Несколько жизней послужили вам ареной для вашей дикой борьбы. В одну из них вы жили в Риме, во время Лискатиана, и возникшее тогда страшное гонение на христиан дало случай Мейеру – бывшему тогда протором и язычником фанатиков – уничтожить тебя и жену, покинувшую его для тебя, но которую он любил с той дикой, упорной страстью, какая и в настоящее время им владеет. Но существование, более всего повлиявшее на настоящую жизнь Мейера, протекло четыре века тому назад в Швабии. Это было время, когда преследование евреев достигло полного расцвета, и в нем самое деятельное и горячее участие принимали граф Зигфрид фон-Шерфенштейн и кузен его Вальтер. Ты, сын мой, был Вальтер, а Мейер был Зигфрид. В твоем сердце пробуждалось иногда милосердие, но пылкому Зигфриду чувство это было незнакомо. Убить еврея, обесчестить или утопить еврейку, смять под копытами коней старика или ребенка, принадлежавших к отверженному племени, было любимым препровождением времени гордого и фанатичного феодала. Однажды Гетто подверглось набегу и разорению по какому-то пустому поводу. Зигфрид увидел молодую еврейку Юдифь, красота которой ослепила его. Былая страсть вспыхнула настолько, что он увел Юдифь к себе в замок, собираясь окрестить ее и жениться, но все его намерения были разрушены тобой. Ты увидел Юдифь, внушил ей любовь к себе и похитил. После долгой ожесточенной борьбы, в которой похищение ребенку тоже играло роль, Зигфриду удалось тебя убить. Он взял к себе обратно Юдифь, хотя был женат, но однажды, застав ее в слезах, заколол из ревности, предположив, что она оплакивает тебя.

Ты понимаешь теперь, почему ваша настоящая жизнь является в одно и то же время и искуплением и испытанием. Зигфрид должен был родиться евреем, чтобы на самом себе испытать несправедливость огульного презрения и слепой ненависти, против которых бессильны иногда личные достоинства. Вы снова встретились соперниками, но, благодаря Создателю, оба мужественно вынесли испытание, несмотря на некоторые увлечения и заблуждения. Оба вы честно боролись и победили ваши страсти. Ты нашел в себе силы простить причиненное тебе зло. Он жертвовал своей жизнью, чтобы спасти твою, он же простил Руфь и стал преданным отцом чужих для него детей. Итак, вы оба можете предстать перед Судьей с убеждением, что совершенствовались и прожили недаром».

Это сообщение произвело на Рауля глубокое впечатление. Он долго обдумывал его, и мало-помалу отрадная ясность и спокойствие, покорность судьбе озарили его душу. В то же время состояние его здоровья внезапно ухудшилось, возобновилось кровохарканье, а страшная слабость лишила его возможности двигаться. Для всех было очевидно, что наступает роковая развязка. Одна лишь Валерия отказывалась видеть действительность, упорно хватаясь за несбыточные надежды.

Однажды вечером, когда она сидела около больного, стараясь развлечь его разными планами на будущее, основанными на его выздоровлении, слушавший с грустной улыбкой Рауль привлек ее к себе и, целуя в лоб, сказал:

– Дорогая моя, зачем говорить о выздоровлении, когда твои бледность и скорбь противоречат тебе? Не лучше ли нам, христианам и спиритуалистам, приготовиться к разлуке, которую мы оба предчувствуем.

Валерия с подавленным криком бросилась ему на шею.

– Рауль, не говори этого, я не хочу этому верить. Ты молод, силен и будешь жить. Судьба не может быть так жестока. Только что вернулось к нам счастье… – И слезы заглушили ее голос.

– Надо покориться Божьей воле, – прошептал князь, – Впрочем, милая моя, смерть тела не есть вечная разлука. Ты знаешь, что быть невидимым – не значит отсутствовать.

Валерия молчала, прижав руку к груди мужа, судорожные рыдания рвали ей грудь. Рауль дал пройти приступу горя, и слезы блеснули на его пушистых ресницах, но, преодолевая слабость, он наклонился к жене, стараясь словами любви успокоить ее.

– Не огорчай меня раздирающим душу отчаянием. Я оставляю тебе сына, и для него ты обязана беречь свое здоровье.

– Если надо мной разразится такое горе, то, клянусь тебе, последую примеру твоей матери и посвящу нашему ребенку остаток дней моих.

Князь покачал головой.

