— …Немедля, — пояснил я. — Пока Климент не передумал. Я понимаю теперь, почему он послал распоряжение об удалении Анны и воссоединении с Екатериной. Это послание должно было прибыть вместе с подтверждением вашего архиепископства. А мне предстояло проглотить их разом, словно детское слабительное в куске пирога. Папа снарядил разных посыльных, остерегаясь дорожных грабителей и иных неблагоприятных инцидентов. Но просчитался! Господь явно поддержал нас, не дав этим людям встретиться в Англии.

— А я полагал, что именно Кромвель позаботился о том, чтобы они разминулись, — спокойно заметил Кранмер.

— На то была Господня воля, иначе колесо фортуны повернулось бы иначе, — возразил я. — Вы примете сан здесь, в Вестминстере, в капелле Святого Стефана. Но сначала, дорогой Томас, мы должны кое-что обсудить. Безусловно, вы сочли мои намерения озадачивающими. А какое впечатление они произвели в Европе? Ведь вы в январе ездили с дипломатической миссией к императору…

Прелат смотрел на меня ясными голубыми глазами.

— Абсолютно никакого. Прошу прощения, ваша милость, но если о вашем «великом деле» у нас судачат на каждом углу, то там о нем будто и не слышали.

— Абсурд! Наверняка оно крайне беспокоит императора! По-моему, в Германии вас более увлекало ваше собственное «великое дело». Или я не прав? Ну и как, вы сумели распрощаться с ней? Женатый архиепископ! Если бы об этом узнали, то о нас могла бы пойти дурная слава.

Кранмер продолжал спокойно глядеть на меня. Право, порой его невозмутимость сильно раздражала меня.

— Держите ее в качестве любовницы. Истинная церковь позволяет иметь любовниц, но не жен.

— Разве вас, ваша милость, не поражает такое ханжество и лицемерие? — вяло проронил он.

Тут уж я потерял терпение.

— Бог ты мой! Вы что, записались в реформаторы? Уж не собираетесь ли вы взяться и за меня после получения сана? Стать протестующим Бекетом? Предупреждаю, дорогой Томас, успеха вы не достигнете. Я не выношу предательства. Лучше уж сознайтесь сейчас… поделитесь откровенно своими планами. Не упражняйтесь в лицемерии, которое вы так гневно осуждаете в иных случаях.

Воцарилось долгое молчание… очень долгое. Наконец Кранмер произнес:

— Я ваш человек.

— Вот и славно.

Приторный аромат еще не выветрился. Мне давно хотелось избавиться от него, и я предложил:

— Давайте выйдем отсюда. Посмотрим на весеннее утро.

На галерее я подвел Кранмера к кушетке, стоящей возле залитого солнечным светом окна. Мы присели.

— Есть некоторые сложности… — начал я.

— Не надо недооценивать меня, ваша милость.

Он справедливо упрекнул меня. Тогда я высказался прямо:

— Наша цель заключается в том, чтобы вы заменили Папу. Именно вы будете вершить церковный суд в Англии, следовательно, принятые вами решения не могут быть без вашего ведома обжалованы Его Святейшеством. Придется порвать устоявшиеся связи с Римом. Об этом позаботится парламент.

— Как? Разве это в его власти?

— У парламента есть такие полномочия. А по какому праву в конце концов Рим установил в Англии свою юрисдикцию? Своеволие. Да-да! Вся сложнейшая церковная структура, возникшая в нашей стране, — соборы, аббатства, приходские священники, странствующие и проповедующие монахи, монастыри — все опирается на сомнительный фундамент. Постановления Рима? А парламент теперь проверит и отменит их.

— Нужны особые законы?

Ах! Наконец-то он оживился, заинтересовавшись каноническими тонкостями. Отлично. Позволим ему поплутать в них.

— Парочка, — с улыбкой ответил я, вызвав его удивление. — Достаточно двух. Первый — о запрете обжалования ваших решений в Риме, второй — о выдвижении и посвящении в епископы без предварительного согласия Папы. Я еще не придумал название для этого закона… Нужно что-нибудь безобидное.

— Я понимаю. Папа не сможет назначать высшее духовенство в Англии и осуждать его последующие деяния. У нас Рим станет impotens[73].

Неужели обязательно надо было использовать это слово?

— Да, именно так.

— Парламент согласится принять такие законы? — тактично поинтересовался Кранмер.

