— Что случилось? Что-нибудь с Маренн?

Алик улыбнулся, услышав его вопрос. Конечно, он все время думает о Маренн. Тем тяжелей сказать ему.

— Да, — произнес как можно спокойнее. — С Маренн.

— Что? — голос Отто прозвенел, как натянутая струна. — Она жива? Говори!

— Она жива, — подтвердил Алик и тут же добавил: — Я надеюсь. Штефан погиб. 12 июля, там, в России.

Повисло гробовое молчание. Даже треск в трубке прекратился. Наконец Скорцени нарушил его.

— Это точно? — голос его прозвучал глухо.

— К несчастью, да.

— Маренн в Берлине? — последовало дальше.

— Нет еще, — ответил Алик. — Неизвестно, знает ли она.

— Я сейчас приеду, — сразу решил оберштурмбаннфюрер.

— Хорошо, я жду.

Но они опоздали. Маренн уже вернулась в Берлин. Собрав волю в кулак, она шла по коридорам здания Шестого управления на Беркаерштрассе, чтобы доложить Шелленбергу о своем прибытии. Она шла, совершенно не замечая происходящего вокруг, машинально открывая двери, машинально отвечая на приветствия. Ее мозг отказывался фиксировать окружающий мир. Все виделось словно через какую-то сизую пелену.

Войдя в приемную бригадефюрера, Маренн не заметила удивленного и сочувственного взгляда Фелькерзама, едва кивнув ему. Не обратила внимания, с какой предупредительностью он распахнул перед ней двери кабинета генерала, тактично не потревожив ни словом, — только взглядом выразил свое сострадание. Да и самого Вальтера она увидела, войдя, словно с гигантского расстояния, будто они не виделись тысячу лет и между ними легла непреодолимая пропасть.

Бригадефюрер встал ей навстречу. Его поразило ее лицо. Всегда живое, подвижное, оно застыло как посмертная маска. Великолепные зеленые глаза, блиставшие ослепительным светом, померкли и стали неподвижны и без различны — огромные, застывшие глаза совы, пойманной в клетку. Она словно удивлялась, не могла поверить в то, что произошло. Кровь, казалось, перестала течь в ее жилах. Утонченное изящество осанки исчезло, словно кто-то жестоко переломил ее и не было больше причины быть красивой, изящной, гордой.

— Ты уже вернулась? — произнес Вальтер растерянно.

— Я знаю, — она избавила его от тяжкой необходимости сообщать ей печальную весть. — Я все знаю, — он не узнал ее голос — надломленный, тусклый, бесцветный…

— Я была там, — Маренн достала из нагрудного кармана кителя медальон и обрывок фотографии, на ладони протянула их Шелленбергу. Он не посмел прикоснуться.

Внезапно, потеряв контроль над собой, Маренн рванулась к окну. Вальтер едва успел удержать ее. Он обнял ее, прижимая к себе, забыв, что никогда не позволял себе ничего подобного на службе.

Маренн отчаянно сжимала в кулаке все то, что ей осталось от сына. Она не плакала. Она дрожала. Она была холодна как лед. Как смертельно раненное животное, она не знала, куда ей деться, куда повернуться, где спрятаться от боли. Она была поражена в самое сердце. Она умирала у него в руках.

Конечно, Вальтер знал, что бесполезно успокаивать ее, что нет таких слов, которые облегчили бы ее горе — все стало для Маренн бессмысленным. Она отстранилась от него, сказала скупо:

— Отпусти меня. Прости. — И попросила: — Можно я позвоню?

— Конечно, — разрешил он.

Маренн подошла к телефону и, сняв трубку, набрала номер де Криниса.

— Добрый день, Макс, — проговорила она. — Да, я уже в Берлине. — И сразу же оборвала сочувствия: — Прошу, не надо. У меня к Вам просьба, Макс. Разыщите по прифронтовым госпиталям унтерофицера Фрица Зеллера из дивизии СС «Мертвая голова». Да, это командир экипажа моего сына. У него тяжелое ранение. Его необходимо перевести в нашу клинику. И еще… Если в эти дни к Вам обратятся от моего имени… Благодарю Вас, Макс. Нет, ничего не нужно. Благодарю. — Она повесила трубку и вопросительно взглянула на Шелленберга. Тот понял ее без слов.

— Она не знает, — произнес он, имея в виду Джилл. — Мы не сообщили ей.

— Она на работе?

— Да, у себя в Бюро переводов.

— Ты отпустишь ее сегодня?

— Конечно.

Маренн снова сняла телефонную трубку. Закрыла глаза на мгновение. Затем, словно решившись на что-то, твердо попросила:

— Джилл Колер, пожалуйста. — Ее соединили.

