Я думал, более того, был уверен, что Лютер погряз в заблуждениях. Каждое из отвергнутых им таинств дарует благодать Божию, и я каждый раз ощущал, как она нисходила на меня. Я видел свое призвание в том, чтобы опровергнуть Лютера теоретически, дабы он не обрек новые души на вечные муки.

И тогда я решил найти все связанные с этими заблуждениями поучения Христа, все наставления теологов и отцов церкви от ее становления и до наших дней.

Это оказалось невероятно сложным делом. Ежедневно свыше четырех часов я посвящал задуманной работе. И вскоре обнаружил, что она потребовала глубочайших теологических изысканий. Я гордился приобретенными в детстве знаниями о великих священнослужителях и первых заступниках веры, но отбор нужных текстов по тонким философским вопросам был подобен подвигу Геракла. Я словно переселился в царство мертвых — интересовался лишь туманными апологиями тех, кто давно обратился в прах, и совершенно не обращал внимания на живущих ныне, на их удручающе себялюбивые заботы о личных выгодах и приобретениях. Где же истина? Я начал сомневаться и, попеременно пребывая в двух этих несоизмеримых мирах, окончательно заблудился.

Тем не менее эти занятия дарили мне покой и умиротворение. Труды древних писателей, очищенные и сбереженные, стали вечными. Как легко было в самозабвении остаться с ними навеки. О искушение, пение сирен…

* * *

Так проходили мои дни. По ночам же меня ждало поприще совершенно иного рода.

Как я говорил, мы вернулись в Англию вместе с Марией, дочерью сэра Томаса Болейна. Во Франции она, очевидно, развлекала Франциска, но играла незначительную роль, поскольку у него уже появилась постоянная фаворитка Жанна Ле Кок, жена законника. В Ричмондском дворце (там, где мой отец держал свой гардероб!) я устроил французские апартаменты.

— Я буду продолжать изучать Францию, — сказал я Марии, — и особенно те тонкости, в коих французы считаются непревзойденными.

Пришлось обзавестись снаряжением, необходимым для повторения ее подвигов с Франциском. Мария покажет мне эти игры, и я превзойду его. Да, я перенес наше с ним состязание в такие далекие сферы…

На стенах повесили ковры, на которых были изображены не библейские сцены, а сюжеты из классических произведений. Придворные краснодеревщики воссоздали для меня образцы французской мебели, и вдобавок новое любовное гнездышко украсилось множеством зеркал и канделябров, столь ценимых французскими модниками. Переступая порог, я как будто перешагивал через Английский канал и вторгался в Pays de Gaul[58].

По вторникам и четвергам Мария ждала меня в условленный вечерний час. Уже одно это придавало нашим свиданиям французский колорит. Ведь французы, гордясь своей логикой и здравым смыслом, уделяют любовным наслаждениям определенные часы и заранее назначают встречи. Можно подумать, что это ослабляет удовольствие, но разделение удовольствия и страсти лишь усиливает последнюю и облегчает достижение полнейшего удовлетворения.

Французы внесли в особый каталог всевозможные эротические позы, словно описывали некий танец. Как нежно и игриво звучали эти пояснения, как далеки были их воплощения от всяких страхов, стонов и потных объятий.

Казалось, во Франции полностью отвергали древний и естественный способ совокупления. Кавалер приближался к даме либо сзади, либо сбоку. Момент кульминации французы превратили в поэзию, назвав его «la petit mort», то бишь «маленькая смерть». Не то что англичане, придумавшие для греческого оргазма такие эвфемистические выражения, как «решающий момент» или «сладкая пытка».

Мария с легкостью посвятила меня во все эти тонкости.

— Вот поза для короля, утомленного дневными совещаниями, — как-то шепнула она.

— И Франциск предпочитал именно ее?

Меня до дрожи возбуждало то, что я отобрал у него любовницу и наслаждался ею теми же самыми способами.

— Но мог ли он после совещаний действовать так… и так… и вот эдак?..

Искусно и плавно двигаясь, Мария по нескольку раз кряду доводила себя до «la petit mort», словно избегала ответа. Это было очередное модное веяние — ни одна amoureuse[59] не достойна такого названия, если довольствуется одной-единственной кульминацией. Да, их должно быть несколько, и чем больше, тем лучше.

