После долгой паузы она услышала его спокойный голос:

— Если вам неприятно, можете об этом не говорить. Позвольте, я сам попробую догадаться, как все это было, а вы только кивните в знак согласия.

— Действительно, так будет лучше.

— Должно быть, в тот день вам предстояло не слишком приятное свидание с очередным аристократом, которого выбрал для вас дон Паскуале?

Клаудиа кивнула головой и с интересом посмотрела на Себастьяно. Что он может знать о ее приключениях в тот злополучный день?

— …И вы тайком сбежали, предпочтя шумный, веселый карнавал унылому стариковскому застолью.

— Откуда вы знаете? Ах да! Вас тоже пригласили на тот ужин, и этим скучным аристократом должны были стать именно вы?

— Увы, был бы рад им оказаться, но я, как и вы, тоже сбежал…

— Вот как? Какое совпадение! — радостно воскликнула Клаудиа. — Но пообещайте, что не станете спрашивать, что было потом. Для меня это было бы слишком… больно.

— Больно? Вам сделали больно? Вас заставили страдать в этот самый волшебный из праздников? Господи, значит, рядом с вами не оказалось никого достойного, чтобы встать на вашу защиту!

И тут Клаудиа замерла на месте, словно пораженная громом. Она не могла поверить такому счастью, но все же… Что-то подсказало ей, что она должна взглянуть на бронзовую подставку у парадной двери, где гости оставляли свои сабли, прежде чем пройти к столу. Забыв про кавалера, Клаудиа бросилась к выходу.

К своей неописуемой радости она увидела саблю, на которой недоставало части рукоятки. Чтобы быть окончательно уверенной, Клаудиа торопливо достала обломочек, который теперь всегда носила с собой, и приложила к надломленному месту. О чудо, образчик искусства неизвестного резчика с легкостью обрел на рукояти свое прежнее место! Это была именно та сабля, которая спасла ей жизнь!

В порыве восторга Клаудиа выхватила ее из ножен и подняла над головой.

— Чья это сабля, синьоры? — крикнула она так громко, чтобы могли слышать все. Изумленные музыканты сбились с ритма, музыка внезапно оборвалась, и все в зале удивленно обернулись в сторону Клаудии.

— Что с тобой, дорогая? Что это пришло тебе в голову? — возмутился дон Паскуале. — Прошу вас, господа, не обращайте внимания. Танцы продолжаются!

Он хлопнул в ладоши, подавая знак капельмейстеру, и учтиво поклонился старику-Гримальди, словно извиняясь за несносный характер собственной внучки.

— Так чья же это сабля? — Звонкий голосок вновь прозвенел под высокими мраморными сводами.

— Моя…

Себастьяно Гримальди медленно подошел к ней и взял свое оружие из ее рук.

— Ваша? Господи, благодарю тебя! — выдохнула Клаудиа. — Так это были вы… Это были вы, Себастьяно?!

Он увидел на ладони кусочек кости, вновь занявший свое место на резной рукояти…

— Так значит, то были вы, моя дорогая беглянка! — он не мог оторвать от нее глаз.

— Дедушка, это он! — радостно закричала Клаудиа.

Паскуале Лоредано обернулся и, нервно сжимая в руках салфетку, направился к внучке, чтобы раз и навсегда разобраться с капризной девчонкой.

— Это же он! — продолжала ликовать Клаудиа. — Мой спаситель, мой ангел-хранитель. Поблагодари же его, дедушка, ведь он спас мою жизнь и мою честь!

Она бросилась в объятия Себастьяно и от счастья чуть было не лишилась чувств. Они видели только друг друга. Все остальное перестало для них существовать. Чувство, поразившее их, было слишком велико, чтобы поверить в него…

— Ты веришь в любовь с первого взгляда? — прошептал он одними губами.

— Верю!

— Клаудиа…

Он хотел сказать что-то еще, но всякое слово, приходившее ему в голову, казалось пустым, не способным выразить глубину его истинных чувств.

— Себастьяно… — Ее голос прервался, и она утонула в глубоком, обжигающем, уносящем в вечность поцелуе.


1501 год стал самым счастливым в ее жизни. Необыкновенная любовь Себастьяно, его изысканные ухаживания вскоре увенчались пышной свадьбой, о которой еще долго вспоминали в Венеции. Все пророчили им долгое и безмятежное счастье…

7

Венеция, 3 апреля 1507 года,

Ка д'Оро.