— Мамочка, ты приехала! — услышав радостный голос дочери, Маренн опустилась в кресло, кусая губы, и произнесла как можно спокойнее:

— Господин бригадефюрер разрешил тебе сегодня пораньше закончить службу. Соберись, пожалуйста, и спускайся к машине. Мы поедем домой.

— А что случилось? — удивленно спросила Джилл.

— Я все объясню тебе.

Дверь в кабинет открылась — вошел Альфред Науйокс. Увидев Маренн, сразу все понял. Едва поздоровавшись с ним, она снова обратилась к Шелленбергу:

— Я пока побуду дома, если не возражаешь, — и, упреждая его вопрос, добавила: — Мне ничего сейчас не нужно. Нам необходимо побыть с дочерью вдвоем.

Шелленберг кивнул. Маренн встала и вышла из кабинета.

— Проводи ее, — попросил Шелленберг Алика. — И позвони Ирме, пусть приедет к ней. Ее нельзя оставлять сейчас.

Алик согласился. Они шли в полном молчании. Маренн, погруженная в свои мысли, абсолютно не обращала внимания на Науйокса, который дипломатично шел чуть сзади, не навязываясь и ограждая ее от ненужных вопросов и неискренних соболезнований. Один раз она чуть не упала, зацепившись носком сапога за ковер на лестнице, — Алик вовремя поддержал ее. Глядя на него невидящим, остановившимся взглядом, она поблагодарила его.

Они спустились во двор, где ждала машина. Джилл уже была там: у машины она весело болтала с лейтенантом из охраны. Маренн остановилась. Ну, как сказать ей, как разрушить этот веселый, радостный мир, быть может, навсегда, ведь такие страшные вести не проходят бесследно!

Увидев мать, Джилл беззаботно помахала рукой.

— Я здесь, мама! — и осеклась, заметив выражение лица матери. Маренн подошла к машине.

— Мама, что случилось? Что с тобой? — испуганно спрашивала ее Джилл. Нет, молчать больше невозможно. Взяв дочь за руки, Маренн старалась говорить спокойно, но срывающийся голос не слушался ее, скулы на лице дергались. Едва превозмогая слабость, она сказала:

— Джилл, доченька, твой брат… мой сын…

— Что мамочка? Что?! — закричала Джилл, тряся ее за плечи. — Что?!

— Он погиб, Джилл, — Маренн как выдохнула, единым порывом произнеся страшные слова. — Штефан погиб, Джилл. Его больше нет. — Она видела, какой смертельной бледностью покрылось лицо дочери, глаза расширились, судорога сковала черты.

— Нет, это неправда, — изменившимся голосом пролепетала Джилл. — Это неправда, мамочка. Скажи, что это неправда. — Маренн обняла дочь, крепко прижала к себе.

— Он погиб, — прошептала она. — Теперь ты у меня одна.

Науйокс помог им сесть в машину. Затем, отпустив шофера, сам сел за руль. Всю дорогу до Грюневальда Джилл плакала. Она стонала, всхлипывая. И если мать стоически переживала свое горе, Джилл не могла скрывать боль.

Алик довез их до дома. Отказавшись от его помощи, Маренн сама отвела дочь в ее комнату. Оставшись один в гостиной, Алик позвонил Ирме и попросил ее срочно приехать. Потом приказал своему адъютанту выслать за фрау Кох машину.

В ожидании приезда Ирмы он курил на кухне. Наверху, в комнате Джилл, все было тихо. Маренн не спускалась. Потом дверь открылась — Маренн сошла по лестнице вниз. Заметив Алика, остановилась. Науйокса поразило ее безжизненно-бледное лицо, глаза, очерченные синими тенями, впавшие уголки губ.

— Тебе не нужно здесь оставаться, — негромко, но твердо попросила она. — Спасибо, что подвез нас. Я успокоила немного Джилл. Она прилегла. Ты можешь ехать по делам, — и, с благодарностью сжав руку штандартенфюрера, ушла к себе — дверь плотно закрылась за ней, щелкнул замок. В доме воцарилась тишина. Никто не плакал, не стонал, не проклинал…

Скоро приехала Ирма. С ходу бросилась к спальне Маренн. Но Алик удержал ее и указал на комнату Джилл. Ирма понимающе закивала и поднялась наверх. Алик уехал в Управление.

Когда оберштурмбаннфюрер Скорцени приехал в Берлин, он нашел Алика в его кабинете на Дельбрюкштрассе. Науйокс встретил его неожиданным известием:

— Маренн уже здесь. Она все знает. И уже сообщила Джилл.

— Ну и как? — Скорцени подошел к бару и налил себе виски. — Как они?

— Молчат, — невесело покачал головой Алик. — Боюсь, это плохо кончится.

— Она дома?

— Да. Там Ирма с ней.