— Я убедил их, что эти законы большого значения не имеют. И постарался подробнейшим образом описать им картину моих приятельских отношений с Климентом. Может ли преданный сын повредить хоть чем-то духовному отцу? Разумеется, нет. Кто получает епископство, какой суд рассматривает апелляции — все это не волнует простых людей.

Он медленно поднялся с диванчика и потер лоб.

— Вы совершаете ошибку, — произнес он с огромной печалью.

Теперь мне придется выслушать очередные «предостережения». Неизбежные помехи королевской власти! Уныло вздохнув, я терпеливо ждал продолжения.

— Вы пожалеете о том, что предоставили парламенту такие полномочия. Раз он будет принимать законы, никто не помешает ему и отменять их. Если с вашего согласия парламент избавится от духовной и законной власти Папы в Англии, к кому вы потом в случае необходимости обратитесь за поддержкой? Вы же делаете парламент правителем Англии. Вот чего я опасаюсь, ваша милость. Вы устраняете далекого, пусть непостоянного, но морально крепкого и сильного партнера и заменяете его чуть ли не соседом, которого обуревают мирские страсти.

Только и всего?

— Но я же сам руковожу действиями парламента, — усмехнулся я. — Это дитя я держу в ежовых рукавицах.

— Дети растут, ваша милость. И когда ваш сын будет еще ребенком, парламент может возомнить себя его старшим братом. Кто станет править тогда?

— Я не позволю парламенту вознестись слишком высоко и вновь ограничу его полномочия после разрыва с Римом.

— Подрезанные живые изгороди растут гуще и быстрее, это подтвердит вам любой садовник. А люди, вкусившие власть, аппетит теряют редко.

Он странно глянул на меня, словно хотел что-то добавить, да передумал.

— Сейчас я вынужден воспользоваться их услугами. Или вы предпочли бы, чтобы я распустил всю эту братию и правил самовластно, как Нерон? Силы небесные, какая заманчивая мысль! — Я улыбнулся. — Но боюсь, как раз этого не потерпят мои подданные. Король не всегда может поступать по своей воле… Надо обходиться тем, что есть.

Я глянул в окно на помутневшую Темзу, уныло несущую свои воды к морю.

— Тем не менее я учту ваше предостережение, — серьезно сказал я, похлопав Кранмера по плечу. — И знаете, Томас, я прихожу к выводу, что вы обладаете политическим чутьем. Это меня радует!

Он вяло усмехнулся.

— А теперь перейдем к более приятным вещам. К вашему посвящению. Сия восхитительная церемония…

* * *

Такой она и оказалась. Но еще более приятным для моих ушей был предшествующий ей простой обряд в уединенных покоях Вестминстера. Там Томас Кранмер в присутствии благоразумных свидетелей торжественно заявил, что не намерен подчиняться Папе, если распоряжения оного пойдут вразрез с волей короля, законами королевства или законом Божиим. Первые два пункта соответствовали моим творческим замыслам, а третий, безусловно, допускал мое собственное толкование.

Перемены начались.

XLVIII

Я решил, что Страстную седмицу новый архиепископ проведет с невиданным размахом.

— Так ли уж необходимо все это, ваша милость?

Кранмер выглядел несчастным в меру своей осторожности. Он действительно склонялся к реформаторам, но не смел открыто высказывать свои убеждения.

— Безусловно.

— Даже…

— Даже преклонение перед распятием в Великую пятницу. Я сам возглавлю процессию кающихся.

Кранмер попытался улыбнуться.

— Ползком к распятию? — рассмеялась Анна. — Это же пережитки седой древности! Любовь моя, вы сотрете себе колени в кровь.

— Придется потерпеть. Необходимо соблюсти все ритуалы, даже те, что отжили свое, дабы убедить народ: разрыв с Римом не означает отказа от истинной веры. Ну а после Страстной пятницы наступит Пасха.

— И вы представите вашу новую королеву…

Мы стояли возле большого окна в королевских покоях Вестминстера, куда прибыли перед Страстной седмицей. Внизу по двору аббатства сновали, словно муравьи, вереницы послушников. Они тащили охапки ивняка и ветки вербы для грядущего Вербного воскресенья.

— Да. У нас есть личные причины для празднования, и в подготовке к нему мы провели намного больше сорока постных дней.

Она рассмеялась, раннее апрельское солнце ярко освещало ее молодое лицо, исполненное надежды, и я почувствовал, что душа моя поет.

