Виолен Ванойк - Мессалина

Он поднялся, склонившись над ней, развязал пояс и отбросил в стороны покрывало. Он целовал и ласкал ее неторопливо и размеренно, с явным удовольствием продлевая ожидание, доводя вожделение до высшего накала. Не в силах справиться с завладевшим ее плотью желанием, она властно привлекла его к себе, взяла его губы в свои, прижала к себе его тело. Она ощутила его проникновение — внезапное, стремительное, полное, принесшее ей облегчение после напряженного ожидания, и, тихонько постанывая, задвигала бедрами, помогая ему увлечь себя в сияющее пространство последнего наслаждения.

— Прекрасный незнакомец, я вижу в тебе сына Венеры, ты любовник столь же необычный, сколь и искусный. Я редко получала такое удовольствие и объятиях мужчины. Счастливая твоя супруга, счастливые твои возлюбленные!

Была уже глубокая ночь. Гай и Мессалина отдыхали, лежа рядом, и пили из тонких стеклянных чаш изысканное метимнское вино. Говоря об удовольствии, Мессалина не до конца выразила свою мысль: она не только получила несравнимое удовольствие в объятиях мужчины, которого, как ей казалось, когда-то ненавидела, но испытывала теперь к нему какое-то новое, неведомое ей чувство, и шло оно не от плоти.

— Да будет тебе известно, — отвечал он, — что у меня есть только супруга, которой я пресытился.

— И поэтому ты наведываешься в лупанары?

— Вовсе не поэтому. Я пришел к тебе из-за твоего сходства с императрицей, а посещать лупанары — не в моих правилах.

— Я что-то не понимаю. Ты занимался любовью со мной, а думал об императрице?

— Раз уж я плачу, то могу признаться: именно с этой целью я и пришел к тебе.

— А если бы я не была так похожа на Мессалину, ты бы пренебрег мной?

— Конечно.

— Клянусь Купидоном! Уж не влюблен ли ты в эту женщину?

— Еще не знаю.

— Я все меньше понимаю тебя. Наверное, ты патриций, который хотел бы отомстить императору, представив, что совращает его жену?

Он расхохотался и протянул ей чашу, которую она с готовностью наполнила вином.

— Нет, я и думать не думаю о Клавдии. Теперь я почти сожалею, что вкусил наслаждение с тобой.

— Я разочаровала тебя?

— Совсем наоборот. Именно поэтому я и сожалею. Если бы ты меня разочаровала, я бы с легким сердцем покинул тебя, а себе сказал бы, что и императрица не лучше, чем ты. Я бы выкинул вас обеих из головы и стал бы думать о другом и о других женщинах. Но с тобой я познал столь волнующее наслаждение, что мне все время будет хотеться испытать его вновь.

— Тут нет ничего невозможного. Мне кажется, ты богат. Я могу принадлежать тебе столько, сколько ты пожелаешь.

— Конечно. Но ты не Мессалина.

— Какая разница? Важно, что со мной ты получил удовольствие.

— И да и нет. Удовольствие действительно влечет меня к тебе, но я хочу обладать Мессалиной.

— Тогда тебе надо просто прийти к ней. Я слышала, что она принимает многих мужчин в своем доме на Квиринале и даже у себя во дворце. Почему бы ей не принять тебя? Я даже удивлена, что ты с ней незнаком. Ты же не какой-то безродный провинциал.

— Я из семьи патрициев и родился в Риме. И я знаком с императрицей.

— Она отвергла тебя? Меня бы это очень удивило, ведь ты недурен собой и производишь впечатление человека тонкого и деликатного. Как тебя зовут?

— Имя мое мало значит. Лисиска, ты девушка умная и проницательная. Ты поняла, когда я ласкал тебя, что ты должна быть сдержанной и не соблазнять меня так, как это делают проститутки. Я признателен тебе за это, ведь ты усилила мое представление о том, что рядом со мной — императрица. Я вижу, что могу довериться тебе: у тебя есть та женская чуткость, которая позволяет понять чувства других людей. Так вот, я скажу тебе, что много раз встречал Мессалину даже до ее замужества.

— Почему же ты не попытал счастья?

— Тогда я любил одну молодую женщину, которая должна была стать моей женой, а я был в том возрасте, когда нравятся крайности: кто-то предается порокам, другие кичатся заимствованной добродетелью. Я был в числе последних. Я слышал о распутстве ее матери и в дочери углядел бесстыдство, которое меня покоробило. Я подчеркнуто выказывал к ней презрение, но это была лишь поза, чтобы заглушить странное чувство, которое она породила во мне.

