В секунды оказался в машине, повернул ключ и резко тронулся, ещё злясь, но уже проклиная себя за несдержанность.

Глава 7


Ася


Если дышать глубже, набирая воздух ртом, шансы пресечь нахлынувшие слезы возрастают. А ещё запрокинуть голову и часто-часто моргать — стандартные, но действенные манипуляции, проверено не мной одной. Главное не будить обиду внутри себя, лучше о ней вовсе не думать. Сейчас они мне ни к чему, оплакано уже всё по восьмому кругу, поэтому я уставилась в небо в который раз, за последние дни, восхитившись его ясности. Там, за Уралом, оно ещё хмурое, мутно-серое, как моё сознание, и не спешит радовать обывателей.

Скрипнула дверь беседки, я вздрогнула — вернулся! — и резко обернулась. Гамлет осторожно просочился, встал спиной у плиты, потрогал чайник.

— Чай попью, — зачем-то сообщил он и повернулся: — Тебе налить?

— Подслушивал? — спросила я, уверенная, так и было.

Этот четыре дня знакомый мне мужчина, почему-то решил, что я нуждаюсь в опеке. В добром совете, подсказке и просто в правильном курсе. Я не против, когда это касается гостевого дома, ничуть, тут некоторые советы уместны и любую помощь приму с благодарностью, но, когда эта забота распространяется конкретно на меня, увольте, здесь сама разберусь.

«Там этот пришел, который ночью орал», — вошел он в дом ранее. И не дожидаясь моего ответа, предложил: «Прогнать?» Небрежное «этот», уверенное «прогнать» … и не вопрос это был, хотя интонация вопросительная, а принятое за меня решение. Я понимаю, у тетки он выполнял, помимо прочих функции, и обязанности охранника, но и это ему не дает повода для самостоятельных выводов. Эта уверенность, что я нуждаюсь в защите, это непременное желание гнать со двора… Может я преувеличиваю, может мне чудится его вторжение в личное, а Гамлет всего лишь хочет быть полезным?

— Зачем подслушивал? — оскорбился он и нахмурился. — Этот парень так орал — слух напрягать не нужно. Только чего кричит, непонятно. Кто он такой? Он тебе муж что ли? Нет. — Сам спрашивал и сам отвечал он. Горячась, размахивая руками. — Кто он вообще такой, чтобы орать на тебя? Какое он имеет право?

Я поднялась, вежливо отказалась от чая и сказала:

— Он имеет больше прав орать на меня, чем ты задавать мне все эти вопросы.

Ушла не разбираясь, обидела или нет, сейчас гораздо важнее вернуться к работе. И не потому что, первое заселение гостей не за горами, на майские праздники, а потому что она отвлекает от душевных терзаний.


В этот раз работа спасала не особо. Я отмывала кафель в так называемом «люксе», мысленно, то и дело, возвращаясь к встрече в беседке.

Можно было оговорить себя, выдумать какую-то нелепую историю, пусть бы позлился сильнее, яростнее, возможно, взбесился даже, зато наконец вычеркнул меня из своей жизни и отпустил. Странно только одно — почему он до сих пор не сделал этого.

А ты сделала? Не ты ли вспоминаешь его каждым тоскливым вечером, не ты ли всякий раз фантазируешь, как бы сложилось, не задумай ты дурацкое свидание на этом чертовом пляже?

И врать ты не захотела.

— Я не осмелилась, — шепнула вслух. Тут нужна уверенность, глаза в глаза, а я поднять их на него не в состоянии, смотрела украдкой, подобно вору, наметившему добычу и переживающему за выказанный интерес.

Гордей зол, чертовски зол и он имеет на это право. И злиться, и требовать. В глубине темных глаз, в намеренно расслабленной позе, в каждом движении мне виделся упрек, жажда знать. Только кому они нужны, эти знания, кому от них станет легче? Никому. Будет только хуже, ничего уже не вернёшь и не исправишь. И когда он ушел, я почувствовала что-то вроде облегчения. Отмалчиваться ведь гораздо легче, чем обманывать.

Я закончила с кафелем, собрала губки и вышла в номер, осмотр занял пару минут. Можно смело заселять гостей, пришла я к выводу, осталось лишь привести в должный вид спальное место. Но тут я пас, этим завтра займется Наташка, возня с постельным бельем мне осточертела ещё в юности.

