Генрих VIII:

Вскоре после этого очередные пререкания по поводу приданого вынудили Екатерину покинуть Дарем-хаус со всей его челядью и переселиться во дворец. Теперь она могла полагаться лишь на щедроты Генриха VII, пусть даже весьма скудные. Ни ее отец Фердинанд, правитель Испании, ни ее тесть, английский король, не желали тратиться на содержание свиты принцессы, поэтому испанских слуг распустили. Еще бы, ведь столь скромное существование обходилось гораздо дешевле. Короче говоря, принцессу обрекли на затворническую и одинокую жизнь без денег, без друзей, лишь за счет отцовской милости. Она никуда не выезжала, не видалась ни с кем из наших придворных. Отец предупредил меня, чтобы я ни в коем случае не пытался встречаться и даже переписываться с ней — хотя, по ее мнению, мы оставались обрученными. (Тайна нашего путешествия в канун моего четырнадцатилетия строго сохранялась.)

Тем не менее до меня дошли вести о плачевном положении Екатерины. У нее совсем не было наличных денег, за исключением тех, что выделял отец, который славился своей скупостью. Если уж своего законного сына и наследника он держал в черном теле, вынуждая ходить в обносках и мерзнуть в холодных и нищенски обставленных покоях, то чем же он мог обеспечить женщину, от которой не ждал выгоды и которая лишь напоминала ему о потерянном сыне и провалившихся планах?

С самого приезда из Испании для принцессы не заказывали гардероба, и ей приходилось носить залатанные и неоднократно перелицованные вещи. Ей подавали тухлую рыбу, отчего она частенько страдала расстройством желудка. У нее появился странный духовник, некий фра Диего, которому она доверяла. Болтали даже, что он стал ее любовником и ежедневно налагал на нее епитимью за те греховные деяния, коими они занимались по ночам, а она, дескать, полностью подпала под влияние этого монаха и слушалась его беспрекословно.

Я никогда особо не доверял слухам, которые разносили льстивые придворные, но само их распространение все же кое-что значило. Я начал опасаться за жизнь Екатерины, понимая при этом всю сложность собственного положения. Однако ее участь была гораздо хуже. Я, по крайней мере, находился в родной стране, говорил на родном языке. Меня окружали друзья, опекал отец (признаю это, хоть порой я и испытывал к нему неприязнь). Сейчас я мог быть единственным другом и защитником принцессы. И я решил, что должен увидеться с Екатериной и помочь ей во что бы то ни стало.

* * *

Теперь она жила в другом крыле дворца, неподалеку от королевских покоев, и связаться с ней не представляло большой трудности. Я успел обзавестись приятелями, у них были знакомые… Не доверяться же королевским слугам.

Где же нам лучше встретиться? Я много думал об этом. Наше свидание должно остаться тайной. Лучше всего выбрать место подальше от дворца, где-нибудь в лесу или на лугу, но это зависело от таких условий, как немота присматривающих за лошадьми конюхов и благосклонность погоды. Нет, надо найти укрытие, где нас не увидят, а в противном случае не заподозрят в том, что мы заранее сговорились.

Днем в дворцовой часовне бывало пусто. После полудня там не проводились службы до вечерни. В дневные часы священник никого не исповедовал без особой договоренности. К тому же Екатерина славилась своей набожностью…

Я послал ей записку с просьбой прийти к трем часам пополудни в часовню — там, мол, исповедник поможет мятущейся душе обрести покой. Подпись гласила: «Томас Уолси, податель королевской милости».

Незадолго до трех часов я пришел в нашу церковь, небольшую, но богато убранную. Ее украшал образ святой Маргариты в драгоценной короне и мантии из чистого золота. В алтаре поблескивала изысканная утварь. Особенно красивы были потир, дискос и дароносица.

Замкнутое пространство маленькой, лишенной окон часовни навечно пропиталось запахом ладана. Дневной свет туда проникал редко, через открытые двери. Храм освещался только горящими перед образами свечами. Их пламя мерцало и трепетало, отбрасывая причудливые тени на резные деревянные лики.

До назначенного часа оставалось немного времени. Быстро преклонив колени, я зажег свечу перед Богоматерью и помолился о ее покровительстве. Потом зашел в исповедальню, опустился на скамью и накинул на голову капюшон.