— А бывал ли Франциск так же хорош? — продолжал вопрошать я пылким шепотом.

— Никогда… никогда он не бывал таким… — услужливо бормотала она. — Ему не хватало вашего величия.

Подобные упражнения и лестные отзывы были всего лишь началом ее обширного творческого репертуара. Мы занимались разнообразными играми, но правила приличия не позволяют мне описывать их даже в дневнике.

* * *

Наслаждение достигло наивысших пределов и переросло в пресыщение. Я исчерпал свои желания. (Не зря епископ Фишер наставлял нас в своей знаменитой проповеди: «Главное, чтобы радости и удовольствия этой жизни не стали чрезмерны, ибо излишества приводят к усталости и скуке. Ни мясо, ни напитки не могут быть сверх меры изысканными, приятными и восхитительными, но если человек, мужчина или женщина, будет с излишним постоянством вкушать их, то в результате они ему опостылеют…»)

Между тем в дневные часы я подвижнически блуждал по теологическим дебрям, дабы завершить мой труд «Assertio Septem Sacramentorum»[60]. И обнаружил любопытное сходство между моими увлечениями. Оно заключалось в том, что излишнее подвижничество в конце концов убивает всю прелесть объекта желаний. Теологическое буквоедство и затейливые любовные игры по сути своей родственны, ибо оба занятия иссушают силы своих жертв.

XXX

Наконец я закончил свой трактат. Получилось две с половиной сотни страниц, и все по-латински. Я был удовлетворен. Теперь можно показать его людям, так сказать, поставить их перед fait accompli. (То есть перед свершившимся фактом. Видите, насколько я проникся французским стилем — я уже мыслил по-французски даже за порогом чертога наслаждений.) Экземпляры моего труда я отправил Томасу Мору, Уолси и Джону Лонгленду, епископу Линкольна и моему исповеднику, а также Эдварду Ли, канонику Линкольна. Уолси, Лонгленд и Ли вернули мне их без единого критического замечания или поправки, приложив лишь хвалебные письма.

Один Мор до сих пор не откликнулся. Он держал мой манускрипт на три недели дольше остальных. И я понял, что он действительно читает его, вероятно находя в нем огрехи.

С недавних пор Мор оставил уединение, соблазнившись ролью лондонского законоведа. В суде Звездной палаты он отстоял папский корабль, конфискованный по морскому праву. Защита Мора была столь блистательной, что Уолси, представлявший интересы короны, тут же вознамерился использовать его способности в своих целях. Он предложил ему пост докладчика прошений: сие означало, что Мор должен принимать письма на мое имя — как при дворе, так и во время моих поездок по королевству. Тогда я призвал его в Тайный совет и ясно дал ему понять, что он должен отправиться с нами на «Поле золотой парчи». Мало-помалу наш затворник втягивался в придворную жизнь.

Мор испросил дозволения поговорить со мной по поводу прочитанной рукописи. Я мог принять его в зале аудиенций, восседая на троне. Но мне захотелось побеседовать с ним с глазу на глаз, искренне, а не как королю с подданным. Его пригласили в мой кабинет, где можно было посидеть в дружеской обстановке у камина, без церемоний и свидетелей.

Я заметил, как Мор постарел. Впрочем, что ж тут удивительного? Много лет прошло с тех пор, как я подарил ему астролябию, решив по-детски настоять на своем. А ведь когда хоронили мою мать и я увидел его впервые, он был уже зрелым человеком. Теперь и я вышел из юношеского возраста, поэтому мне надлежало вести себя иначе. Королю необязательно посылать подарки для доказательства своего господства.

Мор принес манускрипт в коробке.

— Я надеюсь, в нем ничего не изменилось, — заметил я, — ведь дарственные экземпляры для Его Святейшества уже подготовлены… переписаны монахами, разумеется. Они знают толк в таких делах и весьма искусны в каллиграфии.

— Конечно, все осталось по-прежнему, — пробормотал он, вручая мне коробку. — Я обнаружил лишь один недостаток. Вы слишком явно подчеркиваете важное значение папской власти. Возможно, об этом следовало написать более тонко.

Только и всего? Волной хлынуло облегчение.

— Лютер так яростно нападал на главу церкви, что я счел себя обязанным укрепить ее устои.

