Джим подробно рассказала мне о Доме и его жильцах. Я узнала, что миссис Дельвеккио-Шварц занимает весь второй этаж — кроме одной комнаты в торце, над моей гостиной. Эту комнату снимает пожилой учитель Гарольд Уорнер. Джим аж кривилась, когда говорила о нем. Прямо над Гарольдом живет новый эмигрант из Баварии Клаус Мюллер, он зарабатывает себе на хлеб ремеслом гравера, а ради развлечения готовит еду и играет на скрипке. Каждые выходные он уезжает к друзьям в Боурел, где устраивает вместе с ними грандиозные барбекю, жаря на вертелах целиком бараньи, свиные и телячьи туши. Почти весь третий этаж принадлежит Джим и Боб, а в мансарде обосновался Тоби Эванс.

Это имя вызвало у Джим улыбку.

— Тоби — художник, ты ему понравишься!

Выкинув папиросу в мусорный бак, Джим начала снимать с веревки белье, а я помогала сворачивать простыни и аккуратной стопкой укладывать их в корзину. Потом появилась суетливая и нахмуренная Боб с крошечными ступнями в синих шевровых ботиночках, которые шуршали, как мышиные лапки Боб оказалась похожей на эльфа или куклу девушкой гораздо моложе Джим. Она была одета по моде четырехлетней давности — в голубое платье с пышной широкой юбкой и шестью крахмальными нижними юбками, затянутой в рюмочку талией; грудь в тесном лифе выпирала, точно нос корабля. Мои братья называли такие фасоны «Руки прочь!».

Краснея, Боб объяснила, что опоздала на поезд, а такси не смогла поймать. Джим наклонилась, чтобы поцеловать ее, — но что это был за поцелуй! С открытыми ртами, в которых мелькали языки, и сдавленными стонами удовольствия. Поцелуй подействовал, Боб наконец успокоилась. Придерживая бельевую корзину у бедра, Джим повела Боб по коридору, обе свернули за угол и скрылись из виду.

Глядя в землю, я погрузилась в деловитые размышления. Я знала, что лесбиянки существуют, но увидела их впервые — по крайней мере эта пара ничего не скрывала. Должно быть, среди старых дев, сестер в нашей больнице, полно лесбиянок, но они стараются ничем не выдать себя — это слишком опасно. Одно пятно на репутации, и с мечтами о карьере можно распрощаться. Но Джим и Боб не делают из своих отношений секрета! Значит, миссис Дельвеккио-Шварц не желает пускать в Дом девиц, которые торгуют своим телом, но готова приютить под своей крышей откровенных лесбиянок. И правильно!

— Привет, крошка! — послышался чей-то голос.

Я вздрогнула и обернулась на голос, который был женским и доносился из окна дома 17d, из-за розовато-сиреневых кружевных занавесок. Эти окна возбуждали мое любопытство, меня так и тянуло заглянуть в них, посмотреть, что там, за кружевными шторами и вазами с грязно-розовой геранью, которые придавали дому сходство с дешевой частной гостиницей. Совсем молодая голая женщина выглядывала из окна, расчесывая пышную шевелюру, выкрашенную хной. Ее полные груди зазывно покачивались, а среди гераней виднелся черный кустик.

— Привет, — отозвалась я.

— Будешь жить здесь?

— Да.

— Очень приятно! Ну пока! — И она захлопнула окно.

Первые лесбиянки и профессиональная проститутка, которых я увидела на новом месте!

По сравнению с этими встречами приводить комнаты в порядок было скучновато, но я не бросала работу, пока у меня не заныли руки, а стены и потолок не покрылись свежей краской. Конечно, жаль было пропускать привычную воскресную партию в теннис с Мерл, Джен и Дэнис, но оказалось, водить кистью — все равно что махать теннисной ракеткой, разминка ничем не хуже. Интересно, где-нибудь в Кроссе есть теннисные корты? Наверное, но вряд ли местные жители увлекаются теннисом. Здесь в чести совсем другие игры.

Уже на закате ко мне в дверь постучали. Сперва я решила, что пришла Пэппи, а потом поняла: так стучать она не стала бы. Слишком властным был этот стук. Открыв дверь, я увидела на пороге Дэвида, и мое сердце ушло в пятки. Вот наглец, я его не звала! Он вошел, не дожидаясь приглашения, и брезгливо огляделся, как кот, вдруг обнаруживший, что стоит в луже мочи. Четыре крепких деревянных стула я еще не начала отчищать, но они стояли рядом, и я подтолкнула один из них ногой к Дэвиду, а сама присела на край стола, чтобы смотреть на незваного гостя сверху вниз. Но он не клюнул — так и остался стоять, глядя мне в глаза.

— Здесь кто-то курит гашиш, — объявил он. — В коридоре пахнет.

