Думаю, Норрис был изрядно обескуражен, когда довольный Уолси сполз с мула, рухнул на колени в дорожную грязь и, обхватив перстень (и руку слуги), с дикой страстью покрыл его поцелуями. Я опечалился, представив эту картину.

Однако я не мог вернуть Уолси былое могущество. Он подвел меня в великом деле, и лишь мое милосердие избавило его от обвинителей, требующих его головы. По моему желанию и распоряжению ему надлежало удалиться в митрополию Йорка и там до конца своих дней спокойно и смиренно исполнять свои духовные обязанности, не ропща на судьбу.

* * *

Но как раз это оказалось Уолси совершенно не под силу. Он не смог вынести того, что лишился власти. Вересковые пустоши Йоркшира не смирили его дух. Ему претило жить в такой глуши. Он стал полностью зависим от благ столицы, жаждал дворцовой роскоши, атласных нарядов, столового серебра, золотых кубков, а также интриг и тайных козней. Кардинал рассудил, что вполне достоин занять высокое положение — если не при моем дворе, то, к примеру, на службе у императора или Папы, которые могли хорошо заплатить за нужные сведения.

Мы перехватили письма прелата, содержавшие такого рода предложения. Роль курьера исполнял его итальянский лекарь, Агносисти. Абсурдная затея. Видно, Уолси совсем отчаялся.

* * *

Мое сердце исполнилось печали. Выбора больше не оставалось. Уолси сам предоставил доказательства своей вины. Его многочисленные враги при дворе и в парламенте давно кричали о необходимости наказать вероломного кардинала, причем самым суровым образом. А теперь он совершил очевидную измену, которая каралась смертью.

Долгие месяцы я пытался охладить их негодование. Но в итоге мне пришлось подписать документ на его арест за государственную измену. Иного выхода не было.

К тому времени Уолси уже перебрался из Йорка на север, в свою дальнюю епархию. А в Йорке находились владения Перси.

Так уж распорядился Господь, чтобы Генри Перси (тот долговязый и голенастый жених Анны), будучи главным тамошним лордом, оказался единственным, кто по праву мог арестовать Уолси.

Сам я туда, разумеется, не поехал. Но свидетели описали мне эту удручающую сцену: отряд ворвался в приемные покои Уолси, отчего тот пришел в крайнее замешательство. Он встретил незваных гостей в потрепанном платье, едва ли не босой. От пустого камина веяло ноябрьским холодом. Однако кардинал величественно приветствовал их, словно находился в Хэмптон-корте. Сначала он не узнал никого из прибывших. Потом его увядшее лицо озарилось светом надежды — в задних рядах он увидел Перси. Старый добрый знакомый! Уолси будто забыл, что лет пять тому назад расстроил его помолвку и неудачливый женишок наверняка испытывал к кардиналу далеко не дружеские чувства.

И вот прелат радушно бросается навстречу Перси, своему бывшему подчиненному. Памятуя о былой роскоши собственных дворцов, он всячески извиняется за нынешнее запустение и скудость обстановки. Затем воодушевленно подзывает Перси. Он смущенно следует за стариком, слушая пустую болтовню.

— В будущем мае я стану проводить конфирмации в Йоркской епархии, — сообщает Уолси с важным видом. — Так же как и церемонии венчания. Летом их всегда бывает больше. Мне, знаете ли, пришлась по вкусу простая сельская жизнь…

— Милорд, — говорит Перси очень тихо.

Прелат не слышит и продолжает нести чушь.

— Милорд, — повторяет Перси, кладя руку ему на плечо, и срывающимся голосом объявляет: — Я должен арестовать вас за государственную измену.

Уолси приходит в смятение. Они обмениваются пристальными взглядами — подвергшийся несправедливым нападкам юноша и опальный кардинал. Месть не всегда бывает сладка. С годами жажда мести выдыхается, и она уже не приносит удовольствия.

Уолси выводят из дома. Комендант Тауэра Кингстон встречает его, чтобы доставить под охраной в Лондон.

— Ах, господин Кингстон, — говорит кардинал. — Вот вы и прибыли за мной.

Его замечание озадачивает слушателей.

Но до столицы Уолси не добрался. Перед выездом из его скромного поместья в Кахилле он пожаловался на боли в животе. (Не сам ли он их спровоцировал? До известия об аресте у него ничего не болело.) К концу первого дня пути здоровье пленника значительно ухудшилось, и его эскорту пришлось попроситься на постой к монахам Лестерского аббатства.