Мне не пришлось долго ждать. Сразу после того, как часы во дворе отбили третий удар, на порог упала полоска света, затем дверь тихо закрылась. Шорох одежды выдавал чье-то присутствие, кто-то приблизился к исповедальне, видно чтобы покаяться. Я опустил голову, не желая показывать свое лицо. Судя по звуку, принцесса встала на колени на молитвенную скамеечку рядом со мной. Помедлив немного, она вздохнула и сказала:

— Благословите меня, святой отец, ибо я согрешила. Последний раз я исповедовалась…

— Погодите, Кейт! Я не хочу выслушивать ваши признания! — взволнованно воскликнул я и откинул капюшон.

Она явно перепугалась. В полумраке я разглядел ее бледные щеки и удивленно открытый рот.

— Генри! — прошептала она. — Это же святотатство…

— Я не собирался осквернить тайну исповеди. Но боже мой, Екатерина, я должен был вас увидеть! Три года! Уже три года мне не позволяют видеть вас, говорить с вами и даже…

Склонившись к ней, я успокаивающе коснулся ее руки.

— Я… знаю, — кротко проговорила она с заметным акцентом.

Возможно, Екатерина плохо поняла мои слова.

— Но ведь мы обручены! И я несу за вас ответственность.

Трудно сказать, от кого я услышал эту фразу… уж определенно не от отца. Скорее, почерпнул ее в рыцарских историях, которые продолжал увлеченно читать.

— И меня огорчает, что вы так одиноки и живете в столь стесненных условиях.

Принцесса вспыхнула.

— Кто это вам сказал? — возмутилась она.

«Испанская гордость», — подумал я.

— Это всем известно. Говорят…

— Я не нуждаюсь в жалости!

— При чем тут жалость. Вы нуждаетесь в любви, моя дорогая Екатерина… — Я завладел ее руками. — А я люблю вас.

Она выглядела смущенной и явно испытывала неловкость.

— Мы должны уйти, — после долгой паузы проговорила она.

— Никто не найдет нас здесь. В нашем распоряжении еще целый час, — уверенно произнес я. — О, побудем тут немного! Расскажите мне… расскажите, что вы делаете, как проводите дни.

Она подалась вперед. Наши лица оказались совсем близко в теплом сумраке.

— Я… я молюсь. Читаю. Занимаюсь рукоделием. Пишу письма королю, моему отцу. И… — ее голос понизился до такого шепота, что я с трудом разобрал слова, — я думаю о вас, милорд.

От волнения я едва не заключил ее в объятия.

— Правда? И я думаю о вас, миледи.

Как жаль, что я не захватил лютню и мы не сидели в каком-нибудь славном местечке, где я смог бы спеть принцессе о своей любви. Я уже сочинил несколько лирических баллад в ее честь и хорошо разучил их.

— Я женюсь на вас, Кейт! — пылко воскликнул я, совершенно не имея права давать такое обещание. — Клянусь вам. При первой же возможности…

— Наша свадьба должна была состояться после вашего четырнадцатилетия. С того дня миновал уже год, — задумчиво сказала она.

Не мог же я рассказать ей о том ужасном «отречении», которое меня вынудили подписать.

— Да… знаю, — с запинкой признал я, — и тем не менее мои намерения серьезны… Король должен…

— Королю, очевидно, не хочется, чтобы вы обвенчались со мной. Мне уже двадцать лет, я бездетна… возможно, у него есть для вас иные претендентки.

Со стороны Екатерины было излишне жестоко говорить это мне, ее единственному стороннику и защитнику.

— С моей молодостью я ничего не могу поделать, миледи. Не я выбирал, когда мне родиться. Но я не такой наивный и неопытный, как можно подумать.

Выпалив эту загадочную фразу (даже сейчас не понимаю, что именно она значила), я страстно сжал ее руку.

— Вы сами во всем убедитесь, — добавил я шепотом, — а теперь нам лучше разойтись. Скоро придут священники.

Она быстро поднялась и поправила юбки. К запаху ладана добавился легкий лимонный аромат, рассеявшийся после ее ухода.

Немного погодя я тоже покинул часовню, вполне довольный успехом нашего тайного свидания. Мне стало ясно, что я люблю Екатерину и должен жениться на ней. Я также вполне убедился в ложности оскорбительных слухов о фра Диего. Как ее расстроила мысль о том, что наше невинное свидание может осквернить исповедальню! Она и вправду глубоко религиозная и благочестивая дама.