— Это Пэппи жжет курительные палочки — просто палочки, Дэвид! Добропорядочному католику следовало бы разбираться в таких ароматах.

— Я отличаю запах блуда и распущенности.

У меня невольно сжались губы.

— Ты хочешь сказать, запах логова пороков?

— Если тебе нравится это выражение — да, — сухо согласился он.

Я продолжала небрежным тоном, роняя слова, будто они ничего не значили:

— Между прочим, отныне в этом логове пороков живу я. Вчера меня навещал констебль из полиции нравов, чтобы убедиться, что я не проститутка, а сегодня я познакомилась с проституткой высокого полета — она живет здесь по соседству и голой выглядывает в окно. Кстати, в нашем доме двумя этажами выше обитают Джим и Боб, лесбиянки. Видел бы ты, как страстно они целуются! Не то что ты! От такого поцелуя прикуривать можно!

Дэвид решил сменить тактику и попытаться образумить меня. Лекцию о том, что порядочным девушкам положено до свадьбы жить с родителями, он завершил словами: «Харриет, я люблю тебя!»

Я оглушительно расхохоталась, пуская пузыри, и вдруг в голове у меня словно включили лампочку. Внезапно мне все стало ясно!

— Слушай, Дэвид, — сказала я, — оказывается, ты из тех мужчин, которые с умыслом выбирают совсем молоденьких девчонок, чтобы воспитывать их так, как им вздумается. Но тебе не повезло, дружище. Загнать в рамки меня не удалось — ты их сломал!

Наконец-то я вырвалась из тесной клетки! Дэвид и прежде изводил меня нотациями и нравоучениями, но теперь мне было на них наплевать. Он потерял власть надо мной. А как хитро он действовал — ни разу не дал мне шанса оценить его как мужчину, по-настоящему приласкать, поцеловать или, Боже упаси, хотя бы увидеть его достоинство, не то что применить его по назначению! Только потому, что он привлекательный, хорошо сложенный и вообще завидная добыча, я цеплялась за него, убежденная, что игра стоит свеч. Но теперь мне все ясно: он с самого начала преследовал корыстные цели. Мне вообще не полагалось знать, что и у него есть недостатки, а добиться этого можно было только одним способом: лишить меня возможности сравнивать. Избавиться следовало не от Дэвида, а от собственного невежества. И я порвала с прошлым в тот самый момент, когда захлебывалась хохотом и пускала пузыри.

Так что пусть тешится мыслью, что у меня «просто такой период», пусть набирается терпения и ждет, когда я приду в себя, и так далее, и тому подобное.

В прачечной я нашла пачку «Дюморье» и сунула ее в карман. А когда Дэвид завел волынку насчет моего настроения, я вытащила сигареты из кармана, сунула одну в рот и прикурила от газовой плиты.

У Дэвида глаза полезли из орбит.

— Брось сейчас же! Какая мерзкая привычка!

Я выпустила дым ему в лицо.

— Чего доброго, начнешь курить гашиш, а там и нюхать клей пристрастишься…

— Узколобый ханжа, — огрызнулась я.

— Я ученый, я занят научными исследованиями и умом не обижен. Ты попала в дурную компанию, Харриет, так что не надо быть нобелевским лауреатом, чтобы предсказать, чем это кончится, — заявил он.

Я потушила сигарету о блюдце — пахло от нее отвратительно, но говорить об этом Дэвиду я не собиралась — и повела его из комнаты. У парадной двери я объявила:

— Прощай навсегда, Дэвид.

Он чуть не разрыдался, схватив меня за руку.

— Так нельзя! — срывающимся голосом выговорил он. — Мы столько лет были вместе! Давай лучше поцелуемся и все забудем.

Я не выдержала: стиснула пальцы в кулак и засветила ему прямо в левый глаз. Дэвид пошатнулся — а удар получился что надо, уроки братьев пошли впрок, — я вдруг заметила, что к дому идет незнакомец, и поскорее спихнула Дэвида с крыльца на дорожку. Надеюсь, неизвестному гостю я показалась не просто мегерой, а разъяренной амазонкой. Не желая попадать в дурацкое положение при постороннем, Дэвид юркнул в калитку и понесся по Виктория-стрит так, словно за ним гналась собака Баскервилей.

А мы с незнакомцем остались нос к носу. Хотя я стояла на крыльце, а он на дорожке, я заметила, что его рост едва достигает метра шестидесяти пяти. Но сложения он был крепкого, пружинисто балансировал на носках, как боксер, а карие глаза с каким-то красноватым оттенком лукаво поблескивали. Красивый прямой нос, хорошо вылепленные скулы, кое-как приглаженная каштановая грива, прямые черные брови и густые ресницы — очень хорош!

— Так вы зайдете? Или решили украсить собой дорожку? — холодно осведомилась я.

