С позиции вечности, в которой пребывает сей мир, это ничто, совершенно неразличимая капля в нескончаемом океане времени.

А ежели посмотреть с позиции одной человеческой жизни?

Тогда те же десять лет есть срок преогромнейший. За сей срок дети превращаются во взрослых, поручики становятся полковниками и даже генералами, камер-юнкеры оборачиваются действительными камергерами, а девушки превращаются в зрелых женщин, рожают детей и любят своих мужей.

Серафима Сергеевна вздохнула и отложила перо. Стих не шел и застрял на первой же строфе:

О ты, который белокур, голубоглаз и полон света!

Зачем похитил у меня покой ты и душевну благость,

Веселья смех и жизни радость?

Зачем, когда проходишь мимо,

не глянешь в сторону мою?

Ведь я любовь тебе пою…

Десять лет прошли для Серафимы Сергеевны Елагиной совершенно не так, как она себе полагала и представляла в своих грезах и мечтаниях. Эти года оказались очень долгими для нее, ибо были окрашены в один цвет: цвет ожидания. Все эти годы она ждала перемен в жизни, любимого мужчины, радости и счастия. Огромного, безграничного, как небо. И ежели мужчины рождаются для карьеры и жизненных побед, то женщины появляются на свет для вкушения счастия. Так она считала.

Но оказалось иначе.

В то же время эти десять лет, когда появилась возможность оглянуться назад, пролетели как десять обыденных дней, похожих один на другой, в которые ничего не случилось. Кажется, совсем недавно был ее первый выход в свет и бал у вице-губернатора статского советника Гурьева по случаю открытия Императорского Казанского университета. Его высокородие вице-губернатор даже танцевал с ней и делал ей комплименты. А потом она танцевала с молодым мужчиной, профессором университета Альбертом Карловичем Факсом, представленным ей известным городским пиитом, ординарным профессором красноречия и стихотворства Григорием Николаевичем Городчаниновым.

Танцевал Альберт Карлович восхитительно. С его привлекательного и чрезвычайно обаятельного лица не сходила ласковая улыбка, голубые, немного смешливые глаза смотрели на нее ласково и проникновенно, будто знали о ней нечто, о чем она еще сама и не догадывалась. Комплименты в ее адрес были тонки и совершенно не банальны, и, когда он заговаривал с ней, его легкий акцент, выдававший в нем немца, был столь мил и приятен, что хотелось слушать и слушать музыку его голоса и даже так же, как он, слегка коверкать простые и знакомые слова. Один раз она даже так и сделала. Случайно.

— Гофорят, что ви пишет стихи? — спросил Альберт Карлович, когда они после нескольких танцевальных па снова сошлись в пару. — Это прафта?

— Прафта, — ответила Серафима и слегка покраснела, испугавшись, что Факс подумает, будто она дразнится. Но когда она подняла на него свои большие темно-карие глаза и увидела смеющийся взгляд, она улыбнулась. А потом они одновременно рассмеялись, словно старые знакомые, прекрасно понимающие друг друга.

— Кароши шутка, — произнес Факс и пристально посмотрел в глаза Серафимы. — Ви отшен остроумный девиц.

Было еще одно, что притягивало ее к нему. Его прикосновения. Когда он касался ее, тело Серафимы словно окатывала теплая ласковая волна, и сердце начинало стучать громко и радостно. Ей хотелось этих прикосновений, она ждала их, и, когда, вернувшись домой с бала, она вспоминала про них, та же теплая волна пробегала по всему ее телу. Потом она долго не могла уснуть. В ее голове звучали то бравурный марш мазурки, то мозаичный котильон, стремительный и почти следом медленный и нежный, предназначенный едино для вальсирования, когда не касаться партнера невозможно.

Она танцевала и с другими мужчинами, но все они проигрывали Альберту Карловичу либо в умении танцевать, либо в приятности черт, либо просто формой носа и цветом глаз. Потом они так же проигрывали в сравнении с доктором Факсом при их сватании к Серафиме Сергеевне. Она не могла не сравнивать, ибо образ Альберта Факса так прочно засел в ее душе, что она безо всяких усилий могла видеть даже самые мелкие черточки его лица, а при желании даже поговорить с ним в своем воображении. Она и говорила много, часто и довольно сумбурно, и, хотя Альберт Карлович по большей части отмалчивался, все же это было общение с ним.

