Александр Вольф - Мгла

— Измена — не предательство! — воскликнула Оксана, от выпитого вина ее щеки раскраснелись.

— Это как раз самое настоящее предательство, неужели не понятно?

— Что ей будет плохого, если она не узнает? — Маша пожала плечами. — Будет так же тебя любить и все у вас будет хорошо.

Она взглянула на него с улыбкой, словно окутала доверием и покоем.

— А как же я? Я буду иметь кого-то на стороне, потом приходить домой и, как ни в чем не бывало ложиться с женой, обнимать ее. Со спокойной совестью. После той, да? Но должно же быть что-то святое, что не разменивается! Когда мы вместе, это только наше и ничье больше. И нисколько, ни капли этого не должно доставаться кому-то другому, — закончил он с жаром.

— Ни капли, — Оксана подавила смех.

— Да!

— Это же измена телом, а не душой! — сказала Маша, хотя этот разговор ей изрядно наскучил. — Душой же ты будешь с ней, будешь так же ее любить.

— Да не бывает так! Телом здесь, душой там. Это вы придумали, чтобы себя оправдать! — он, наконец, взглянул на нее, как будто полоснул чем-то острым.

— А оскорблять-то зачем? — Оксана уставилась на него округлившимися глазами.

Зудин подумал, что сейчас она ляпнет что-то насчет его жены, и Сергей разобьет об ее башку пустую бутылку. Зудин порадовался бы, если б этой молодой суке разбили голову. А Сергей нравился ему еще больше. Как будто сам он, заплутав, потерял веру, и вот случайный попутчик показал, где дорога.

— Молчи, — Маша пнула ее под столом. — Может, о чем-нибудь другом поговорим?

Сергей выпил рюмку, вылез из-за стола и направился в раздевалку, по дороге натянув простыню до подмышек. Зудин пошел за ним.

— Извини, не думал, что для тебя это настолько серьезно.

Сергей сбросил простыню, стал одеваться.

— Ладно. Не первый раз… Поэтому боюсь напиваться. Прости, если испортил вечер. Не люблю, когда о моей жене говорят такие как эти, с нечистыми ртами, — пробормотал он.

Взъерошенный после бани, поджарый, жилистый, с пышной после мытья бородой, с отпечатком внутренней борьбы в глазах, он показался Зудину одновременно и жалким и сильным.

— Присылай людей с бумагами. Завтра же, — пробормотал Сергей, застегивая пуговицы.

Он ушел уставший, ссутулившийся, но светлый. Зудин почувствовал, что должен тоже уйти, как будто Сергей позвал его уйти вместе с ним. Даже легче стало от того, что есть такие люди. Однако, это было всего лишь ощущение.

Зудин вернулся к девушкам, которые, пока его не было, включили музыку, сел за стол и налил себе водки. Если б не Сергей, Зудин трахнул бы этих проституток и ни о чем не задумывался. Но теперь задумался, вернее, понял, что и ему следовало уйти. Было стыдно. Перед собой. Даже с точки зрения примитивной животной страсти лезть на этих шлюх после Ромашки было противно.

А что изменится, если я встану и уйду? — подумал он и сразу понял, что ему не дает уйти. Он хочет Оксану. Маша уже прочитана им от корки до корки, а Оксана — нет. Она не лучше Маши, даже хуже, просто не прочитана. Фактор новизны. Банально, но дело в этом.

А если на самом деле уйти? — подумал он и понял как нелегко это сделать. Он взглянул на Оксану. Она разглядывала что-то на своей руке, склонив голову. В ней не было ничего примечательного, абсолютно обыкновенная, единственное ее достоинство состояло в том, что в ней не было ничего резко отталкивающего. Уйти! Он уже намеревался встать из-за стола.

А как она кончает? — возникла предательская мысль. Как раздвигает ляжки, какое у нее там все? Он вспомнил Ромашку и испытал нечто вроде угрызений совести. Трахнуть эту посредственную шлюху, значит — опуститься, стать кем-то наподобие бича, которому плевать, с кем.

Он сидел, зажав в кулаке рюмку и опустив глаза, как недавно сидел Сергей, но, в отличие от Сергея, примирившись с тем, что недостойно. Он выпил.

— А чего только себе налил? Мы бы тоже выпили, — вздохнула Маша.

Зудин налил им водки.

— Мне вина, — сказала Оксана, но он словно не слышал ее.

— Извини, он твой друг, конечно, но такой противный, — продолжала она. — Типа его жена святая, а мы не смеем о ней говорить. Может, нам тоже досталось в жизни.