— Зайду, — отозвался он, но не сдвинулся с места: слишком внимательно разглядывал меня. Искры смеха в глазах исчезли, взгляд стал отчужденным и бесстрастным. Так врач изучает пациента, но если этот человек врач, я съем Дэвидову широкополую шляпу.

— Как у вас с гибкостью? — вдруг спросил он.

Я ответила, что никак.

— Досадно. А то я мог бы выбрать для вас причудливую позу. Мяса у вас на костях немного, вид спортивный, грудь аппетитная. Настоящая, не абы что. — С этими словами он легко взбежал на крыльцо и дождался, когда я первой войду в дом.

— Вы, наверное, художник из мансарды, — догадалась я.

— В самую точку. Я Тоби Эванс. А вы — наша новая соседка с первого этажа.

— В самую точку. Харриет Перселл.

— Пойдем ко мне, выпьем кофе. Вам не помешает подкрепиться после удара, которым вы наградили того слизняка. Теперь он месяц будет ходить с подбитым глазом.

Следом за Тоби я поднялась на два пролета к площадке, куда выходили две двери: одна с огромным символом женского пола (несомненно, дверь Джим и Боб), вторая — с альпийским пейзажем (явно квартира Клауса Мюллера). В мансарду вела еще одна крепкая лестница, похожая на приставную. Тоби поднялся первым, я за ним, а когда я очутилась в мансарде, Тоб потянул веревку, поднял лестницу от пола и притянул ее к потолку.

— Ух ты! — восхитилась я. — Можно поднять мост и выдержать осаду.

Я попала в огромное помещение с двумя окнами в нишах, выходящими во двор, и еще двумя со стороны фасада, где потолок был скошен. Мансарда была сплошь выкрашена белой краской и казалась стерильной, как операционная. Нигде ни булавки, ни мазка краски, ни пылинки — нет даже следов высохших дождевых капель на оконных рамах. Подоконники хозяин мансарды превратил в диваны с белыми вельветовыми подушками. На белоснежной подставке лицом к стене были расставлены картины, перед монументальным выкрашенным белой краской мольбертом на помосте стоял белый стул, сбоку от мольберта — невысокий белый комод. Ясно, это студия. А в зоне отдыха помещались два кресла, обтянутые белым вельветом, белые полки с выстроенными как по линейке книгами, белая больничная ширма, за которой виднелись кухонный уголок, квадратный белый стол и два белых деревянных стула. Даже пол был покрыт белой краской! И нигде ни пятнышка. Лампы тоже белые, флуоресцентные. Единственный цветной штрих — серое армейское одеяло на двуспальной кровати.

Вспомнив, как Тоби отозвался о моей груди — вот нахал! — я сказала то, что думала:

— А у тебя, случайно, не мания? Ручаюсь, ты даже краску выдавливаешь из тюбика строго со дна, а пустую часть тюбика подгибаешь точно по линейке.

Он усмехнулся и склонил голову набок, словно добродушный пес.

— Садись, — предложил он и ушел за ширму варить кофе.

Все это время мы переговаривались через ширму со старательно отутюженными складками, а когда Тоби вышел с двумя белыми кружками, разговор продолжался сам собой. Тоби рассказал, что он родом из буша, вырос среди огромных ферм на западе Квинсленда и Северной Территории. Его отец был поваром на ферме, но в первую очередь — выпивохой, так что Тоби приходилось готовить самому, чтобы его отец не лишился работы. Но он не злился на старика, которого пьянство в конце концов свело в могилу. В то время единственными красками Тоби были детские акварельные, бумага грубой, в какую мясники заворачивают мясо, а карандаши он потихоньку таскал из конторы. После смерти отца Тоби отправился в Большой Дым[7], учиться рисовать как полагается, масляными красками.

— Сидней — жестокий город, когда в нем ни души знакомой, а ты едва вылез из стога сена, — говорил Тоби, подливая во вторую кружку бренди. — Поначалу я трудился поваром — в отелях, пансионах, в бесплатных столовках, больнице Конкорд. Жуть, иной раз за весь день английского слова не услышишь, и тараканы кишели повсюду, кроме Конкорда. Да, больницам надо отдать должное, в них хотя бы чисто. Но кормежка хуже, чем на ферме. Потом я перебрался в Кингс-Кросс. Так и жил себе в сарае на Келлет-стрит, пока не встретил Пэппи. Она привела меня сюда, познакомила с миссис Дельвеккио-Шварц, а та сказала, что я могу жить в мансарде и платить за нее три фунта в неделю, когда деньги будут. Видела статуи Девы Марии, святой Терезы и так далее? Красивые женщины. Но никого красивее старой калоши миссис Дельвеккио-Шварц я в жизни не видел. Когда я наконец поверю в свои силы, я напишу ее с Фло на коленях.