— Если кардинал узнает, что мы обручены, то не сможет с подлинным усердием отстаивать вашу правоту, — заявила она. — По-моему, он полагает, что вам следует обручиться с дочерью Людовика Двенадцатого, французской принцессой Рене. — Ее мягкий голосок споткнулся на этом имени. — Ему давно опостылел ваш испанский альянс.

О, как порхали во время нашего разговора тонкие пальчики Анны, поглаживая затейливую резьбу кресла. Любые ее движения отличались такой изящной легкостью, что я следил за ними, словно за лебедем, скользящим по глади пруда. Прекрасно и элегантно. Как все, что она делала.

— Итак, надо ввести в заблуждение кардинала? Это нелегко сделать, — предупредил я ее.

— Легче, чем вы думаете, — с улыбкой заметила она.

Ее глаза странно блеснули, и я вдруг почувствовал тревогу. Потом взгляд Анны неуловимо изменился, и я вновь увидел перед собой мою любимую юную красавицу.

— Все будет хорошо, — заверил я ее. — Через пару недель я получу свободу. Долгожданную свободу. И мы сможем обвенчаться.

Я взял ее за руку. Ответив на мое пожатие, она подняла глаза.

— Порой мне кажется, что я не дождусь, когда стану вашей женой…

Могу ли я назвать тот миг счастливейшим в моей жизни? Я достиг вершины своих желаний, и прочие дела мало волновали меня.

Между тем в королевстве все знали о моей брачной дилемме и не менее страстно, чем я, ожидали прибытия папского легата. Стояла ранняя весна 1529 года. Почти два года бесчисленных посольств и делегаций потребовалось для получения папского разрешения провести наш суд в Англии.

По прибытии в Лондон папский легат Кампеджио с удовольствием поведал мне, что сам Климент посоветовал Екатерине осознать нужды государства и удалиться в монастырь, как сделала преданная Жанна де Валуа, дабы король Людовик мог вновь жениться ради появления наследников. Его Святейшество был обязан освободить любого от земных уз ради приобщения к небесным.

Я преисполнился радости. Такое решение устроило бы всех. Екатерина и без того проводила много времени в молитвах и богослужениях. Она исполняла обеты францисканцев и имела необычайную склонность к монашеской жизни. Климент избавился бы от затяжного и чреватого осложнениями суда. А я, возможно, избежал бы неодобрения подданных, которые любили принцессу Екатерину и выражали недовольство низким происхождением Анны.

Через пару дней Кампеджио в сопровождении Уолси притащился к Екатерине и радостно представил ей эти разумные предложения. Та отказалась, заявив, что «не имеет призвания к монастырской жизни», но могла бы смириться с ней, если я, в свою очередь, дам обет жить как монах.

Эта женщина дразнила меня! Она с удовольствием насмехалась надо мной и противоречила мне на каждом шагу. Именно тогда я возненавидел ее. Мне претило ее самодовольное чувство превосходства надо мной. Она гордо несла титул испанской принцессы, наследницы древнего королевского рода, считая меня всего лишь потомком новой династии, основанной валлийским выскочкой. Вот как она относилась ко мне. И полагала, что легко добьется союзничества сторонних сил: императора, ее племянника, и зависимого от него Папы. Она словно говорила, забавляясь: «Пусть малыш Генрих хозяйничает в своем маленьком королевстве, мне достаточно щелкнуть пальцами, чтобы заставить его подчиниться».

Ладно, отлично. Я готов встретиться с ней — на арене папского суда.

В Англии впервые состоялся суд, на котором особам королевской крови предстояло ответить на известные претензии перед иноземными властями.

Судебное заседание проводилось в Блэкфрайерс, доминиканском монастыре. У подножия моего трона в полном облачении сидели Уолси и Кампеджио. На десять футов ниже находилось кресло Екатерины. Она поклялась, что вовсе не придет, — мол, считает правомочным только решение, принятое в Риме. А ведь Его Святейшество препоручил это своим легатам! Она вела себя как глупая и своенравная упрямица!

Однако в день открытия моя незаконная супруга все же соизволила явиться.

— На заседание суда вызывается Екатерина, королева Англии! — раздался голос судебного исполнителя.

«Ну вот, — подумал я, — сейчас она увидит, насколько праведно и серьезно наше дело. Теперь она наконец все поймет».

