В его глазах заплясали огоньки. Он казался безумным. Под ложечкой у меня засосало от страха. Я потянулся за очередным куском угря, словно приятный вкус рыбы мог погасить подступившую дурноту.

— Церковь должна остаться неприкосновенной, — продолжил Кромвель, — и сохранить былую традиционность. Никаких побеленных стен, никаких поверженных изваяний. Все останется как прежде, за одним исключением: главой церкви в Англии станет не Папа, а король. Следует принять новый закон, не дожидаясь народных волнений. Добрые англичане согласятся с ним с кротостью овечек.

Он торжествующе откинулся назад и сложил руки на животе.

— Соблазнительная картинка. И как же достичь этого?

— Парламент наделит вас всей полнотой власти. И тогда вы сможете поступать так, как вам заблагорассудится. Примите решение о признании брака недействительным…

— В парламенте заседают люди. Не все одобряют мой разрыв с Екатериной. На самом деле, — мрачно признался я, — большинство на ее стороне. Народ тоже всячески сочувствует вдовствующей принцессе.

— Зато всех до единого возмущают привилегии духовенства. Пусть это будет первым шагом на пути вашего отделения от Рима. Обе палаты с легкостью ополчатся на церковников. И когда мы победим их, вы будете обладать желанными полномочиями. При условии, разумеется, что станете до самого конца держать парламент в неизвестности относительно ваших истинных целей.

Я молча взирал на него, менее пораженный его предложениями, чем ликованием, с которым он выкладывал их. Приняв мое молчание за согласие, он пустился во все тяжкие.

— Между тем вы добьетесь подчинения священников. Можно обвинить их в выдуманных прегрешениях, наказать и заставить по ходу дела признать вас главой церкви. Тем самым будет установлен прецедент, и они окажутся в нелепом положении… А уж потом вы можете закрыть монастыри! — завершил он с триумфальным видом.

Должно быть, на моем лице отразилось смятение, поскольку Кромвель поспешно добавил:

— Иноземные ордены, ваша милость! Они отсылают свои доходы за пределы Англии, истощая ее богатства, подобно пиявкам, высасывающим кровь больного! Они погрязли в роскоши! В разврате! Богатые шлюхи становятся аббатисами, а монахи рассеивают свое семя по всем окрестным деревням. Об их похотливости складывают поговорки! Еще во времена Джона Гонта Чосер клеймил безнравственность этих показных святош. Они не приносят нашему королевству никакой пользы, поскольку опустошают казну, и Христос осудил бы таких Его представителей!

Мне вспомнился пышный приорат Святого Лоуренса, давший приют королевской любовнице и бастарду… Но я также подумал и о тихих, обнесенных медово-желтыми стенами монастырях, в изобилии разбросанных по всей стране, и о братьях, которые проводят свои дни, усердно возделывая поля, изучая манускрипты, выращивают овец, прядут шерсть и дают кров пилигримам и нищим бродягам. Без них…

— Нет, — возразил я. — Монастыри нужны Англии.

— Это рассадники порока, — прошипел Кромвель. — На каждого праведного набожного монаха приходится десяток гуляк и пьяниц. Не случайно же лучшие вина поступают к нам из монастырей! Вы полагаете, что все, кто носит рясу, живут в голых кельях, молясь по ночам, постясь и истязая свою плоть? Этим славится только лорд-канцлер. Нет же, большинство монахов… уверяю вас, они валяются в постелях с потными деревенскими шлюхами, не обращая внимания на укоризненные взгляды распятого Христа.

Пылкость его речей заметно возросла. А к чему, интересно, он упомянул лорд-канцлера? Я взял кубок эля, но Кромвелю освежиться не предложил. Еще чего. Он придвинулся уже вплотную ко мне. Я не люблю, когда люди подходят слишком близко. Пришлось отодвинуться подальше вместе с табуретом.

Кромвель вздохнул и, похоже, успокоился.

— Вижу, вы не верите мне. У вас на уме лишь легенды о праведных отшельниках. Позвольте хотя бы проверить наши «Божии дома». Больше я ни о чем не прошу. Я представлю вам результаты, а судить о них вы будете сами.

До чего же противным и вкрадчивым стал его голос!

— Поговорим об этом позднее.

Мне не хотелось больше обсуждать данную тему. Она слишком терзала меня.

