Он еще не видел такого совершенного тела. Он взял ее за бедра и притянул к себе, уперся в нее набухшей плотью. Она взяла его, плотно обхватив всей ладонью, и потянула в себя. Он удивился, какими сильными были ее пальцы. Она смотрела туда, где была ее рука, тревожно сдвинув брови, утонувшая в единственном, что имело сейчас смысл — подняться на вершину и броситься вниз. Он дал ее руке повести себя, пальцы разжались и их оголенные нервы соединились.

Он погрузился в нее, плотно, деталь в деталь в густом солидоле, придушил поцелуем и начал движение, медленное, сплавляющее их в одно существо, что живет только в наслаждении, стоит лишь замкнуть оголенные провода и потереться телами.

Он не сводил глаз с ее прекрасного лица, оно все было в движении. Веки опущены, брови изогнуты, губы открыты. Ей казалось, будто она пьет чудесный эликсир, и он течет ей в глотку, наполняет ее, распространяется с кровью по всему телу и лижет нервы, и бередит их.

Ей было хорошо-хорошо, она блаженно улыбалась, на ее лице под кожей подергивались мускулы от подбородка до лба. А он, сам доведенный до исступления, начинал поторапливаться, словно, пустившийся с горы, уже не мог ни остановиться, ни просто бежать, а мог только разгоняться быстрей и быстрей, чтобы взлететь или рухнуть.

Они взмокли, словно, взявшись за руки, долго бежали. Обдавали друг друга жаром через открытые рты. Она дернулась, задрожала, схватила его за ягодицы и прижала к себе, ее бедра задергались, выламываясь из таза. Она выгнулась и закричала. Каким прекрасным было ее лицо, зажмуренные глаза, изогнутые брови и круглый рот.

Его замутненное сознание охватила какая-то глупая радость, и последним усилием воли он успел вытолкнуть себя из нее. Он скорчился на ней и застонал, покрывая ее слизью, словно рожденный из нее. Прекрасные и сильные, как Адам и Ева, они отдали друг другу свои соки. Обессилев, его большое тело заскользило с нее, но она удержала его, обхватив за шею. Она вздохнула, и столько счастья было в ее вздохе.

— Тебе не тяжело? — прошептал он.

— Нет.

Прошло несколько минут, прежде чем она отпустила его, и он сполз на простыню. Она нашла его руку и сжала ее. Он ткнулся лицом в ее плечо и так лежал, не открывая глаз, вдыхая ее запахи, сочащиеся через кожу. Ему казалось, что нет в природе запахов приятней запаха этой молодой здоровой женщины. Глупые мысли полезли ему в голову, он вдруг с очевидностью понял, что ему нужна только она, потому что ни с какой другой ему не было так хорошо, так волшебно. Ему захотелось, чтобы она родила от него ребенка.

Он повернулся к ней, положил ее голову себе на плечо, обнял ее, посмотрел на ее отрешенное лицо, чмокнул в щеку и зарылся лицом в ее волосах. Все было безоблачно, лишь одна мысль появилась и сразу исчезла, как змея в траве. Как-то дешево обошлась ему эта богиня, почти задаром.

Потом она пошла в душ. Он услышал, как щелкнул выключатель, и зашумела вода. Он чувствовал, что отдохнул и не хочет спать. Он отлепил от себя присохший край простыни, и пошел в ванную.

Она вздрогнула, когда он отдернул шторку, застыла с намыленной мочалкой в руке. Он оглядел ее блестящее крутобедрое тело и переступил край ванны. Он взял у нее мочалку, положил руку на талию, и стал водить мочалкой по ее спине, по плечам. Она взяла свои густые волосы, также, всей пятерней — по-другому не умела, — подставила их под воду и посмотрела на него чистыми, словно омытыми глазами. На ее ресницах дрожали капли.

Он почувствовал, как возвращается желание, скатывается как ком в низ живота. Он прижал ее к себе и поцеловал.

Они сидели на постели, ели пиццу и пили вино. На ней была короткая розовая сорочка и белые носки, а на нем — футболка; это все, что было на них из одежды. Ее волосы были забраны на затылке в хвост. Они сидели друг перед другом, между ними лежала коробка с пиццей, а бутылка и бокалы стояли на полу возле кровати.

— Ты маньяк? — спросила она с улыбкой, не переставая жевать. — Откуда в тебе столько энергии?

Он пожал плечами и сделал движение рукой, в которой был кусок пиццы, имея в виду, что это не только его заслуга. Во время еды он предпочитал не разговаривать.