Синьоре N., замок Аскольци

ди Кастелло

«В тот вечер Амина, как обычно, принесла в барак снадобья тем, кто нуждался в лечении. Это были настои на травах, высушенных и привезенных с далекого юга, где пустыня уступает место степям. Забыв о себе, она самоотверженно ухаживала за больными, перевязывала раны, кормила немощных, давая им надежду на избавление от мучительных хворей, коих великое множество водится в жарком климате Африки.

Собираясь уже уходить, она указала на меня, приказав следовать за нею к колодцу, чтобы набрать воды. Я понял, что выбор ее пал на меня не случайно, и поспешил за ней в темноту уже наступивших сумерек. Мы обошли несколько хозяйственных построек и, немного не дойдя до цели, свернули к амбару, где Абу Хасан хранил запасы зерна. Здесь, под дощатым навесом, было совсем темно.

Амина прижалась ко мне всем телом и, дрожа от волнения, сообщила, что уже все подготовила к побегу. В потайном месте нас ждал солидный запас провизии и бурдюки с водой. Амина хотела непременно бежать на следующий же день, поскольку по счастливой случайности Абу Хасан собирался в Бизерту. Отсутствие хозяина значительно облегчало задачу.

Я все еще не оставлял надежды узнать у Амины дорогу к Алжиру, чтобы, объяснившись с ней, бежать одному. Увы, девушка, с младенчества знавшая каждый камешек на пустынных тропах Магриба [6], так и не смогла связно ничего объяснить мне. Не принимая всерьез моих расспросов, Амина смотрела на меня бездонными черными очами, полными любви и обожания.

Я отвечал ей лаской, но никак не мог избавиться от ощущения, что имею дело с ребенком, отчего мои прикосновения к ней казались скорее отеческими. Моя нерасторопность обижала Амину, ведь она желала большего! В ней вдруг проснулась какая-то неведомая страсть. Она нашептывала мне самые нежные слова, давала самые страшные клятвы, которые, кажется, внушаются дочерям Востока при рождении — так естественно они слетали с ее губ. Боже, я был больше не в силах вести эту гнусную игру. Я чувствовал себя глубоко виноватым перед этой девочкой, но продолжал лепетать в ответ неубедительные жалкие слова.

Я делал вид, что чрезвычайно озабочен деталями предстоящего побега, а потому не слишком расположен к любовным речам. Иногда это действовало, заставляя Амину рассуждать трезво. Так мне удалось выведать у нее, по какой именно дороге не следует двигаться, чтобы не нарваться на погоню, как избежать встреч со случайными кочевниками и караванами; как скрываться от разбойничьих банд и обходить редкие здесь селения, как растянуть запасы продовольствия на те десять дней, которые предстояло провести в пустыне…

Может, я кажусь вам жестоким, любезная синьора, но если бы Вы могли указать мне другой, более честный и достойный способ получить эти сведения, я никогда бы не опустился до такой гнусной лжи.

Между тем страсть Амины становилась все сильнее. Боясь обидеть ее своим равнодушием я, к моему стыду, зашел несколько дальше, чем рассчитывал, стал сдержанно отвечать на ее ласки. Как-то она взяла мою руку и провела ею по своему упругому смуглому животику с атласной кожей, по крутому изгибу бедра… Сладостный вздох сорвался с ее губ, она потянулась ко мне. В ту минуту я едва владел собой и скоро оказался в ее объятиях, слившись с нею в опьяняющем поцелуе. Гибкая, как газель, Амина скользнула на подстилку из соломы и замерла в ожидании — хрупкая и совершенная, будто языческая богиня, вырезанная из слоновой кости. Я видел, как призывно блестят в темноте ее глаза, как бешено вздымаются ее маленькие груди; чувствовал, как горит желанием ее лоно, готовое принять меня. А я… я просто не мог решиться!

Я понимал, что если лишу ее невинности, то лишу ее и чести. Если же пренебрегу ею, то обижу ее и останусь в ее памяти немощным трусом. Я молил Господа о спасении, и Господь услышал мои молитвы.

Неожиданно рядом раздался тревожный голос мавра, взволнованного, должно быть, долгим отсутствием Амины. Он медленно шел к колодцу, вглядываясь в темноту. В одно мгновение мы вскочили на ноги, отчаянно делая вид, что заблудились. Под покровом ночи он не заметил ни беспорядка в нашей одежде, ни смущения на наших лицах. Мы были спасены, и я — в большей степени, нежели моя легкомысленная возлюбленная…

Нам следовало расстаться, чтобы не вызвать подозрений, но следующий день должен был стать для меня решающим. Я жаждал свободы и готов был бежать, каким бы безрассудством это ни было. Уставший не столько от дневных трудов, сколько от пережитых волнений, в ту ночь я забылся тяжелым сном, собирая силы для предстоящего предприятия. Иного выбора у меня не было. Оставалось ждать недолго — всего сутки…

На этом я прощаюсь с Вами, моя милая незнакомка, до следующего письма. Да хранит Вас Господь».


