— Я вижу, ты не больно переживаешь по поводу гибели своей подружки, — вдруг сказал следователь, вцепившись в Ванино лицо своими маленькими водянисто-желтыми глазами. — А ведь она, кажется, была твоей невестой.

— То была игра. Она меня соблазнила. Но я с самого начала знал, что не женюсь на ней.

— Но она этого хотела, да? Она на этом настаивала?

Теперь он в упор смотрел на Ваню пристальным взглядом холодных немигающих глаз.

— Нет, — спокойно возразил Ваня. — Ей казалось, будто она меня любит, а все остальное для нее не имело значения.


— Алголизин из аптечки пропал, — шептала Нонна, роясь дрожащими пальцами в коробке с лекарствами. — Я для бабушки берегла, думала, вдруг боли сильные начнутся… Ой, Господи, ну кто же мог его взять?..

Она обернулась и внимательно посмотрела на Ваню, который сидел за столом и молча следил за нею. Внезапно она прижала к губам пальцы, лицо ее сморщилось в безвольной гримасе жалости, в испуганных глазах сверкнули слезы.

— Я не брал твой ал… алголизин, — сказал Ваня, спокойно глядя на Нонну. — Я даже не знаю, что это такое. Хотя, кажется, догадываюсь. Это наркотик, да?

— Да, — Нонна кивнула почти облегченно, но глаза сохранили испуганное выражение. — Помнишь, у тебя голова болела — на солнце, что ли, перегрелся — и я сказала: возьми таблетки в коробочке из-под зефира. Алголизин тоже лежал в этой самой коробочке.

— Но я взял анальгин — я всегда пью анальгин, когда у меня болит голова. Мне никакое другое лекарство не помогает.

— Боже мой! — тихо вырвалось у Нонны.

— Что с тобой? — не понял Ваня.

— Ты выпил его вместо анальгина. Таблетки лежали в пакетике с надписью «анальгин». Ванечка…

Она залилась слезами.

— Ну и что, если даже я выпил их по ошибке? Я ведь жив-здоров и вообще…

— Ничего, ничего. — Нонна замахала руками и, быстро накрыв крышкой коробку, засунула ее в шкафчик. — Только никому про это не говори, ладно? А то еще скажут…

— Что скажут? — недоумевал Ваня.

— Еще этот дядька настырный узнает. Ой, не приведи Господи, если узнает. Он и так глядит на тебя, как на…

Нонна зажала рот ладонью и всхлипнула.

— Как он на меня глядит? Он вежливый, правда, немного тупой. У него работа такая — в каждом преступника подозревать.

— Да, да, Ванечка, но ты все равно никому про это не говори, — не успокаивалась Нонна. — А то скажут: фельдшерица дома всякую пакость держит. — Она снова всхлипнула. — Бедный, бедный мой мальчик…

— Почему я бедный? Выходит, у меня железное здоровье, если я даже не почувствовал, что выпил вместо анальгина эту гадость. Я вообще не помню, что тогда со мной было. Кажется, я долго и крепко спал… Нет, я ничего не помню. Ты что на меня так смотришь?

— Завтра небось мать ее приедет — следователь ей срочную телеграмму дал. Мне Вера, почтальон, сказала. Они привезут ее из аэропорта на своей машине. Ой, что будет… Она ж тебя в порошок сотрет, а ты, бедный мой, ни в чем не виноват. Это все я…

— И ты не виновата. Все случилось так, как должно было случиться. Правда, отец ее жалеет. Вот только кто мог это сделать?

Нонна все так же изумленно смотрела на Ваню, и ему вдруг сделалось не по себе.

— Ты что, меня, что ли, подозреваешь? Да у меня бы сроду духу не хватило. Кишка тонка, как говорится. — Ваня усмехнулся. — Слушай, а ты не знаешь, она случайно не познакомилась тут ни с кем?

— Не видела я. — Нонна вздохнула и наконец отвела глаза в сторону. — Говорят, за ней этот припадошный Костик бегал. Ну тот, которого кондрашка хватила, и он малость тронулся. Я тогда совсем девчонкой была и ничего толком не помню. Говорят, этот Костик был мужем или полюбовником той женщины, что здесь одно время жила. Это еще до того, как дому сгореть. Она обманула его — сказала: приеду сама или тебя к себе в Москву заберу. И он ее ждал. Даже к нам в Плавни переселился — он в райцентре раньше жил, — чтоб свою зазнобу не прозевать. Над ним, помню, смеялись, но и жалели его. Говорят, этот Костик после пожара что-то в золе искал. А в золе чего найдешь? — Нонна рассказывала с увлечением и даже с облегчением, будто слишком долго держала в себе все это, а теперь, наконец, плотину прорвало. — В том доме тетка парализованная лежала. Может, она и спалила по нечаянности дом, да сама в нем и сгорела. Этот Костик, как напьется, и по сей день твердит: «Ребеночек, ребеночек сгорел». А там никакого ребеночка не было.