– Избави меня Бог принять подобный обет и осудить тебя на вечный траур. Я всегда считал кощунственной и противоестественной клятву, связывающую живого человека с умершим. Предоставляю тебе, милая Валерия, устраивать свою жизнь по внушению сердца. Но раз мы коснулись этого грустного события, то позволь мне теперь же обратиться к тебе с просьбой. В левом ящике моего письменного стола ты найдешь письмо, запечатанное моей печатью и адресованное тебе. Возьми его теперь же и храни не вскрывая. А если бог призовет меня к себе, то ровно через два года после того ты откроешь это письмо. Если желание и советы, которые ты в нем найдешь, не будут тебе противны, то ты, надеюсь, их выполнишь. Эти строки докажут тебе, что тогда, как и теперь, моя любовь охраняет тебя.

Глубоко огорченная и взволнованная Валерия взяла письмо, поцеловала его и заперла в шкатулку, которую всегда возила с собой.

– Клянусь исполнить твое завещание, для меня свято все, что исходит от тебя. Но я все еще надеюсь, что ты выздоровеешь, и я буду иметь возможность вернуть тебе письмо не читая.

Прошло несколько недель. Чувствуя себя все слабее, Рауль выразил желание увидеть Антуанетту и Рудольфа, и Валерия тотчас телеграфировала им. Утром, в день приезда графа и его жены, Рауль велел отнести себя на стеклянную террасу.

– Как ты себя чувствуешь, дорогой? – спросила Валерия, оправляя ему подушки и закрывая ноги шелковым одеялом.

– Я давно не чувствовал себя так хорошо, как сегодня, только меня клонит ко сну. Опусти занавеси и сядь рядом, я думаю, что усну немного до приезда наших гостей.

Княгиня поспешно исполнила желание мужа, придвинула кресло, взяла его руку и прислонилась к подушкам. Улыбка счастья и благодарности скользнула на губах Рауля, а затем он закрыл глаза, и водворилась глубокая тишина.

Изнуренная постоянной тревогой и заботами, Валерия тоже слегка задремала. Она не слышала как глухой вздох вырвался из груди князя, и судорожно дернулось его тело; не слышала она и шума подъехавшей кареты, и только шаги, раздавшиеся на террасе, разбудили ее. Она встала, тихонько освободила свою руку из холодной руки Рауля и обняла брата с невесткой.

– Он спит, – прошептала она.

Рудольф подошел на цыпочках к дивану, но едва взглянул на спящего, как вздрогнул и сделал знак Антуанетте, чтобы она увела Валерию. Как только они ушли, Рудольф позвал лакея и велел ему ехать за доктором, который не замедлил явиться. Он только взглянул и объявил, что все кончено. Рауль Орохай скончался.

Антуанетта употребила все старания, чтобы удержать княгиню как можно дольше, но Валерия беспокоилась о муже.

– Быть может он проснулся, – говорила она, направляясь к террасе, но при виде доктора предчувствие сжало ее сердце.

– Рауль! – воскликнула она, бросаясь к дивану, но Рудольф удержал ее.

– Мужайся, моя бедная сестра, Рауль перестал страдать.

С глухим стоном Валерия упала без чувств на руки брата.

Глава 10

Смерть мужа повергла Валерию в глубокое отчаяние. Это горе, в соединении с долгим нервным напряжением и изнурением, вызванным бессонными ночами, сильно подействовало на нее: она слегла и болезнь задержала ее на несколько недель в Ницце. Когда Валерия стала уже поправляться, она попросила мадемуазель Бартон вызвать дух княгини Одилии, и та согласилась. Но, к удивлению их, Рауль сам проявил себя настолько убедительно, что всякое сомнение у Валерии исчезло, а уверенность в присутствии и постоянной любви другого оплакиваемого существа благотворно подействовала на ее наболевшее сердце.

Рауль умер в половине сентября, но княгиня вернулись в Пешт и привезла тело мужа лишь спустя месяц. После погребения она поселилась в своем пустом доме и вела уединенный образ жизни, не выезжая и никого не принимая. Первые острые приступы отчаяния мало-помалу стихли и сменились спокойной, но глубокой грустью, которая делала ее равнодушной ко всему, что не относилось к памяти усопшего. Она проводила целые часы, любуясь его портретом, припоминая звук его голоса, ласкающий взгляд его бархатных глаз и старалась этими мечтами наполнить давившую на нее пустоту. Часто подумывала она об оставленном мужем письме, и не раз ей хотелось вскрыть его. В уме мелькало искушающее соображение: может быть, он указывал в нем какое-либо занятие или просил что-нибудь сделать, а она жаждала свято выполнить его волю. Но он сказал – не ранее двух лет! Она целовала письмо и, вздохнув, снова прятала его в шкатулку.

Так прошла зима. Валерия хотела уехать на лето в свой замок в Штирии, но Рудольф и Антуанетта, находя для нее опасным одиночество, убедили ее поселиться у них в имении, на что она согласилась, утешая себя надеждой на воспоминания о последних счастливых днях, проведенных там с Раулем.