— Ты просто свел меня с ума! Нет, ты точно маньяк! — она выпрямила ногу и провела пальцами по его волосатому колену, и ждала с улыбкой, когда он поднимет глаза. Но он жевал, уставившись на свой кусок пиццы. — Ты со всеми девушками так поступаешь, да? Со всеми? А ну признавайся!

— Это ты виновата, — сказал он, наконец, прожевав, и наклонился за бокалом.

— Я?! Ах ты, негодяй!

Она схватила подушку и ударила его. Вино выплеснулось на постель. Она встала и, раскачиваясь на постели как на батуте, колотила его подушкой. Он вскочил на ноги.

— Что ты творишь?

Он отбежал. Она спрыгнула с постели и побежала за ним по комнате с подушкой и где догоняла, колотила его. Наконец, он упал, она схватила его за футболку, стала трепать, он обнял ее, притянул к себе.

— Я такой, потому что ты такая, — прошептал он.

— Какая — такая?

— Кого угодно сведешь с ума.

Он чувствовал, как низ ее тела хочет его, тянется к нему, находит и забирает себе. Он возбудился и стал толкаться в нее.

Было воскресенье и не надо было никуда спешить. Им вообще никуда было не надо. Они пили кофе в постели, валялись, он ласкал ее, облизывал, а она подставляла ему свои лакомые места. Потом она кончала, дергаясь как в припадке, с криком, запрокинув голову, стянув на себя простыню, и смиряясь только под тяжестью его тела. А потом остывала в его объятиях.

Они шли в ванную, с трудом переставляя ноги, возвращались в постель и снова лежали в полудреме, едва касаясь друг друга, потом все тесней, она клала на него руку и ласкала его, благодарная за его ласки. Он ложился так, чтобы видеть, как она это делает, как двигает своей красивой рукой, губами, видеть ее лицо, прекрасное как в рекламе. Она чмокала, смотрела ему в глаза и улыбалась. Он кончал, и они опять брели в ванную на ватных ногах.

Она стояла возле музыкального центра и выбирала музыку. Она была без трусов, в белой маечке. Солнце залило ее светом, просочилось через нее, как сквозь зрелое, еще не снятое с ветки яблоко. Зудин смотрел на нее и улыбался. Над пухлой и гладкой как у ребенка попой были две симпатичные ямочки. Она задумалась и смотрела в окно, пританцовывая под музыку. Что-то привлекло ее внимание в окне, и она перестала танцевать.

— Потанцуй еще. Прошу тебя, — сказал он.

Она обернулась. Соски под майкой потянулись к нему, правую ногу она согнула в колене, выставив округлое бедро.

— Разве я танцевала?

— Да, и очень красиво.

Она посмотрела на него, словно еще не решилась, танцевать или нет, потом сделала громче и начала двигаться. Это была клубная музыка, в общем, примитивная. Поначалу она едва двигалась, только следуя ритму, еще не избавившись от нерешительности. Потом увлеклась и движения стали уверенными.

— Соблазни меня. Давай, детка… — он откинул с себя одеяло.

Она взяла край майки и потянула вниз, прикрыла низ живота, полоска волос показывалась и исчезала. Она повернулась к нему спиной. В ее ягодицах было что-то завораживающее, нельзя было смотреть на них и ничего не испытывать. Она задвигалась еще энергичней, повернулась к нему, запустила пальцы в волосы, встряхнула головой и стала приближаться.

Она остановилась перед ним, продолжая танцевать. На внутренней части бедер в самом верху кожа была смуглая и бархатистая как нижняя сторона мать-и-мачехи. Хотелось взять ее за это место. Она повернулась к нему спиной, наклонилась, выгнула спину и предстала во всей красе, взяла себя за ягодицы и раздвинула их, и смотрела, улыбаясь, через плечо.

Он не видел ничего более откровенного.

А потом она сидела за столом и красила ногти, а он лежал на кровати и смотрел на нее. Свет, просочившийся между штор, падал на ее волосы, правую сторону лица и руку. От этого она казалась и матово-телесной, и золотой. Она сосредоточилась на своем занятии, как маленькая девочка. Она снова была в лосинах с ромашками и сидела, положив ногу на ногу, как бы закрывшись своими широкими мускулистыми бедрами. Ее пухлые пальчики едва шевелились.

— Мне нравится рисунок на твоих брюках, — сказал он.

— А что на них? — спросила она, не отрываясь от своего занятия.

— Ромашки.

— А.

— Тебе идут ромашки. Ты сама как ромашка. О, придумал, я буду звать тебя Ромашка.