— Как вы предлагаете использовать для достижения цели парламент? — произнес я, возвращаясь к более приятному вопросу.

Да, он уже все продумал. Парламент, ополчившись на церковников, примет положения, урезающие их ненавистные привилегии и особое каноническое право, которое позволяло святым отцам самостоятельно вершить суд и избегать ответственности по общему законодательству.

Таким образом, духовенство будет вынуждено передать власть в мои руки. И в результате церковь подчинится королю. Низшие церковные чины потеряют традиционные льготы, а высшие сановники признают меня верховным судьей. Изменения будут происходить постепенно, шаг за шагом, и только в конце станет понятна общая картина. Мне подчинятся все до единого подданные королевства. В Англии закончится пора папской юрисдикции. Полновластным правителем стану я, Генрих VIII. И смогу освободиться от Екатерины, да еще и разбогатеть.

Уже направляясь к выходу, Кромвель весело, словно говоря о чудесной погоде, добавил:

— Английская церковь располагает доходами, в два с половиной раза превосходящими поступления в королевскую казну. Досадно, что такие деньги уплывают в Рим.

Кромвель поклонился и исчез за дверью.

Я изумленно смотрел ему вслед. Стать во главе церкви? Разрушить древний порядок?

День вступал в свои права, и солнечный поток хлынул в южные окна. Предложения Кромвеля вели к настоящему перелому. Изменение законов в Англии могло развязать мне руки.

Кабинет озарился ярким светом. Мне вспомнилось, с каким удовольствием лет двадцать тому назад я выбирал обстановку для этих покоев. Я с радостью поменял старомодную и ветхую отцовскую мебель на новые блестящие образцы итальянских мастеров, сорвал проеденные молью ковры и заказал новые шпалеры.

Но изменить незыблемый прежде уклад жизни? Заново перестроить королевство? Хаос. Пыль. Многие воспримут это болезненно. Обнажится уродливый скелет государства, лишенный старой плоти и еще не обросший новой. Однако что делают с ветхим и прогнившим строением? Его сносят. Так по воле Господней был свергнут Древний Рим! Ведь что творится в нашей стране? Пороки, упадок, храм, который шатается под гнетом разврата своих служителей…

В одном из укромных уголков моего кабинета стояла скамеечка для молитвы. Над ней в нише белела статуя Девы Марии, вырезанная из слоновой кости, а у подножия изваяния мерцала свеча. Ее огонек пропадал в свете дня. В растерянности я направился туда.

Дева Мария смотрела на меня, и на краткий миг я увидел в ней ожившее лицо моей матери. Потом слоновая кость будто застыла и обрела привычную гладкость. Я молился, просил наставить меня на путь истины. Но ничего не почувствовал, мой внутренний голос молчал. Как согласиться на такие перемены, не заручившись поддержкой Всевышнего? Я не мог самовольно принять решение столь исключительной важности.

Поднявшись с молитвенной скамеечки, я прошел в опочивальню. Мне захотелось прилечь и немного подумать, а может, и вздремнуть.

Я с удовольствием отметил, что в моих покоях никого нет. Камердинеры не думали, что мне может взбрести в голову поваляться в постели в середине дня; они ожидали, что я в ближайшее время выйду в столовую к обеду. Я тихонько прикрыл за собой дверь и вдруг услышал, как что-то упало с негромким стуком. Это был медальон, изображавший сцену из римской жизни, один из тех, что Уолси заказывал в Италии. Терракотовое украшение разбилось. Я спокойно собрал черепки. Не тот ли это знак, которого я ждал? Или причиной падения стал разболтавшийся в стене гвоздь?

* * *

В ту ночь я спал прерывисто и беспокойно. В снах моих мелькали фигуры монахов и монахинь. Одни взирали на меня с осуждением. Другие безмятежно занимались пчеловодством, ткачеством или трудились на полях, а иногда картина переворачивалась вверх тормашками. Потом возник образ Папы, напоминавшего мне то Уолси, то вдруг моего отца. Водрузив на голову папскую тиару, он укоризненно глядел на меня. «Куда же подевались накопленные богатства? И что вы сделали с моим королевством? Есть ли у вас наследник? Приняты ли новые и справедливые законы? Увы, не зря я сомневался…» К счастью, его заключительных слов я не услышал — облик отца растаял в тумане, скрывшись от моего внутреннего взора.