Оказавшись в стенах монастыря, Уолси устроил великолепное представление, предсказав собственную смерть.

— В восьмом часу на восьмой день, — смиренно заявил он напоследок, — я явлюсь среди вас, дабы помочь упокоить мои бренные останки.

Это сильно потрясло благочестивых братьев. (Как он мог узнать точное время? Разве что принял яд, скорость действия которого была ему известна.)

Он улегся на простой тюфяк в каменной келье. А потом призвал своего слугу Джорджа Кавендиша и монаха. И тогда произнес свои последние слова:

— Если бы я служил Господу с половиной того рвения, с которым служил моему королю, то в мои почтенные лета Он не оставил бы меня беззащитным перед лицом врагов.

А затем (как говорится) он повернулся лицом к стене и умер.

Я обрадовался, услышав о его мирной кончине. Уолси обдурил придворных волков. Суда за измену не будет. Неужели старик принял отраву? Смелость придала ему благородное величие!

Воззвав к Богу, он предпочел умереть в каменной келье Лестерского аббатства, а не в шикарном доме настоятеля монастыря Святого Лоуренса. Успел ли он покаяться? В ад или в рай отлетела его душа?

* * *

Меня охватило чувство полного одиночества. Уолси покинул этот свет. Мой отец сошел в могилу. И Екатерина умерла для меня — ей уже не быть моей советчицей. Я мог положиться только на самого себя. А мне предстояло множество дел.

Перед моим мысленным взором предстала длинная дорога в Рим. Я мог бы вступить на нее, но долгое путешествие сулило чрезмерные затраты и унижения. И при всем этом вердикт Рима вызывал сомнения.

От торного пути ответвлялась скромная тропа. Она уводила прочь от Ватикана, от Уолси, от всего привычного и знакомого, и неизвестно где заканчивалась. К тому же сей путь не обещал быть легким и коротким. Однако он манил меня. По нему я буду двигаться вперед, вопреки всем тем, кто пытался мешать мне. Что ждет меня в конце дороги? Может, она приведет меня к самому себе?

XLI

Я крайне нуждался в совете. У меня не было ни четкого плана, ни стратегии его осуществления. Я отказался от поездки в Рим и не собирался больше участвовать в судебных разбирательствах. Однако отсутствие папского вердикта связывало меня по рукам и ногам.

Злорадное ликование Анны по поводу гибели Уолси (в своих покоях она с друзьями отметила его смерть, разыграв костюмированное представление «Нисхождение в ад кардинала Уолси») оказалось преждевременным. В сущности, он попросту свел счеты с жизнью, и его смерть ничего не решала.

Анна, вознамерившись занять место Екатерины, с которой я прежде советовался по любому поводу, указала мне на вероятное разрешение великого дела. Она упомянула, что их домашний священник Томас Кранмер — доктор богословия в Кембридже — предложил поставить этот больной вопрос перед крупнейшими европейскими университетами и провести опрос теологов. Пусть измыслят выход из щекотливого положения. Если удастся привлечь большинство богословов на нашу сторону, Его Святейшество будет вынужден прислушаться к их мнению.

Откуда же взялся такой умник? Кем бы он ни был, его рассуждения показались мне разумными. Я пожелал встретиться с ним и, несмотря на его возражения, настоял, чтобы он приехал ко двору.

С первого взгляда я понял, что Кранмер с его клочковатой, криво обкромсанной шевелюрой, явившийся к королю в потрепанном платье университетского богослова, не создан для придворной жизни. Однако он явно принадлежал к тем благородным душам, которых не пугает ни богатство, ни бедность. И мне он сразу понравился.

Очевидно, он понимал, какое тяжкое бремя я несу. Вместе мы выбрали университеты, чьи исследования могли представлять для нас интерес: в Англии — Оксфорд и Кембридж, во Франции — университеты Орлеана, Бурже, Парижа и Тулузы; в Италии — университеты Феррары, Павии и Болоньи; а также известные учебные заведения Германии и Испании.

Я велел ему привлечь для этой работы лучшие умы и обещал оплатить затраты из казны короля — буквально из королевского кошелька. Он робко улыбнулся и удалился.