Она подняла глаза.

— Ты против?

— Ромашка?

— Да. Роман и Ромашка. По-моему неплохо.

— Ну да. В этом что-то есть, — она улыбнулась, вернувшись к своему занятию.

— Ромашка, сколько тебе лет?

— Девятнадцать, — она вскинула на него глаза. — А тебе?

— Тридцать два.

— Я думала, тебе двадцать восемь. А ты думал, мне сколько?

— Так и думал — девятнадцать.

— Я выгляжу на свой возраст?

— Извини Ромашка, но на малолетку ты не тянешь.

Она засмеялась, широко раскрыв рот. Пальцы на ее ноге игриво зашевелились. Она закрыла лак, отставила в сторону, растопырила пальцы и любовалась своей работой.

— У тебя прекрасные зубы, Ромашка, — сказал он.

— Девятнадцать лет — и ни одной дырочки. А все потому, что я чищу зубы три раза в день.

Ее лицо было совсем как у ребенка, хвастливое, довольное за свои зубы и ногти.

— Когда мужчина видит женщину с красивыми здоровыми зубами, он подсознательно хочет от нее детей. Так говорят психологи.

— Мне еще рано детей! — испугалась она.

— Это на уровне инстинкта. Не переживай, Ромашка.

— Надеюсь, ты достаточно опытен, — ее лицо вдруг стало холодным.

Он хотел съязвить, но понял, что это может подпортить их секс, напряженность с ее стороны могла стать помехой.

— Я это уже доказал.

Она не ответила, ее взор вернулся к ногтям.

— Откуда ты?

— Из Ногинска. Только не надо думать, что я провинциальная девочка. У нас приличный город и я ходила в английскую школу.

— Ромашка — умная блондинка?

— Да, не персонаж из анекдотов.

— У тебя есть план на жизнь?

— Конечно, — она откинулась к спинке стула и аккуратно положила руки на колено. — Институт, карьера, потом замужество.

— А личная жизнь?

— Личная жизнь нужна, но она не должна мешать главному.

— А любовь? Если ты влюбишься?

— Я умею контролировать свои эмоции и развитие отношений.

— Но получается не всегда, не правда ли?

— Ты имеешь в виду Рустама? Просто он был первый. Испания, курортный роман, он красиво ухаживал — мавр у ног прекрасной славянки. Чего ты улыбаешься?

— Ты интересно рассказываешь. Продолжай.

— А здесь он стал мне не интересен. Я поняла, что заслуживаю большего.

— В Испании ты была без родителей?

— Да. Мне исполнилось восемнадцать, и родители отпустили меня одну. Я хранила себя до восемнадцати. Где ты сейчас такое увидишь?

— Я не гинеколог и такого, конечно, не увижу, — сказал он.

Она засмеялась.

— Ну, ты же красивый парень и у тебя много девушек. — Он почувствовал, что она заявляет на него права. — Думаешь, у меня было много парней? Ошибаешься. Ты всего четвертый.

— А кто был второй? — спросил он.

— Грузинский бандит, очень крутой. Он грабил банки, ездил на белом Бентли. — Она покраснела, видимо, не совсем понимала, зачем это рассказывает.

— Они любят все белое, как вороны — блестящее.

Она обиделась. Взглянула на него, как спросила: «Ну, зачем ты так?».

— А третий?

— Не буду тебе рассказывать! Ты меня осуждаешь!

— Ты что! То, что было до — не считается!

— Честно?

— Честно, Ромашка!

— Третий был иранец. Только не думай, что какой-то там, он был врач, учился в Европе, знал пять языков. Намного старше меня. Он был потомок каких-то их князей. Боже, как он ухаживал! На руках носил. Почему ты так смотришь? Ты осуждаешь меня? Но они все были очень достойными мужчинами, не какие-то там.

— Да с чего ты взяла?

Она смотрела на него, пожалев, что так разоткровенничалась.

— Все нормально, Ромашка. Честно. Почему ты с ними рассталась?

— Ну, Зураба посадили. А Бехман… не хочу о нем говорить. Ладно. Только потом не упрекай меня этим и пусть это останется между нами.

— Конечно.

— Сначала все было хорошо. Мне казалось, что я вышла бы за него, если б он предложил. Только в их задрипанный Иран я бы не поехала. Говорил, что возьмет меня в Англию. А потом пропал. Два месяца не звонил. Я не знала, что думать. И вдруг позвонил, как ни в чем не бывало и говорит: «Давай встретимся». Я говорю: «Где ты был?» А он: «Ты не одна в Москве такая красивая». Козел.