Гамлет возился с площадкой для бассейна, я незаметно прошмыгнула в теткин дом и плотнее прикрыла дверь — до самого ужина не выйду. Первый раз я накрыла стол на веранде в тот вечер, когда мы вернулись из магазина, сознательно отсекая себя от одиночества. На следующий день я накормила своего теперешнего работника обедом, зародив негласное правило совместных приемов пищи. Сегодня я впервые об этом сожалела, из-за необходимости побыть в тишине.

Абсолютной она не была, тишина эта — разве возможно? Звук есть у всего: предметов вокруг, чувств, кипящих внутри, даже умиротворение звучит, что уж говорить о взбаламученных во мне воспоминаниях. О… у них целая палитра звуков! И все в темных тонах.

«Кш-ш-м… кш-ш-м…», слышу я скребущие о берег волны и удивляюсь — море же не под окном, да и окно выходит в сад. Или то растревоженное сознание подсовывает мне это навязчивое шипение? Я поднялась со своей полуторки, закрыть окно, рассчитывая разом всё это прекратить, в этот момент в комнату проник огромный шмель. Облетел круг почета по комнате, жужжа, как реактивный двигатель, и забился в стекло — тунц, тунц. Я распахнула одну створку на полную мощь, авось вылетит, и направилась к выходу, осуществлять спонтанную мысль.

Розалия возилась в саду. Мы немного поболтали о насущном, если точнее о предстоящем сезоне, я посчитала, что приличия соблюдены и спросила:

— Розалия Гавриловна, вы про Гордея Казакова что-нибудь слышали?

Роза посмотрела на меня с прищуром и задумалась. Думала недолго, а потом многозначительно покачала головой:

— Что-нибудь да слышала. Делами «Казаков» разве что ленивый не интересуется.

Хитрая соседка не спешила облегчать мою участь. Признаться, я и без этого чувствовала неловкость, а ты поди ж, ведьма, добивается конкретики. Начинать издалека я уже не видела смысла.

— Он женился?

Она снисходительно улыбнулась, ясно, мол, и ответила:

— Нет. Такого не слыхала, а эту весть уж непременно не пропустила бы.

— Ну, а подружка-то у него есть? — не сдавалась я. Мне важно услышать, что она непременно имеется, так лучше. Так мне гораздо проще.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— А как же, конечно. Он парень молодой, видный чего ему в светёлке томиться. Миланка Мещерякова у него в подружках числится, — с потаенной гордостью сказала она, будто Гордей её сын или племянник и со значением добавила: — дочка Мещерякова.

Тут хочешь не хочешь, а пришлось спрашивать, что за зверь такой этот Мещеряков.

— Глава администрации он, — сообщила Розалия и неожиданно для меня спросила: — Он-то ладно, а ты чего выведывать прискакала, сама же его бросила?

— Гордей приходил к вам? — удивилась я.

— Как же, пойдет он, — ухмыльнулась она. — Парнишку давеча подослал. Но я же не дура, смекнула каким ветром его сюда надуло. А за телефон твой и вовсе денег предлагали, но ты не переживай, не дала я. Пускай идут и сами спрашивают, нечего важничать, устроили тут детектив. Кино и немцы прям, курам на смех.


Отец Гордея может гордится сыном, думала я, возвращаясь от соседки. И бизнес семейный развил, да и дочка главы — хорошая партия.

Меня он всегда недолюбливал и даже не затруднялся скрывать данный факт. Первый раз я увидела его в винограднике. Гордей привел меня на прогулку, мы носились, смеясь, ели недозрелый виноград и вероломно пуляли ягодами друг в дружку. Приближение отца пропустили и заметили слишком поздно, несмотря на то, что передвигался тот, в пределах своих владений, исключительно на коне. Тот остановился за виноградными рядами, напротив нас, пришпорил коня.

— Гордей! — гаркнул он. Мы оба замерли и враз посерьезнели, улыбки сползли с наших лиц. Прямой, как Александрийский столп, выражение лица — монолит, глыба. В тот момент я подумала: прозвище «казак» прилипло бы к нему, независимо от его фамилии. Брови седока были сведены и смотрел он на меня, не на сына, а мне хотелось провалиться сквозь землю от этого взгляда. Или как минимум присесть, чтобы укрыться в зарослях виноградника, но и этого сделать я бы не рискнула — заросли-то его. Гордей растерялся, настолько неожиданной стала эта встреча, а отец, продолжая смотреть на меня, скомандовал в его сторону: — Быстро домой. У тебя дел других нет? Так я найду.

Он вздернул узды и развернул коня. Гордей перечить в тот день не осмелился. Никто бы не осмелился. Кажется, прикажи этот человек кому угодно землю жрать — станут. Не задумываясь. А уж виноград собирать или подвязывать за счастье, что легко отделались посчитают.