Между тем предстояло вытерпеть очередное Рождество. Справа от моих покоев поселилась Анна, а слева — Екатерина. Протокол требовал, чтобы мы с Екатериной присутствовали на придворных рождественских празднествах, несмотря на то что все королевство знало о нашем разрыве.

Сама она вела себя так, будто ничего не случилось. Екатерина отличалась удивительной терпеливостью. В Испании переговоры о ее браке с принцем Артуром тянулись десять лет. В Англии вдовствующая принцесса более семи лет ждала, пока завершатся обсуждения условий нашей помолвки. Поэтому она с легкостью пережила то время, что пролетело с начала «великого королевского дела».

Ей нравилось главенствовать на праздничных церемониях. Она продумывала мельчайшие детали, вплоть до выбора подарочных шкатулок для каждой кухарки или судомойки. Придворные ценили ее внимание, им льстило, что добрая королева Екатерина думает о них.

Добрая королева Екатерина. Это обращение раздражало меня. Каждое ее появление — а с недавнего времени она полюбила общаться с народом — люди приветствовали, пылко восхваляя «благословенную королеву Екатерину». Чем радостнее ее встречали, тем чаще она выходила к подданным. По нескольку раз на дню Екатерину можно было увидеть на балконе, или же она прогуливалась по дворцовым дворам, предназначенным для общего пользования. Она расточала улыбки и добрые пожелания, разбрасывала сувениры и монеты только ради того, чтобы услышать, как хвалят ее и ругают меня. Пришлось запретить ей это удовольствие, невзирая на ее крайнее огорчение.

Однако в течение тех двенадцати рождественских дней мы проявляли уместное дружелюбие по отношению друг к другу, стараясь не замечать огромной трещины в наших отношениях.

Анне пришлось жить затворницей, поскольку никакой роли на этих праздниках ей не отводилось, а времена, когда она могла появиться при дворе как простая фрейлина, давно прошли. Она не покидала своих покоев и бродила по ним в глубокой задумчивости. Заглянув к ней как-то вечером, я обнаружил ее в скверном настроении. То был особый вечер — Двенадцатая ночь. Однако в апартаментах Анны царило отнюдь не праздничное настроение. Меня встретила разгневанная фурия.

В будуаре тускло мерцала одна свеча. Анна облачилась в ночную рубашку из рубинового бархата и распустила по плечам струящиеся черные волосы. В мерцающем зловещем свете она выглядела сверхъестественным, почти безумным существом.

Едва я вступил на порог, ко мне бросилось черно-красное привидение. Дьяволица…

— Не устали ли вы веселиться? — завизжала она.

Огонек свечи двоился в ее глазах, и казалось, они метали искры.

— Устал, — ответил я.

— А я устала торчать здесь в одиночестве! До меня доносилась лишь развеселая музыка…

Она резко отвернулась.

— Музыку вы частенько слышали и раньше. И услышите вновь.

У меня трещала голова от утомления. Я искал утешения, а не пламенных страстей.

— Когда же? — кинулась ко мне Анна. — Сколько лет мне придется праздновать Рождество в затворничестве? Вы бросили меня одну…

Как же болит голова… Яркое пламя камина, всегда радовавшее мой взор, как будто померкло. Мне было очень неприятно, но я выпрямился, собравшись с духом, и сказал:

— Простите, сударыня. Я не намерен навязывать вам свое общество. И мне не нравится выслушивать брань. Доброй ночи.

Не дав ей времени возразить, я покинул комнату и закрыл за собой дверь.

Недолго думая, я направился к Екатерине. Умиротворяющей, доброй Екатерине.

Когда я вошел, фрейлина расчесывала щеткой ее волосы. Они были длинными и на концах еще сохранили медовый оттенок. Но в целом их цвет напомнил грязновато-бурые воды Темзы.

Заметив меня, Екатерина поднялась, с улыбкой взяла меня за руку и подвела к мягкому креслу. И села как можно ближе. Сияя глазами, она подалась вперед.

— Я так рада, что вы пришли повидать меня! — воскликнула она.

Я молча улыбнулся в ответ.

В камине тихо потрескивали охваченные пламенем дрова. Я подошел к нему и тут услышал жутковатое завывание разыгравшейся за окнами снежной вьюги. Переплеты дребезжали на ветру. Как чудесно отдыхать сейчас в теплой комнате.