— Молчи ты, — толкнула ее Маша.

— Почему я должна молчать?

Зудину хотелось швырнуть в нее бутылкой. Он не знал, что его бесит сильней, эта дура или его собственное безволие.

— Хватит уж болтать, — сказала Маша и взглянула на него, — Будем иметься-то?

Они перешли в комнату, где стояла большая постель. Белье было чистым, но застиранным, с дырками. Зудин сбросил с себя простыню и сел. Его желание словно мешками с песком было завалено плотным слоем тяжелых эмоций. Маша опустилась на колени и приступила к делу, привычно, механически, как работница на станке. Зудину показалось странным, что его организм реагирует на нее так же, как на Ромашку. Даже стыдно стало, от того что он довольствуется сексом со шлюхой после того волшебного счастья, в котором они купались с Ромашкой. Рука у Маши была холодной, как у покойницы, а голова двигалась так, как будто сосала заведенная кукла, а не живая женщина. Зудину хотелось ударить ее по шее, вырубить, чтоб она повалилась на пол, обливаясь кровью.

Оксана сняла с себя простыню, высыпала на кровать из сумочки тюбик со смазкой, презервативы, и села на пятки, выставив бритый лобок. Тела девушек казались Зудину безжизненными и кривыми как на полотнах Модильяни. Оксана гладила его по плечу и руке.

— Дай презерватив, — сказала ей Маша. — Ложись.

Она зубами вскрыла пачку, надела резинку на член, двумя пальчиками поправила кончик для отстойника. Оксана легла и развела ноги. Бритый лобок покрывали красные точки раздражения. Зудин снова вспомнил Ромашку, ее бархатную кожу, роскошные бедра, и как она красиво раздвигала их, сначала прижимая к груди и только после этого распахивая во всю ширь. Он вставил член в горячее, словно воспаленное влагалище Оксаны. Сучка даже не считала нужным подмахивать, просто лежала раздвинув худые ляжки, и получала удовольствие, а он работал, чесал ее тощую спину о раздолбанную кровать. Она закрыла глаза и стала постанывать. Это взбесило его. Маша гладила его по спине, сдержанно, как сестра.

Хотелось поступить с ними как с Ромашкой. Эта мысль обрадовала и наконец-то по-настоящему возбудила. Когда Оксана зажмурилась и заскулила, предчувствуя скорый оргазм, он выпрыгнул из нее, повернулся к Маше и молча, повелительными движениями рук поставил ее по-собачьи и, надавив на поясницу, вправил член ей в жопу и всунул до основания.

— А! — крикнула она, — Ты же знаешь, я так не люблю!

— Я плачу тебе, — сказал он и не узнал своего охрипшего голоса.

— Хоть бы презерватив поменял, — она попыталась вырваться, но он держал ее как клещами, насаживая на себя.

Маша застонала, уткнувшись в простыню. Он старался как можно быстрее довести себя до оргазма. Она закричала. Чувствуя, что вот-вот кончит, он вытащил из нее член, как из раны, и испытал удовлетворение, увидев дыру с красными неровными краями. Он сорвал презерватив и, схватив Оксану за шею, пригнул вниз и заткнул ей рот. Она пыталась вывернуться, но он держал ее, вколачивая ей в горло член.

— Что с тобой?! — закричала Маша.

Он отпустил Оксану, она давилась, скорчившись как зародыш на простыне. Маша лежала рядом с перекошенным от боли лицом. Оксана вытянула шею и шумно дышала, на ее разинутых губах дрожали тягучие капли мутной слизи. Она сделала судорожное движение, давящееся, отвратительное. Зудин вспомнил Ромашку.

Наконец-то они были похожи. Оксана приподнялась на локте, вытянув шею и открыв рот, как отравившаяся собака. Потом села и сидела какое-то время, странно двигая туловищем, как будто внутри у нее что-то ворочалось, выправлялось после болезненного вторжения.

18

На следующий день он пожалел о том, что было вчера. Вопреки его пренебрежению, дела на работе шли в гору. Можно было порадоваться, но воспоминание о проститутках омрачало эту радость. Он почему-то не мог не думать о них. Он не чувствовал вины или стыда или раскаяния, только отвращение, мучительное неотступающее отвращение. Он видел их и себя с ними и никак не мог отделаться от этих картин.