С самой первый встречи становилось понятно: отец моего парня человек жесткий и требовательный. Требователен к себе, к семье, к окружению. Люди делятся для него на категории и статусы, а дружбу сына со мной он не одобряет и как бы я не старалась поменять его мнение, усилия будут напрасны.

В какой-то степени я его понимала и старалась лишний раз не попадаться ему на глаза — зачем раздражать человека? Ну, не нравлюсь я ему. Главное тогда было, что я нравлюсь Гордею, остальные меня не волновали. Я старалась о них не думать. Хотя, вру, конечно, думала и в глубине души переживала, но грешила подобным не часто.

Несмотря на недовольство его отца и ультимативные, порою глупые, протесты моей тетки, мы продолжали встречаться. Виделись почти каждый день, за очень редкими исключениями.

И отчего-то все считали, что мы спим. Девчонки кокетливо выведывали, тетка открытым текстом талдычила про подол и ни секунды не верила мне. Я пару раз пыталась её переубедить, а в итоге плюнула — недоверие бесит, особенно в подростковом возрасте. Хочется ей думать иначе, её право. Некоторые пацаны в компании Гордея считали так же, он даже подрался раз, отстаивая мою честь.

Я решила — это произойдет в выпускной. Пусть глупо, как в американском фильме, но выпускная ночь казалась самой подходящей. Романтичной, волшебной что ли. Можно провести время вместе до самого утра, на вполне «законных» основаниях, гуляя по побережью. Более того, в мае мне исполнилось восемнадцать, Гордею ещё в январе. Он не подталкивал меня к этому решению, в этом вопросе был деликатен, я сама так решила и озвучила ему в свой день рождения. «Мы не обязаны с этим торопиться, если ты не хочешь», сказал он мне. Я улыбнулась и ответила:

— Про нас столько домыслов, что мне кажется мы уже давно опаздываем.

Мы засмеялись одновременно и посерьезнели одновременно же. Долго смотрели друг на друга и в его глазах я прочла — он теперь тоже ждёт этот день. Возможно даже более нетерпеливее, чем я.

Платье у меня было белым. Я кружила перед зеркалом, довольная собой, а в какой-то миг испугалась — вырядилась, как невеста, ещё подумает, нарочно. Бред, конечно, обычное волнение, ничего подобного обо мне Гордей думать не станет. Тётка расщедрилась на потрясающие для меня туфли и сумочку, нарядилась сама, в этот день впервые её лицо, когда она смотрела на меня, выражало что-то наподобие гордости.

Вручение аттестатов я практически не запомнила — подгоняла время. Сердце заполошно билось, но не от торжественности момента, от задуманного. Аттестат я передала тетке, сразу после вручения, боясь испортить или хуже того потерять, и заспешила в кафе, где нас ждали столы и танцы. Опять же, для того чтобы и эта часть выпускного закончилась поскорее. Если бы, Гордей был рядом, если бы, мы могли танцевать и веселиться вместе, разумеется, мне и голову бы не пришло торопить события. Но у каждого из нас своя школа и праздник, выходит, у каждого свой, отдельный. Фаина в ресторан не пошла, беспокоилась за гостевой дом, оставленный без её присмотра. С Гордеем мы договорились встретиться в одиннадцать на нашем месте, когда внимание однокашников и учителей уже рассеется и можно будет благополучно, незаметно улизнуть.

Думаю, во всем виновато платье. Моё дурацкое выпускное платье, развивающееся на ветру, как выброшенный белый флаг. В этом платье меня было видно, подозреваю, издалека. Я стояла на берегу и вглядывалась в темноту, но она не спешила явить мне родное, знакомое до каждой крапинки лицо.

Глава 8


Их было трое. Не успела испугаться, как мужские руки толкнули меня. Я пошатнулась и уже через секунду меня приняли другие, чужие руки.

— Оп-ля! — присвистнул один из них и толкнул следующему: — Надо же, какие чайки тут водятся!

Я быстро переставляла конечности, опасаясь рухнуть под ноги одного из них и доставить тем дополнительные причины для едкой радости. Они пасовали мной, словно мячом, лениво перекидывая друг другу, постепенно сужая «круг». «Бояться нельзя», — пульсировало у меня в висках, а липкий страх подступал, сдавливая горло. Их лица мелькали, сливаясь в одну рожу, на которой с каждой секундой всё отчетливее проступало блудливое выражение.