я сам решу в Неаполе, позволяют ли мне мое физическое состояние и душевный настрой предстать перед зрителями.

— Раз ты взял такой тон, я не желаю видеть тебя в Неаполе! — взорвалась Мессалина. — Клавдий непременно удивится твоему отсутствию, но я знаю, что ему сказать. Ты очень скоро забыл, что разговариваешь с императрицей Рима, только что удостоенной триумфа!

— За то, что завоевала Британию? — рассмеялся он.

— Довольно! Оставь этот насмешливый тон! Я приказываю тебе завтра показать сцены любви Одиссея и Цирцеи.

Мнестер тяжело опустился на ложе.

— Невозможно, — твердо сказал он. — Я не знаю здесь никого, кто бы мог сыграть роль Цирцеи.

— Тогда миф о Минотавре, — подсказала она, понемногу успокаиваясь.

— Ты считаешь меня круглым дураком? — проговорил он, подражая Клавдию. — Я терпеть не могу роль Тезея, ты же знаешь.

— Играй тогда Минотавра, — с усмешкой сказала она.

— Об этом не может быть и речи. Завтра будет видно, что я сыграю.

Он поднялся, развязным жестом приветствовал ее и, не дожидаясь позволения, удалился. Не будь Мессалина уверена, что отсутствие Мнестера на играх вызовет недовольство народа, она бы охотно обошлась без него.

В следующие два дня происходили новые шествия и столь многочисленные зрелища, что для еды оставалось только ночное время. Часть жителей Рима, в основном сенаторы и приглашенные, отправились вслед за императорской семьей в Неаполь, где должен был состояться литературный конкурс.

В бухту прибыли вечером, со стороны господствующих над Путеолами высот. Неаполитанцы залили ее светом факелов и светильников. С холмов, по которым вилась дорога, путешественникам открылся Байский залив, где сидевшие в барках факелоносцы расположились так, что образовали фразу: «Да здравствует император!» Отсветы огней многократно повторялись в волнистом зеркале вод залива.

Клавдий особенно любил Неаполь и его окрестности потому, что ощущал здесь милый его сердцу эллинский дух. Хотя город уже несколько веков назад стал римским, в нем, как и прежде, говорили по-гречески; здесь сохранились такие древние институты, как школы эфебов[7] и фратрии,[8] и здесь, как и встарь, раз в пять лет проводились игры, включающие атлетические состязания и музыкальные конкурсы. Вот почему Клавдий был в восторге от предложения Вителлия избрать это угодное богам место, чтобы продолжить там празднование триумфа, и безоговорочно одобрил решение консула о том, чтобы конкурсанты облачились в греческую одежду.