Когда-то в детстве, когда он играл с друзьями в овраге, он наткнулся на дохлую кошку, от которой воняло и у которой в пустых глазницах кишели черви. Потом он долго не мог отделаться от этой кошки с разинутой черной пастью и опарышами вместо глаз. Она стояла перед глазами, как будто это он убил ее. Сейчас с ним было нечто подобное.

Но ведь он же не обидел кого-то просто так. Они ведь шлюхи и без сомнения их надо было поставить на место. Откуда же это душащее отвращение? Не надо было их звать. Или просто уйти потом с Сергеем. Но он знал, что если б это повторилось, он опять бы не ушел. Не такой он человек, чтобы отпустить бабу ни с чем.

Единственным спасением была Ольга. Она была бастионом, осажденным шлюхами-кошками с червями вместо глаз. Только здесь он дышал горным воздухом и видел над собой чистое небо. Он был уверен, что как только сделает ее своей, ему больше никто не будет нужен.

Он приехал к ней в четверг утром. Она открыла дверь и смотрела на него совершенно детскими, распахнутыми настежь глазами. Она была в белой майке и домашних брюках. Темно-каштановые волосы омывали ее высокий лоб как волны с двух берегов. В эту минуту ее омытое утренней свежестью лицо казалось лицом ребенка, она бы вся казалась ребенком, если бы не кружева лифчика, проступившие через мягкую ткань майки, и если бы не мучительно женственные бедра в облегающих брюках.

— Проходи, — она открыла дверь в свою комнату.

С кухни доносились голоса родителей, из комнаты — бабушкин храп. Она закрыла за ним дверь. Он стал посреди комнаты, сияя от радости, впился в нее голубыми глазами-присосками.

— Оль, родители не будут беспокоиться, с кем ты закрылась в комнате?

— Не особо. Они знают, что я не закрылась, а просто прикрыла дверь. И потом, они немного в курсе о тебе. От бабушки.

Он поднял бровь и улыбнулся, но было не самое подходящее время развивать эту тему. Он положил на стол конверт.

— У меня хорошие новости, — сказал он.

Она вскинула на него глаза и выпрямилась. Он видел, как неподдельно она рада за него.

— Счета разблокировали.

— Поздравляю! Я очень рада.

— Ольга, меня переполняет чувство благодарности за то, что ты не осталась в стороне в такой непростой для меня момент.

— Не осталась в стороне — это громко сказано.

— Не громко, а как есть.

— Я рада это слышать. Но пятьдесят тысяч вряд ли бы что-то изменили.

— Разве дело в деньгах? Я нашел в тебе друга. Вот что главное. Когда идешь ко дну, люди предпочитают повернуться к тебе спиной. Мало таких, кто готов протянуть руку. Уж я это знаю, поверь.

Он крепко обнял ее, поцеловал, прижал к себе и зажмурился от удовольствия, чувствуя упершиеся в него два упругих холма. Она ответила на его поцелуй и отстранилась.

— Родители дома.

Он загадочно улыбнулся.

— У тебя есть загранпаспорт?

— Есть.

— Отлично! Он срочно нужен.

— Зачем?

— Мы летим на отдых.

— Какой отдых? — она опешила.

— Незабываемый.

— С ума сошел? У меня сессия!

— На праздники. Одиннадцатого ты будешь за партой.

— Куда? Заграницу?

— В Таиланд.

— Ты серьезно?

— Да.

— Это невозможно! — она опустила голову, он понял, что она расстроена тем, что не может принять его предложение.

— В этом нет ничего невозможного.

— Меня не отпустят. Ты еще с родителями не познакомился!

— Познакомимся прямо сейчас. Паспорт давай.

— В Таиланд! Я тебе говорю, меня не отпустят!

— А мы не скажем, куда. Скажем, что едем на выходные в Питер.

Она растерялась, села, не сводя с него глаз.

— Чего ты так смотришь?

— Я должна знать, куда ты меня везешь.

— В Саудовскую Аравию в рабство!

— Прекрати! — она вскочила, подошла к столу и достала загранпаспорт. — Меня не отпустят.

— Пойдем, познакомишь нас.

— Сейчас?

— Я думаю, это самый подходящий момент.

— Мы же не готовились.

— С оркестром и под Мендельсона?

Он взял у нее загранпаспорт, глянул на фотографию и улыбнулся.

— Ольга Геннадиевна Павлова. Ольга Павлова — звучит.

Он спрятал паспорт в карман и взял ее за руку, намереваясь выйти из комнаты. Она испугалась.

— Дай, я хотя бы переоденусь!