Екатерина медленно вошла в зал и направилась к своему креслу. Но вдруг резко повернула направо, прошествовала мимо кардиналов и поднялась по ступеням. Шагов за пять до моего трона она внезапно опустилась на колени.

Я почувствовал, как лицо мое покрылось испариной. Неужели эта женщина обезумела?

— Сир, — начала она, устремив на меня глаза и пытаясь поймать мой взгляд. — Ради нашей былой любви я умоляю поступить со мной согласно высшей справедливости. Прошу вас о сострадании и сочувствии, ибо в вашем королевстве я всего лишь бедная чужеземка. И только вы, как глава английского правосудия, можете защитить меня…

Она поистине сошла с ума! Все с напряженным вниманием следили за нами, такого в суде еще не видали. Я и сам был поражен. Екатерина по-прежнему смотрела на меня в упор. Глядя на нее, я с трудом узнавал любимую мной когда-то молодую женщину. Ее место заняла враждебная особа, вознамерившаяся либо подчинить меня своей воле, либо выставить дураком.

— Я призываю Господа и весь мир в свидетели, — продолжила она, — что с неизменным смирением была вам верной и послушной женой, всегда согласной с вашей волей и желаниями. Только ради вас я полюбила всех тех, кого любили вы, несмотря на их враждебное отношение ко мне. Оставаясь вашей спутницей жизни более двадцати лет, я родила вам много детей, хотя Богу было угодно призвать их на небо…

Она поникла, переживая мучительные для нас обоих воспоминания. Я страдал не меньше. Потом Екатерина вновь подняла голову и приступила к главной части своего отлично отрепетированного выступления:

— Господь свидетель, что на супружеское ложе я взошла девственницей, ибо до вас меня не познал ни один мужчина. Но признание этого лежит всецело на вашей совести.

Она замолчала, едва не прожигая меня взглядом. Как посмела она так поступить со мной? Выставила напоказ мою юношескую неискушенность! Сама она, будучи в первую брачную ночь далеко не девицей, должна была понимать мое тогдашнее смущение. И теперь ей захотелось унизить меня!

Я хранил снисходительное молчание. Екатерина, потупив взор, произнесла заключительные слова своей проникновенной речи. Они прозвучали глупо и неуместно. Умолкнув, она поднялась с колен и еще раз посмотрела на меня — правда, на сей раз с ненавистью, — развернулась и направилась к выходу. Очередной поступок невиданной дерзости.

— Мадам! — окликнул ее судебный исполнитель. — Суд вновь вызывает вас!

Он трижды повторил приглашение.

— Мне все равно, — ответила она. — Ваш суд не является беспристрастным… Я не желаю участвовать в непристойном разбирательстве.

И она покинула зал.

Все пристально следили за ней, пока ее низкорослая фигура не исчезла во мраке коридора.

Такое поведение сочли бы невероятным в любом правовом суде. Отказавшись занять предназначенное для ответчика место, она попыталась призвать к ответу самого истца.

И более того, она постаралась выставить меня дураком! Такова была ее главная цель. Неужели она рассчитывала, что я вымолвлю хоть слово?

Екатерину объявили не подчинившейся воле суда, и заседание продолжилось. Оно оказалось на редкость неинтересным и утомительным. Множество пожилых людей доложили о собственных амурных подвигах в пятнадцатилетнем возрасте (дабы подтвердить мужскую зрелость Артура), после чего суд начал упорно искать того, кто дал бы неопровержимое подтверждение консумации брачных отношений Артура и Екатерины. Разумеется, свидетелей не нашлось, поскольку никто не прятался под кроватью новобрачных. Разбирательство тянулось день за днем, а кресло Екатерины неизменно пустовало.

Ее защитники — Уорхем, архиепископ Кентерберийский, занимавший нерешительную позицию, и епископы Фишер (опять он!); Стэндиш из епархии святого Асафа, Тансталл Лондонский, Ридли из епархии Бата и Уэллса и Хорхе де Атека, испанский духовник Екатерины, — только запутали дело. Их доводы звучали бессмысленно. Мои же представители выдвинули убедительные доказательства. Но это не имело значения — на последнем заседании, когда оставалось лишь вынести вердикт, поднялся Кампед-жио и объявил, что наш суд необходимо приостановить, поскольку он ведется по римским законам, а из-за жары все суды в Риме закрылись до октября.