— Вы преувеличиваете весомость этого сана, — мягко возразил он. — Папа Лев согнется под его тяжестью, если прочитает сей труд. Ему не потянуть такой ответственности. Как, впрочем, и любому смертному, если он попытается взвалить ее на себя.

— Но каково ваше мнение в целом? — сорвалось у меня невольно с языка.

— Я полагаю… — Он помедлил. — Это превосходное научное изыскание. Вы выказали изрядное старание в поисках цитат и…

— А суждения? Я имел в виду исследования, выводы! Что вы скажете о них?

Мор отпрянул, словно моя напористость сбивала его с ног.

— Они, безусловно… убедительны. И исчерпывающи.

Но ведь я и стремился изо всех сил наставить читателя на путь истинный.

Внезапно мне расхотелось расспрашивать его дольше. Он уже упомянул о «превосходстве», «старании», «убедительности» и «исчерпанности». Скупое одобрение. А не наивысший благоприятный отзыв. Мор, очевидно, был хорошо знаком с моим творением, но воодушевления в нем я не заметил.

Он не увидел в труде ничего гениального.

Ну и что с того? Достаточно ли Мор осведомлен, чтобы судить непредвзято?

— Я благодарен вам за то, что вы нашли время и прочли мой трактат, — процедил я, — и готов учесть ваши советы и предложения.

Для пользы моих размышлений, а не для изменения манускрипта, уже переписанного смиренными монахами на лучший пергамент.

— Нас порадовало, что прошедшим летом во Франции вы присоединились к нашему обществу, — добавил я, — а также согласились предпринять дипломатическую миссию в Кале, отдав должное Турне.

Он улыбнулся. Или мне привиделось? Природа одарила его на редкость неулыбчивым лицом. Оно постоянно носило печать мрачности и уныния.

— Итак, вы наконец приобщились ко двору, — продолжал я.

— Ваша правда. Я сам себе удивляюсь… — наконец ответил он.

— Вы привыкнете и почувствуете себя здесь как дома, — успокоил его я. — Ибо по праву принадлежите к самому высшему обществу. Блестящие умы нашего королевства должны состоять на службе у монарха, поскольку размышления ученых ценнее золота. А каждому верноподданному следует с радостью дарить свое достояние королю.

Мор молча поклонился.

Я не намеревался говорить с ним в таком тоне. Мне хотелось просто посидеть у камина, наслаждаясь доверительной беседой, дабы достичь взаимопонимания и завязать дружеские отношения. Но в манерах моего визави не было сердечности. А любезность служит отличным прикрытием равнодушия. И я ощущал его холодность сильнее, чем тепло, исходящее от огня.

— Мои умственные способности в вашем распоряжении, — сказал он.

Я не собирался распоряжаться им, мне мечталось об ином. Он же по-своему истолковал мои слова, исказив мои благие намерения и превратив их в нечто унылое и зловещее.

Ах, да пусть себе живет как хочет! Почему меня так волнует, что он думает или чувствует?

Он всего лишь человек, не хуже и не лучше прочих.

* * *

Уилл:

Этот манускрипт — роскошный подарочный экземпляр, написанный на листах пергамента и оправленный в золотой переплет, — действительно отправили Льву X. Если верить сообщениям, Папа сразу же прочел пяток страниц и заявил, что он «никогда бы не подумал, что такой труд может родиться по милости монарха, коему судьба уготовила иные подвиги, ведь даже люди, всю жизнь посвятившие наукам, не в состоянии породить ничего подобного».

Папа, благодарный за столь благочестивую поддержку, пожаловал Генриху долгожданный титул Defensor fidei — «Защитник веры». Отныне Гарри не будет чувствовать себя обделенным рядом с монархами, увенчанными витиеватыми церковными титулами.

Эта скромная книга имела потрясающий успех. Многочисленные переводы печатались в Риме, Франкфурте, Кельне, Париже и Вюрцбурге помимо других мест и распродавались они, едва только выходили из-под печатного станка. В общей сложности понадобилось двадцать переизданий, дабы удовлетворить аппетиты европейских читателей. Именно тогда Лютер вступил с поклонниками королевского таланта в перепалку, хуля автора на чем свет стоит. Генрих счел ниже своего достоинства отвечать на протестантские нападки, поручив Мору защиту своего труда.