— О каком чувстве ты говоришь?

— Тогда я не мог определить его, но теперь знаю, что это была любовь. И, чтобы сохранить верность той, на ком я хотел жениться, я воздвиг между Мессалиной и собой стену отчуждения — из слабости, из страха за свои собственные порывы. Я бежал от нее, если она оказывалась поблизости, я отказывался принять действительность, но она коварно вползала мне в душу.

— Как все это удивительно! Но скажи, как относилась к тебе Мессалина?

— Я понимаю, что она платила мне тем же, и боюсь, как бы моя холодность не воспламенила в ней нечто вроде ненависти, именно это приводит меня в отчаяние.

— Но каким образом ты вдруг понял, что любишь эту женщину?

— Я понял это в день смерти моего друга. Она пришла туда, я увидел ее потрясенной, хотя считал, что она повинна в его смерти, и вдруг я понял, что люблю ее. Это было как вспышка молнии. С той поры я думаю только о ней.

Это неожиданное признание привело Мессалину в восторг. Она с явным удовольствием внимала его откровениям, но старалась вести себя так, чтобы он не смог догадаться, что перед ним та, о ком он мечтает. Она понимала, что он говорит с ней не для того, чтобы получить совет, но чтобы излить душу женщине, которая так похожа на его возлюбленную, что у него создавалось впечатление, будто он говорит именно с ней. И она не стала уговаривать его пойти к императрице — из страха выдать себя. Она дала ему раскрыться в той мере, в какой он хотел, и, оттого что извне хлынувшая на нее страсть распалила ее собственные желания, она вновь привлекла его на ложе, жаждая получить подтверждения этой любви.

С той ночи, проведенной в объятиях Гая Силия, Мессалина думала только о нем. Она потеряла желание посещать лупанар Гнатона. Вспоминая об этом заведении, она даже испытывала отвращение — настолько ее поглотило это новое чувство. Но она не могла придумать, как ей сблизиться с Гаем и сказать о своей любви, которая, она теперь знала, была взаимной. Одно время она предполагала вновь встретиться с ним в лупанаре и открыть ему правду, но, поразмыслив, отбросила эту затею как слишком рискованную: она опасалась, что он не вынесет мысли о том, что его так провели и его возлюбленная ведет себя как продажная женщина. А чтобы он больше не пытался встретиться с Лисиской, она велела Гнатону выпроваживать всех клиентов, которые потребуют ее, под тем предлогом, что Лисиска отдыхает в неизвестном ему месте.

— Когда я позволю, — добавила она, обращаясь к сутенеру, — ты сможешь вернуть Лисиску из Капуи. А пока я возмещу тебе убытки.

Гнатону ничего не оставалось, как подчиниться.

Мессалина не хотела откровенничать с Мнестером о своей новой любви — отчасти из некоторой даже стыдливости, но еще и из опасения, что он не станет хранить тайну. Ее мало беспокоило, что он пустит слух о ее ночных распутствах: если такие слухи дойдут до ушей Клавдия, они покажутся ему настолько невероятными, что он им не поверит; просто ей хотелось держать в тайне такую нежданную и всепоглощающую страсть. В конце концов она решилась написать Гаю письмо и послать его с Ливией. Вот что она писала:

«Гай, меня тронуло твое горе, причиненное смертью Валерия Азиатика. Я хочу показать тебе, что я не презренная женщина, как уверяют некоторые. Когда мне стало известно, что имущество Азиатика конфисковано государством, я выпросила себе у императора Лукулловы сады, которые он так любил. Я пожелала владеть ими для того, чтобы благоговейно хранить память о нем и поддерживать их такими, какими они были при нем, когда он любил гулять в них и предаваться размышлениям.

Я хочу сообщить, что предоставляю тебе свободный доступ в сады днем и ночью. Ты можешь находиться там, когда и сколько пожелаешь, и вспоминать своего друга».

Она попросила Ливию вручить ему дощечки в собственные руки. Возвращение рабыни она ждала с еле сдерживаемым нетерпением. Как только рабыня появилась, она кинулась к ней с расспросами:

— Ливия, скажи скорей, что он сделал? Что сказал?

— Он просил ответить, что благодарит тебя за чуткость. Он не преминет воспользоваться данной ему привилегией и сегодня же вечером отправится в сады, чтобы на могиле своего друга принести в жертву черного петуха и совершить возлияния молока и вина.