Апрельское утро выдалось мрачным. Порывистый ветер с Адриатики гнал тяжелые свинцовые волны, принося с собой тяжелую сырость и предчувствие бури.

С самого рассвета лагуна погрузилась в густую молочную пелену тумана, скрыв внезапно потускневшие купола церквей, одинокие башни и башенки, окутав в непроницаемые саваны надежду моряков — маяки.

К утренней мессе небо приобрело седовато-свинцовый отлив, в просветах между клочьями облаков прогремели дальние раскаты грома. Клаудиа со вздохом отвернулась от окна. На душе у нее было мрачно.

— Синьора Клаудиа, одумайтесь! Отмените свою прогулку. Море такое неспокойное! — Альба решительно встала поперек двери, преградив хозяйке путь к парадной лестнице. — Тем более что нынче ночью в море унесло вашу любимую гондолу…

Новость, сообщенная Альбой, привела ее в еще большее отчаяние. Изящная, крепкая гондола с нежным именем «Кочинелла», напоминавшая божью коровку благодаря отделке из черного и огненно-рыжего бархата, была последним подарком Себастьяно. Теперь и «Кочинелла» покинула ее — как раз в тот момент, когда Клаудиа особенно нуждалась во всем, что напоминало ей о покойном муже. Должно быть, старый Ренцо переживает не меньше ее самой. Но должна же найтись у него хоть какая-нибудь приличная гондола, чтобы отвезти ее к маяку Лидо?

— Ничего не хочу слышать, Альба. Вели Ренцо приготовить гондолу и принеси мне плащ потеплее. Мне ли обращать внимание на шторм, Себастьяно терпел и не такое!

Не смущаясь своей верной служанки, Клаудиа смахивала слезы, в бессильной тоске катившиеся по ее щекам, и слушала наставления Альбы:

— Держитесь крепко за борт, синьора Клаудиа… Да велите Ренцо держаться берега, там волны не такие высокие… Лучше вам отправиться прямо к фонарщику Лукке Мореско, он всегда на маяке. Он уж позаботится о вас, моя синьора, и сообразит, как не отпустить вас одну на мол!

Едва Клаудиа достигла широкой лестницы, ступени которой спускались к самому каналу и терялись в глубине темно-зеленых вод, как новый порыв ветра чуть не сорвал ее плащ-накидку. Но Клаудиа Гримальди завернулась поплотнее в свое ненадежное одеяние и только сейчас увидела Ренцо, словно изваяние застывшего на носу трехметровой гондолы, обтянутой черной воловьей кожей.

— А вот и мой катафалк, — пробормотала она, поднимаясь с помощью старика-гондольера на борт. — Слишком уж он широк для меня одной.

— Вы обижаете меня, синьора! — проворчал Ренцо. — На этой лодке господину Себастьяно не стыдно было наезжать в Синьорию.

— Прости меня, Ренцо. Я не хотела обидеть тебя. Просто после смерти Себастьяно вещи приобрели для меня особое значение. Они как бы говорят: «Меня тебе подарил Себастьяно, меня так любил Себастьяно…» Я, кажется, начинаю сходить с ума, Ренцо.

— Да, все мы любили молодого синьора! — со вздохом поддакнул старик, расположившись по правому борту и умелыми взмахами весла направляя гондолу к острову Лидо. — Бывало, он…

— Прекрати, Ренцо! Сегодня мы в последний раз выходим в море. Давай лучше помолчим.

Гондольер нахмурился и с тревогой покосился на хозяйку. В ее голосе прозвучала такая спокойная решительность, за которой может скрываться либо отчаяние, либо твердо принятое решение. В таком состоянии синьору Клаудию лучше было не тревожить.

Наконец даль горизонта прорезал тусклый луч маяка, который становился все ярче по мере приближения черной гондолы. За ним вспыхнул и погас еще один, застывший на страже узкого входа в лагуну на противоположной ее стороне. Желтые глаза маяков перемигивались тревожно и нервно.

Клаудиа до боли в глазах вглядывалась туда, где должна была появиться долгожданная узкая полоска мола, уходящего в открытое море.

— Эх, синьора, шторм ведь какой там, у маяка! Нам до пристани не добраться! — донесся до нее крик старика Ренцо. — Будь вы посговорчивее, давно бы отказались от своей затеи.