Пробудившись, я увидел в окне бледнеющее предрассветное небо. Неужели мне все это приснилось? Отец… Уолси… Папа. Всю жизнь я был почтительным и послушным сыном, поверял этим людям свои самые заветные желания и честолюбивые замыслы. Но тщетно стремился порадовать их, всегда терпел неудачу. Сколько бы я ни старался, в ответ слышал лишь еле уловимое ворчливое одобрение… Словно они говорили: «Что бы ты ни делал, все это далеко от идеала».

Отныне с ними будет покончено. Мне давно пора обрести независимость. Долой вечно недовольных критиков. Я поднялся с твердым намерением сразиться с тем единственным из этой троицы, кто был еще жив.

XLIII

Без промедления я приказал созвать конвокацию[69]. Для осуществления моего плана было важно застать священников врасплох, не дав им возможности узнать, что их ждет. Собрание высших сановников (высшее духовенство епархий Кентербери и Йорка представляло всю церковную власть Англии) было потрясено. Их обвинили в измене за посягательство на власть короля, иными словами, за распространение в Англии папских булл без моего предварительного разрешения. Заслужить помилование они могли, уплатив денежное взыскание в сотню тысяч фунтов и подписав бесхитростный документ, в коем они с сожалением признавали свой грех и обращались к королю, величая его главой английской церкви. Всего лишь штраф да какая-то там бумага! Какое простое решение, не правда ли? Намного проще, чем бесконечные интриги и ухищрения, изобретенные Уолси для завоевания благосклонности Климента. Все былые посольства и суды не имели значения в сравнении с этим пергаментом, содержащим несколько сокрушительных слов нового титулования.

Поначалу конвокация артачилась, пыталась защищаться и оправдать свои действия. Но в итоге святые отцы сдались, заплатили деньги и подписали требуемый документ. Высшая церковная ассамблея государства справедливо провозгласила короля главой церкви.

Я с интересом ждал ответа Папы Климента. Безусловно, наш документ обеспокоит этого слабовольного упрямца и даст ему понять, что я намерен освободиться от властной руки Рима. Гораздо проще было бы Его Святейшеству подписать буллу, расторгнув мой брак с Екатериной, и тем самым сохранить в подчинении Англию, приносящую столь лакомый доход. Ведь это не сложнее, чем подписание конвокацией невинного с виду документа.

Но нет. Этот упорствующий осел отказался. Он издал предупреждение, угрожая мне отлучением от церкви. Климент запретил выступать в защиту признания моего брака незаконным, пока по данному делу не будет вынесено решение — судя по всему, в Риме. Неужели болван не понял, что теперь меня не остановить? Если он действительно, а не притворно желал справедливого суда, то мог бы наложить запрет молчания в отношении любых обсуждений моего дела, а не только тех, где доказывалась недействительность королевских супружеских обетов.

— Пусть Папа хоть десять тысяч раз отлучит меня! Мне совершенно безразлично! — вскричал я, узнав о его новых происках.

При этом присутствовали Кромвель и Анна. Она выглядела радостной. Последнее время она упрекала меня в нерешительности, полагая, что меня обуревают сомнения. (Все вокруг так считали. Прежний Генрих мог бы проявить слабость, но не нынешний.)

Она захлопала в ладоши.

— Ах как славно!

Кромвель лишь ухмыльнулся.

— Теперь в римском болоте начнется океанский шторм, — сказал он.

— Пусть Папа делает что хочет… но ему придется смириться с тем, что будет угодно мне!

А в мои намерения входило отделение церкви Англии от ее римского первоисточника, с использованием парламента в качестве разрушительной силы. Я настроил его членов против духовенства.

Обе палаты мои предложения встретили охотно — едва ли с большим ражем разгоряченные псы преследуют раненого оленя! Церковь понесла серьезный урон, а им надлежало сломить ее сопротивление.

Первая линия атаки представляла собой предупреждение об отмене традиционной дани Риму. Это было самым уязвимым местом на папской шкуре. Климент безмолвствовал. От угроз парламент перешел к действиям и вынес вердикт о прекращении ежегодного сбора в пользу папской казны. Копье попало в цель.

Второй убийственный закон запрещал обращаться с жалобами и исками в Рим — в силу того, что король является высшей и верховной властью в своем королевстве.