В течение всего этого времени Валерия не видела банкира и избегала даже произносить его имя. Горькое, почти враждебное чувство запало в ее сердце с их последней встречи. Она не могла забыть холодной сдержанности, с которой он оттолкнул ее благодарность. Теперь, когда она была вдовой, она положительно боялась его встретить. Когда, глядя на портрет Амедея, переносилась мыслью к настоящему его отцу, яркая краска покрывала ее щеки. Недовольная собой, молодая женщина гнала всякое воспоминание о прошлом и отдавалась всецело, с удвоенной нежностью, маленькому Раулю, осыпая сына таким страстным обожанием, что Рудольф возмущался и не стесняясь пророчил сестре пагубные последствия ее воспитания.

Мысль жить вблизи Рюденгорфа была ей крайне неприятна. Она вздохнула свободнее, когда узнала, что банкир уехал на лето с детьми в свое поместье Вельден. Но Рудольф был изумлен такой сдержанностью бывшего поклонника сестры и менее всего ожидал этого потому, что после примирения их и отъезда Рауля с женой в Ниццу Гуго был их частым гостем. Он привозил детей, которые в скором времени подружились с детьми графа, и графиня покровительствовала этим посещениям, желая укрепить сердечную связь между детьми, столь близкими по рождению.

После возвращения в Пешт княгини Гуго стал невидим, но продолжал посылать графине Эгона и Виолу. По приезде из имения Рудольф, отправляясь однажды на службу, встретил банкира. Они обменялись несколькими фразами, и Вельден хотел уже проститься, но граф, удержав его, вдруг спросил:

– Что это за фантазия изменять в этом году Рюденгорфу? Дети были очень огорчены разлукой с друзьями. А сами вы чего не бываете у нас?

Бледное лицо банкира чуть вспыхнуло.

– Я счел нужным так поступить, – ответил он, избегая пытливого взгляда Рудольфа. – Я не хочу тревожить княгиню своим присутствием, которое вызвало бы в ней тяжелые воспоминания, но я завтра же пришлю к вам Эгона и Виолу, если хотите.

Вечером того же дня, когда граф с Антуанеттой остались одни, Рудольф усадил жену рядом с собой на диван и сказал:

– Послушай, Антуанетта, не думаешь ли ты, что Валерия снова выйдет замуж? Не может она, молодая и красивая, вечно оставаться вдовой и оплакивать Рауля!

– Это возможно и даже вероятно, но в настоящую минуту, уверяю тебя, она об этом не думает.

– Ну, успокоится она, а жизнь войдет в свои права, и тогда… – Рудольф остановился в смущении и стал крутить усы. – Скажи откровенно, Антуанетта, что тогда будет, как ты думаешь? У тебя иногда пророческий взгляд.

Графиня громко расхохоталась.

– Вижу, к чему ты ведешь речь. Ты хочешь знать, предполагаю ли я, выйдет она за Мейера? Откровенно говоря – не думаю, чтобы это могло случиться. Во-первых, Валерия смотрела бы на этот брак, как на оскорбление памяти Рауля, во-вторых, потому что Мейер зол на нее. Мне сам князь говорил, что при последнем свидании с банкиром, в день отъезда, речь зашла о скорой смерти Рауля, и Мейер выказал такую враждебность к будущей вдове, что тот был этим очень удивлен. Враждебную сдержанность Мейера относительно нее еще более поддерживает то, что он продолжает злопамятствовать и никогда не станет пытаться возобновить прошлое.

– Он ревнует, как черт, – глубокомысленно ответил Рудольф, – а внезапная встреча, неожиданное слово могут вдруг все изменить.

– В таком случае мы вернулись бы опять в то положение, в каком находились девять лет тому назад, чего ты, конечно, не желал бы, – задумчиво проговорила графиня.

– Конечно, не желал бы. Но спрашивается, имели ли бы мы право в подобном случае бросать наши личные предрассудки на чашу весов, решающих судьбу двух людей. Напротив, нам следовало бы видеть проявление воли Господней в этом союзе, который возвратил бы мать украденному ребенку. Серьезно я задаю тебе этот вопрос, потому что мы уже не взбалмошная молодежь, а любовь Мейера заслуживает глубокого уважения.

Антуанетта обняла руками шею мужа и с увлечением поцеловала его.

– Если бы можно было любить тебя больше, чем люблю я, то за это великодушие и справедливое суждение я еще сильнее полюбила бы. Да, дадим слово не препятствовать решению судьбы и смирно примем то, что велит нам Бог.