— Мы не будем дожидаться пасхального восхода солнца. Нет, вы выйдете со мной на первую ночную праздничную службу в канун Пасхи.

Ее глаза радостно вспыхнули.

— У меня есть новое серебристое платье. Оно будет красиво сиять в свете факелов!

— Вы будете подобны сказочной королеве, — улыбнулся я.

* * *

Двор собрался на празднование Вербного воскресенья. Я дал понять, что хочу видеть всех, и никто, разумеется, не ослушался. Хотя я скрывал, почему это так важно для меня. На торжественную обедню в Большом зале Вестминстерского дворца пришло около сотни человек. Наряды не отличались разнообразием; все новое и лучшее приберегалось для главной пасхальной службы. Да, представляю, какую великолепную картину предстоит мне увидеть ближайшей ночью!

Анна стояла среди придворных дам, официально она еще числилась фрейлиной королевы, хотя ее бывшее величество ныне звалась вдовствующей принцессой Уэльской и к тому же давно не жила при дворе. Поэтому как бы абсурдно и глупо ни выглядела почтительная свита, я держал ее во дворце.

Мне вспомнилось, сколько молодых красавцев ждало меня возле моих покоев, едва я успел стать королем. Где-то они теперь? Уильям Комптон, Эдвард Гилдфорд, Эдвард Пойнтц — все умерли. А те, кто еще жив — Карью, Невилл, — изрядно постарели, раздобрели и обзавелись двойными подбородками, причем ума в их головах за прошедшие двадцать лет явно не прибавилось.

На мгновение я представил, каким будет Уэстон через двадцать лет. Пока он выглядел миловидным, почти как юная девица, а такая красота быстро увядает; к сорока годам подобные херувимчики становятся пресыщенными жизнью баловнями, чьи лучшие подвиги остались в прошлом. Ему бы лучше побыстрее жениться, найти приличную партию. Анна увлеченно щебетала с ним. Порой мелкие детали остаются в памяти, но мы не придаем им значения… Так вскользь бросаешь взгляд на дерево, которое начинает терять листву, и остаешься безучастным.

Вот уже Кранмер появился перед нами в полном блеске епископского облачения. Воздев руки, он благословил наше собрание.

По залу прошел священник с серебряной чашей и окропил нас святой водой. За ним следовали два клирика в покаянных пурпурных мантиях, вручая веточки вербы каждому «пилигриму».

Кранмер торжественно произнес:

— В давние времена люди приветствовали приход нашего Господа в Иерусалим пальмовыми ветвями, так давайте же и мы воздадим Ему должное. Храните бережно сии скромные ветви мира во славу Господа, и да поможет Он вам в духовных странствиях.

Потом он развернулся и степенно, медленно, символически повторяя процессию входа в Иерусалим, провел нас в аббатство, где отслужил столь великолепную и полную мессу, что ни один самый ревностный папист не смог бы обвинить нас в склонности к лютеранству или отказе от истинной веры.

* * *

Великая среда. В этот день Страстной недели по традиции поминали Иуду, ибо именно в среду тот пришел к Иисусу и задавал вопросы, выясняя, где Он будет на следующий день, — дабы, сообщив о том первосвященнику Каиафе и прочим старейшинам синедриона, заработать свои тридцать сребреников. Должно быть, Иуда вкрадчиво выспрашивал: «Господь мой и господин, с кем Ты разделишь пасхальную трапезу?» А немного погодя небрежно интересовался: «А на какой улице тот дом, где мы соберемся перед заходом солнца?»

Какая подлость! Ненавижу шпионов. Я не представлял, какие чувства испытывает соглядатай. А тот, кто нанимал его? Мне казалось, что если человек полагается на доносы шпионов, то он отдает себя в их власть. Поначалу они могут доставлять ему правдивые сведения, но потом появляется искушение обмануть и хозяина, и тогда начинается полная путаница. Я же всегда рассчитывал только на себя и доверял тому, что видят мои собственные глаза.

Близился вечер, пора было идти на службу — на общую темную исповедь. В огромном аббатстве погасят все свечи одну за другой — так один за другим покидали Иисуса ученики.

День был сумрачным, что усугубляло боль невосполнимой утраты. Гнетущее настроение усилилось, когда заунывно запел хор и начал меркнуть свет в центральном нефе собора.