Уилл:

Да, для Гарри было бы куда лучше, если бы принцесса оказалась не столь «религиозной и благочестивой». Если бы она порезвилась с тем доминиканцем (который, кстати, позднее вел себя в Лондоне — только представьте, в самом Лондоне! — с вопиющей распущенностью), то во время знаменитой бракоразводной кампании Генриха он мог бы заслужить графский титул. Но, увы, Екатерина осталась безгрешной. Как Гарри вообще умудрился дождаться от нее детей, остается одной из тайн их странного супружества. Пожалуй, правы католики, утверждая, что брак является таинством. А разве таинства не даруют нам «благословение на исполнение данных обетов»?

Интересно отметить, что в таком нежном возрасте Гарри уже использовал церковь в своих интересах. Я не сомневаюсь, что если бы невеста согласилась, то он с радостью овладел бы ею прямо под сенью алтаря.

X

Генрих VIII:

Теперь у меня появилась высокая миссия: освободить принцессу от заточения в башне, как и подобало истинному рыцарю. А состояние влюбленности (равно как и возбуждение, которое я неизменно испытывал, мысленно рисуя прекрасный образ Екатерины) решительно усиливало желание совершить этот подвиг.

Шла подготовка к одному из государственных летних походов короля, что сулило мне свободу действий на несколько недель его отсутствия. Когда-то я мечтал сопровождать отца в подобных путешествиях и ужасно огорчался, когда меня лишали такого удовольствия, теперь же я с нетерпением ждал его отъезда.

Король не любил бывать в обществе, ему не нравилось пристальное внимание к его особе, он испытывал тревогу, когда не мог полностью владеть ситуацией. Несмотря на это, он довольно часто отправлялся в поездки. Отец считал их необходимостью, но более всего его привлекала возможность сберечь изрядное количество денег — ведь он ежегодно проживал по месяцу за чужой счет.

Предполагалось, что во время походов монарх должен отдыхать от дворцовой рутины. На самом деле цель была иной: король осматривал свои владения, видел, сколько у него подданных, а самое важное — дарил им великую милость лицезреть себя. Людям следовало напоминать, каков из себя их правитель. Одна из первейших его обязанностей — показываться народу во всей красе. Как только разносилась весть о королевском путешествии, англичане, бросая дела, пускались в дальний путь и выстраивались по обочинам дорог, в надежде хоть мельком увидеть своего монарха. Отцы поднимали на плечи детей, желая, чтобы и они увидели его. Бывало, к кортежу прорывался золотушный страдалец и умолял его величество прикоснуться к нему, поскольку простолюдины верили, что королевское прикосновение исцеляет эту болезнь.

Эти поездки никогда не проходили впустую, исключительно ради наслаждений красотами окружающей природы, привалов на прекрасных речных берегах, простой и здоровой сельской еды. Хотя именно так все выглядело со стороны. В действительности о тщательно спланированном в зимние месяцы пути следования заранее оповещались все богатые землевладельцы и дворяне, чьи имения находились неподалеку, дабы благодарные подданные успели подготовиться к приему и размещению короля со всей его свитой. Он не путешествовал в одиночестве; его сопровождала бо́льшая часть двора, что являлось серьезным затруднением для устроения непритязательных трапез на луговых просторах. Для этого требовалось непомерное количество пищи, и домовладелец, которого удостаивали подобной чести два года подряд, подвергался опасности разориться или влезть в долги.

Существовал и другой, менее явный повод для поездок по стране: король желал проверить преданность высшей знати и воочию убедиться, соблюдают ли они его закон о запрещении феодальных свит, одетых в ливреи своего господина. Хотя в данном случае обмануть могли и собственные глаза. Эдуард IV, к примеру, приказал распустить личные войска, которые лорды держали в своих владениях. Это угрожало его правлению по очевидным причинам. Однажды он гостил у графа Оксфордского, одного из ярых сторонников Ланкастеров. Тот переодел своих людей в ливреи и выстроил их вдоль дороги, чтобы они приветствовали короля, всячески выказывая ему преданность. Эдуард помалкивал на сей счет до самого отъезда.