Пока прелат дрожащим голосом зачитывал это заявление, в зале царило молчание, но потом поднялось волнение. Очевидно, дело закрыли, намеренно не вынесли никакого решения и отозвали обратно в Рим.

Вслед за Кампеджио встал Брэндон и грохнул своим мощным кулаком по столу.

— Слава старой доброй Англии померкла тех пор, как у нас завелись кардиналы! — взревел он.

Собрание возмущенно зашумело. Я был вне себя от ярости.

XL

Уилл:

Бедный нерешительный Папа, посылая Кампеджио в Лондон, дал ему множество инструкций, главная из которых гласила: ничего не решайте. Затягивайте суд как можно дольше. А затем сообщите, что дело вновь переходит на рассмотрение в Рим. В данном случае Кампеджио лишь исполнял приказ понтифика, и вопрос представлялся все более неразрешимым в связи с тем, что Франциск, совершив последнюю отчаянную попытку вновь захватить Северную Италию, потерпел сокрушительное поражение. Император разбил остатки его сил в битве при Ландриано, и теперь, когда вся пыль осела, Папа с Карлом заключили полюбовный Барселонский договор[66]. Императорские войска покинули Рим, предоставив Клименту свободу действий. Курия и ее кардиналы дружно вернулись в Вечный город и вскоре затребовали возвращения дела Екатерины (всегда Екатерины, а не Генриха) для окончательного полномочного рассмотрения, дабы через несколько дней представить его на суд консистории под председательством Папы. Кампеджио не имел иного выбора.

Но Уолси был потрясен. Это подорвало его власть. Папа — духовный патрон Уолси — предал его. А другой господин, король, чувствовал себя преданным. Эти двое могли стереть его в порошок, как зерно на мельнице.

Генрих VIII:

Итак, они — Екатерина, император, Папа Климент — полагали, что победа осталась за ними. Дескать, посмеемся и выбросим из головы притязания короля Генриха VIII, которые нельзя счесть весомыми. Они заблуждались. Сильно заблуждались. Но как же мне следовало поступить?

Я решил порвать с Папой. Он не оправдал моих надежд… более того, предал меня. Никогда больше я не обращусь за помощью в Рим.

Нужно покончить с Уолси. Он тоже подвел меня. Должно быть, исход дела кардинал знал давно — в конце концов, он же видел папские инструкции.

Уолси располагал полнейшими сведениями о жизни понтифика, от целебных трав, применяемых для лечения геморроя, до главных семейных связей кардиналов Римской курии, и тем не менее не сумел помочь мне в важнейшем деле моей жизни. Он оказался всего лишь отличным управляющим и поставщиком, но не был дальновидным, находчивым и тем более проницательным политиком. Впрочем, Уолси вполне устраивал меня в мои юные годы.

Но теперь я перерос его и мог постоять за себя сам.

Надо взять все в свои руки. Избавившись от Уолси, я пойду до конца… куда бы ни увлекла меня избранная дорога.

Кампеджио собирался покинуть Англию и обратился ко мне за разрешением на отъезд. В то время я жил в пригородном Графтонском маноре, где мне с большим трудом удалось разместить папского легата. Сопровождавший его Уолси в смятении обнаружил, что для него там места не нашлось. На сей раз я не желал, но был вынужден говорить с ним. Многие придворные и советники упорно добивались, чтобы я избавился от услуг кардинала, и даже обвиняли его в измене. Законным поводом для этого послужило то, что Уолси «посягнул на власть короля» — нарушил древний закон об утверждении папской власти в Англии без предварительного согласия монарха. На самом деле они попросту ненавидели его.

При встрече со мной потрясенный Уолси вел себя крайне почтительно — такого я не ожидал. Пытаясь вернуть мое расположение, он юлил передо мной, точно щенок, готовый лизать руки хозяина. Его поведение вызвало у меня грусть и отвращение. Мне совершенно не хотелось видеть его в столь униженном состоянии.

— Ваше величество… Его Святейшество… я не знал… но я могу все исправить…

Нет, не такие слова желал я услышать от него, всесильного высокомерного Уолси.

Я дал ему разрешение удалиться в отставку. Странно даже подумать, что мы никогда больше не встречались с ним. Когда на следующий день я с Анной вернулся с охоты, они с Кампеджио уже уехали. Я знал, куда Уолси направился, поэтому послал вслед Генри Норриса. Тот догнал кардинала верхом и вручил ему от моего имени перстень в знак продолжения дружеских отношений.