— Я видел этого типа, — сказал Ваня. — Когда мы с ней были на той стороне. Это еще до того, как мы поссорились. То был его шалаш?

— Он летом часто в шалаше ночует. Да и днем там околачивается. Другой раз как выскочит из кустов, так и обомрешь от неожиданности. Недавно я его у нас в огороде видела. Да ладно, пусть себе ходит — он мухи и той не обидит.

— Нужно, чтоб следователь допросил этого вашего Костика, — сказал Ваня.

— Зачем? — удивилась Нонна. — Ему бы и в голову не пришло сотворить такое. Это какую же адскую машину нужно иметь в голове, чтоб придумать…

Она вдруг прикусила губу и метнула в Ваню сострадательный взгляд.

— Я этого не делал — могу поклясться, — сказал Ваня. — Если бы я это сделал, я бы сам признался следователю.

Она сдавленно ахнула, обняла его за плечи, стала целовать, твердя при этом:

— И не вздумай, мальчик мой. Даже если ты… Но ты ведь не станешь оговаривать себя, правда? Ванечка, сыночек, родненький мой…


Мать Инги приехала в сумерках. Она вошла в дом в сопровождении высокого светловолосого юноши с лицом киношного арийца.

Сзади шел следователь. Нонна охнула и засуетилась, бессмысленно переставляя на столе чашки и тарелки.

— Я сказала им, что дело нужно прекратить, но этим людям хоть кол на голове теши. Тоже мне, вершители правосудия. Разве им дано понять, что оно вершится на небе, а не на земле? — заговорила мать Инги, едва переступив порог комнаты. — С каждым случается то, что ему на роду написано еще до рождения. Бог справедлив и беспристрастен, и мы обязаны смиренно подчиняться его воле.

Она села без приглашения за стол, оказавшись в кругу света большого оранжевого абажура с кистями. Ване хватило одного беглого взгляда, чтоб понять: перед ним мать Инги.

Это была еще довольно молодая и красивая женщина с лицом-маской, ибо на нем не было ни единой морщинки, ни черточки, которая могла бы свидетельствовать о пережитом. Только глаза были выразительны — ярко-бирюзовые, словно освещенные горящим внутри огнем.

Парень сел рядом. Он был вызывающе красив, если бы не это выражение надменной брезгливости на лице — оно его портило, ибо его красота была романтической, и любое приземленное чувство ее губило. Ваня вспомнил свою любимую книгу — «Портрет Дориана Грея» Оскара Уайлда. Ему показалось, перед ним сидит молодой Дориан.

— Она доставила нам столько унижений. Мои родители чуть не умерли от стыда, когда милиция делала у нас в доме обыск, — говорила женщина, блестя своей яркой бирюзой. — Они сами ее избаловали. Ну да, они распространяют свое христианское всепрощение на каждого, будь это хоть исчадие ада. Попадись им завтра сам дьявол, и они простят его и посадят к себе на шею. Вот до чего доводит слепое всепрощение.

— Повторяю, я не имею никакого права закрыть просто так дело об убийстве, — усталым голосом сказал следователь. Он сидел в тени, в углу дивана, как раз сзади матери Инги. — Думаете, мне доставляет удовольствие заниматься этой рутиной? Но дело в том, что убийца на свободе и вполне может совершить другое убийство.

— Вы сами прекрасно знаете, что не может, — отрубила женщина, даже не подумав повернуться лицом к своему собеседнику. — Он не убийца, а всего лишь исполнитель Божьей воли.

Следователь кашлянул в кулак. Лицо его скривилось в ироничной гримасе.

— Допустим. Тогда зачем вы сюда приехали? Я предлагал вам остановиться в гостинице в N. На формальности уйдет не больше двух суток. Цинковый гроб…

— Никаких цинковых гробов, — подал голос молчавший до сих пор Дориан Грей. — Мы решили похоронить сестру там, где она погибла. Это наше право, верно?

— Это беспрецедентный случай в моей практике! — Следователь вскочил с дивана и закурил папиросу. — Существуют какие-то этические нормы. Многие обивают пороги, добиваясь выдачи тел своих умерших в заключении родственников, чтобы похоронить их в родной земле. А ведь это подчас закоренелые преступники и даже убийцы. Это девушка стала жертвой…

— Она не жертва, — перебила следователя мать Инги. — Вы ничего про нее не знаете. Она погубила столько человеческих душ.