Мессалина тщательно занималась своим туалетом, прежде чем отправиться в сады, в которых она ни разу не была после смерти Валерия Азиатика и которые официально получила во владение несколько дней назад. Ближе к вечеру она распорядилась доставить ее туда в носилках в сопровождении одной лишь Ливии. Рабы и вольноотпущенники, издавна жившие во владении Валерия Азиатика и оставшиеся на службе, высыпали к Мессалине, чтобы приветствовать ее в качестве своей новой госпожи. Она предупредила привратника и мажордома, что разрешает Гаю Силию в любое время приходить сюда в память о той дружбе, которая связывала его с покойным владельцем. Затем она велела мажордому провести ее по богато убранным залам, куда она до сих пор никогда не входила.

Уже наступал вечер, когда привратник сообщил Мессалине, что Гай Силий явился в сопровождении раба, с дарами, предназначенными для поминания Азиатика. Сдерживая нетерпение, Мессалина выждала некоторое время, пока гость совершит жертвоприношение и возлияния, и отпустила мажордома. Едва он ушел, как она устремилась в аллеи сада, где все так же благоухали ночные цветы. На ней была скромная белая туника, спадающая мягкими складками до самых ног, на голову было наброшено легкое покрывало. Приближаясь к тому месту, где покоилась урна с прахом Азиатика, Мессалина различила в закатном полумраке фигуру Гая, стоящего перед мемориальной стелой. Его слуга держался поодаль.

Услыхав шорох шагов по гравию, Гай обернулся. Мессалина почувствовала стеснение в груди — такого с ней еще никогда не было в присутствии мужчины. Его тоже, как ей показалось, охватило волнение, но он быстро справился с ним. Сделав несколько шагов вперед, он приветствовал ее.

— Мессалина, — сказал он затем, — я счастлив встретить тебя в этом саду, поскольку хотел поблагодарить за письмо, которое мне вручила твоя служанка. Я так спешил почтить память друга, что тотчас воспользовался данной мне возможностью. Прости, если я побеспокоил тебя, но я здесь долго не пробуду.

— Гай, ты здесь желанный гость. Меня ты ничуть не побеспокоил, я надеялась тебя увидеть, поскольку хотела бы поговорить с тобой.

— Ты оказываешь мне большую честь.

Она села на мраморную скамейку и пригласила молодого человека сесть рядом.

— Гай, — вновь заговорила она, — я боюсь, как бы какое-нибудь недоразумение не отдалило нас друг от друга, и я еще больше опасаюсь, что ты станешь дурно судить обо мне из-за той клеветы, которую многие римляне и сенаторы распространяют обо мне.

— Поверь, Мессалина, я никого не осуждаю на основании одних лишь слухов, я пропускаю их мимо ушей. Но я признаю, что было время, когда я судил о тебе строго, поддавшись обманчивому внешнему впечатлению. Я знаю, что ошибался, ведь я претендовал тогда на роль блюстителя нравов. Я обязан своему другу Валерию тем, что понял тщету всей той философии, которую проповедуют стоики. В сущности, они разумны и скромны поневоле, оттого, что никто не покушается на их целомудрие. И еще я знаю таких, которые проповедуют воздержанность, а сами предаются тому, что я когда-то считал пороками. Вот, кстати, посмотри на эту урну с прахом человека, который хотел жить без сумасбродства: от него не осталось ничего, кроме этого пепла! Я убедился, что гораздо лучше в полной мере наслаждаться жизнью и не пытаться навязывать другим строгую мораль, которая только делает еще менее приятным наше пребывание в этом мире. Прав наш великий Гораций со своим призывом «ловить день», ловить каждое мгновение. Надо радоваться жизни, и пусть нас считают сластолюбцами-эпикурейцами. Если мир платоновских «идей» действительно существует, мы не лишимся его из-за таких безделиц.

— Гай, я в восторге оттого, что ты воспринял эту лучшую из всех моралей. Я тоже из тех, кто считает, что лучше умереть молодым, напившись допьяна из чаши жизни, чем умереть в преклонном возрасте, прожив много лет в скуке и печали. Лучше быть Александром Великим и уйти из жизни в тридцать лет, завоевав мир, чем почить в безвестности столетним стариком, возделав свое поле, как предписывает нам Вергилий.

— Мессалина, твои речи меня пленяют, и я начинаю чувствовать, что мы созданы, чтобы понимать друг друга и даже друг другу нравиться.