— Я поеду к ним, — оставив виски, который даже не пригубил, Скорцени вышел.

Когда он подъехал к дому Маренн в Грюневальде, уже наступил вечер. Окна первого этажа и одно окно на втором были освещены: свет горел в гостиной, в столовой, на кухне и в комнате Джилл наверху. В спальне тускло светил ночник.

Дверь ему открыла Ирма. Она, вероятно, недавно плакала — глаза ее были красны, краска в уголках расплылась. Она молча впустила оберштурмбаннфюрера в дом.

Он вошел, и, так же как Науйокс, был поражен царящей в доме тишиной. Ее нарушало только едва слышное бряцание ложки о стенки стакана — вернувшись на кухню, Ирма готовила лекарство.

— Джилл совсем плохо, — объяснила она, — страшно переживает. Я опасаюсь, как бы это серьезно не повредило ее здоровью. Вот Алик посоветовал вызвать де Криниса. Жду теперь.

— А мать? Она не может ей помочь? — удивился Скорцени.

— Маренн заперлась в спальне, — ответила ему Ирма грустно. — Она не выходит уже несколько часов. Я стучала к ней, просила ответить. Говорила, что с Джилл плохо. Никакой реакции. Не пошевелится. Я уж испугалась, может, у нее что-то с сердцем? — Ирма вскинула глаза и робко спросила: — Как ты думаешь, нужно дверь ломать? А то…

Не дослушав Ирму, Отто Скорцени стремительно вышел из кухни, прошел по коридору, через гостиную и столовую к спальне. Не успевая за его шагами, Ирма почти бежала сзади. Он подошел к дверям спальни, постучал.

— Маренн, — позвал он. — Маренн, открой мне. Ответом ему была мертвая тишина.

И вдруг среди этой тишины он услышал знакомый щелчок — взвели курок пистолета. Не раздумывая, оберштурмбаннфюрер ударом ноги вышиб дверь и бросился к Маренн.

Так и есть. Она сидела на постели, затянутая в мундир, с распущенными по плечам волосами. Лицо бледное, ни кровинки.

И ни единой слезинки на нем…

В руках Маренн держала свой офицерский пистолет, который приставила к виску, — намерения ее не оставляли сомнений. Еще мгновение…

Ирма испуганно вскрикнула. Скорцени, подбежав, схватил Маренн за руку и успел отвести ствол пистолета в сторону. Прозвучал выстрел — пуля угодила в оконную раму.

— Не смей! Ты слышишь, очнись, не смей! — оберштурмбаннфюрер схватил Маренн за плечи и сильно встряхнул. — Вспомни, у тебя же дочь. На кого ты ее оставишь? Маренн, дорогая, — немного успокоившись, он сел рядом и обнял ее, прижимая ее голову к своему плечу. Как ватная, Маренн поддавалась на каждое его движение. Когда он отпустил ее, ее тело безвольно рухнуло на постель, а голова упала на подушки. Ирма опять вскрикнула и спрятала лицо в ладонях.

Скорцени придвинулся к Маренн, сжимая ее холодные руки.

— Дорогая моя… — произнес он мягко.

Вдруг посиневшие губы разомкнулись, она прошептала, глядя на него темными, неподвижными глазами — словно застывшие кусочки яшмы, они совершенно лишились блеска, даже свет ночника не отражался в них.

— Все бессмысленно, — она обращаясь прямо к нему. — Бессмысленны все мои жертвы, все, на что я шла в эти годы. Все зря. Я не спасла моего мальчика. Я его погубила. Зачем? — она больно вцепилась ногтями в руку Отто, будто хотела, как кошка, расцарапать его. — Зачем ты взял нас оттуда? Лучше бы мы все погибли там тогда. Не было бы всего этого… Я бы не видела… Не терпела… Зачем?

Маренн задыхалась, лицо ее покрылось испариной. Ей не хватало воздуха.

— Зачем? — прерывающимся голосом повторяла она, теряя сознание. — Зачем… Ты виноват… Ты…

— Доктор, скорей, скорей, — в спальню вбежал профессор де Кринис. Ирма на ходу подхватила его плащ. — Что с ней? Она умирает?

— Позвольте, — де Кринис отстранил Скорцени и склонился над Маренн.

Даже не будучи специалистом в кардиологии, профессор не сомневался: резкое обострение ишемической болезни сердца, которой Маренн страдала уже многие годы, давало о себе знать. Процесс шел уже несколько суток и достиг весьма опасной стадии…

— Необходимо срочно отвезти ее в госпиталь, — констатировал он твердо. — Есть угроза жизни.

И сразу направился к телефону, чтобы позвонить коллегам в Шарите.

— Я отвезу ее, — предложил профессору Скорцени. — А вы осмотрите Джилл. Ее нельзя оставлять одну.