— Меня ваша поповская мистика не интересует, — сказал следователь, слегка повысив голос, но все еще сохраняя самообладание. — Поступайте как знаете. Мне еще нужно допросить кое-кого из здешних. Увидимся завтра в девять.

Он вышел, оставив после себя запах дешевых папирос.

— Господи, услышь мои молитвы и огради нас от скудоумия и прочего непонимания. Да будет на все воля твоя, — произнесла женщина, придвигая к себе чашку с чаем. — Спасибо, хозяюшка. Вы уж не взропщите на Всевышнего за то, что он избрал вас и ваших близких в участники и свидетели своего справедливого суда. — Она внимательно посмотрела на Ваню. — Вижу, тебя она выбрала своей очередной жертвой. Господь да воздаст тебе сторицей за то, что ты сумел противостоять злу. А ведь ты еще совсем малое дите, отрок. Ну, да пути Господние неисповедимы.

Ваня заметил, что Дориан Грей бросил на него откровенно восхищенный взгляд, но лицо его при этом сохранило надменно брезгливое выражение. Ему сделалось не по себе.

— Я должна рассказать вам все без утайки, — говорила мать Инги, намазывая маслом ломоть хлеба. — Это мой святой долг перед теми, кто взвалил на свои плечи нелегкое бремя активного противостояния злу. Толстовское учение о непротивлении нанесло непоправимый вред православию. Впрочем, это долгий богословский разговор. Мы продолжим его потом, если, конечно, вы захотите.

Женщина полезла в сумку, которую повесила на спинку стула, и достала несколько фотографий в старом пожелтевшем пакете.

— Взгляни, — сказала она, передавая их Ване. — Они у меня близнецы, но ты видишь разницу?

Мальчик на фото был кудряв, белокур и пухлощек. Он улыбался в объектив, умудрившись сохранить при этом важное выражение. Волосы девочки лежали прямо, губы сжались в нитку, в глазах застыло выражение непокорности, точно ее заставили сниматься силой.

— Я всегда держала ее, когда приходилось делать снимки, — пояснила мать Инги. — Она ненавидела объектив. Я не сразу догадалась, в чем тут дело.

— А в чем? — вырвалось у Вани.

Дориан Грей бросил в его сторону почти разочарованный взгляд, но тем не менее соизволил объяснить:

— Бог провел черту, отделяющую добро от зла. Мы находимся по одну ее сторону. Она жила по другую.

Ваня рассматривал карточки, все меньше узнавая на них ту Ингу, которую встретил в летнем кафе возле «Литвы». Черные прямые волосы. Всегда плотно сжатые губы. Недобрые колючие глаза.

— Ты увидел ее совершенно другой, — словно читая его мысли, сказала женщина. — Она оборотень. Тебе известно, что это такое?

Ваня рассеянно кивнул.

Женщина между тем продолжала:

— По молодости лет я увлеклась одним человеком старше меня больше чем вдвое. Он был богат, очень богат, а я была тогда совсем девчонкой, и на меня еще не сошла Господняя благодать, хоть разумом я и почитала Господа нашего Иисуса Христа, но слова молитвы повторяла как попугай, ибо их сокровенный смысл еще был сокрыт от меня. Этот человек оказался не просто негодяем — он был из того мира за чертой, прочерченной нашим Господом. Он силой удерживал меня у себя в доме и пытался перетащить за эту самую черту. Увы, я поняла это не сразу, и за это Господь меня справедливо покарал, сделав матерью Инги, но он же послал мне и весть о прощении. — Она повернула голову и долгим любовным взглядом посмотрела на сына. В густой бирюзе ее глаз что-то дрогнуло, и она слегка помутнела. — Несчастная, принявшая на моих глазах нечеловеческие муки, умерла во имя того, чтоб спасти мою душу. Умирая, она вспоминала нашего Господа…

— Это неправда! — послышался негромкий, но решительный голос. В комнату шагнул Толя. — Марья Сергеевна, Машина мать, не верила в Бога. Она верила только в любовь. Она умерла с этой верой. Я был при ее последних минутах в том страшном доме.

Женщина медленно встала. Ее лицо осталось все таким же каменно невозмутимым, но покрылось розовыми пятнами.

— Ты? Кто это — ты?

— Тот самый самаритянин, которого когда-то давно подобрал на дороге твой отец Никита. Ты была привязана к большому кресту, а это чудовище сцеживало по капле кровь из бедной жертвы. Ею была твоя бабушка, — сказал Толя, обращаясь к Ване. И тут же снова повернулся к матери Инги. — Я хотел его убить, но ты заступилась. Ты сказала, что беременна и он отец твоего ребенка.