В ее мечтах они часто гуляли вдоль набережной Казанки; она читала ему свои стихи, а он с восхищением и восторгом смотрел на нее и не мог оторвать взгляда. А потом они начинали целоваться, его руки скользили по ее плечам, и вновь, как на балу, ее окатывала теплая ласковая волна.

«Все это когда-нибудь случиться в яви», — думала она, ожидая случайной встречи с Альбертом Карловичем. Иногда она даже специально приезжала туда, где Альберт Карлович мог быть наверное. Они встречались, здоровались как добрые знакомые, и сердце Серафимы замирало в радостном ожидании. Доктор Факс был учтив, предупредителен, но не более. Их встречи заканчивались, и она уезжала домой в смятенных чувствах и с неизбывной надеждой в сердце. «Когда-нибудь, когда-нибудь», — стучало оно в такт ее мыслям.

Приходили и уходили ни с чем потенциальные женихи: этот слишком крупный даже для нее — Альберт Карлович много изящнее; тот хоть и богат, но не умен, как Альберт Факс; третий не вышел лицом, а сей и вовсе косноязычен, не в пример заграничным университетским профессорам, в частности, профессора медицины и хирургии Альберта Карловича Факса.

«Когда-нибудь, когда-нибудь», — продолжало стучать сердце.

Потом поток претендентов на руку и сердце Серафимы Елагиной иссяк, о чем она ни разу не пожалела. Но это продолжало заботить ее тетушку Манефу Ильиничну Локке, вдовицу и самого близкого, по мнению ее самой, Серафимы, человека.

«Бедная сиротка, — вздыхала мадам Локке, когда Серафима Сергеевна давала отлуп очередному ухажеру, с таким трудом найденному Манефой Ильиничной. — И чего она нашла в этом шпингалете Факсе? Ведь ни кожи ни мяса! К тому же в городе о нем говорят как о неистовом женолюбе и распутнике. И по такому-то сохнуть? Тьфу!»

Досадуя и печалясь, тетушка в который уже раз составляла хитроумную диспозицию по завлечению потенциального жениха в дом, обхаживала его, устраивала как бы нечаянные встречи его с Серафимой, но все опять кончалось одинаково: сконфуженный отказом жених покидал дом Елагиных и никогда более в него не возвращался.

Словом, вышло так, что жизнь не окружила Серафиму Елагину веселием и счастием. С того памятного бала прошло десять лет, и уже год 1824-м как-то скоро стал подходить к концу; знакомые поручики стали полковниками или вышли в отставку, немногочисленные подруги, теперь уже бывшие, давно выйдя замуж, нарожали кучу детей, а она так и не превратилась в зрелую женщину. Нет, пожалуй, превратилась. В зрелую девицу, которых в свете называют старыми девами. О-о-очень старыми девами.

«Когда-нибудь, когда-нибудь», —

Твердила часто я бывало,

Но этого «когда-нибудь»

Так никогда и не бывало…

Это лучшее из своих четверостиший, по мнению профессора Городчанинова, она написала несколько дней назад. Сии строки сами нашли ее, когда она стояла на крутом берегу Казанки и смотрела на заливные луга правого, равнинного берега реки. Эти строки прозвучали в ней разом, будто кто-то нашептал их ей, и она их сразу запомнила. Придя домой, Серафима без единого исправления записала их в свою памятную книжку и поразилась, что стихи оказались про нее. Настолько про нее, что разом повлажнели глаза.

А потом она заплакала…

5

Честно сказать, мысли о том, чтобы покончить со своей болью разом, к ней приходили. К чему ей такая никчемная жизнь? Ведь любить и не быть любимой — это такая мука! И ежели бы не стихи, она, верно, так и поступила.

Серафима Сергеевна вздохнула и подняла отложенное перо.

Всего лишилась я! Надежды боле нет!

Она покусала кончик пера, посмотрела невидящим взором вдаль.

Восторги пламенны, небесны восхищенья,

Мечты приятственной воздушны наслажденья

Прошли…

Она обмакнула перо в чернильницу, вздохнула…

Во мне одна любовь живет.

О, как терзаюсь я! Меня бежит покой:

Со мною друга нет… Мил друга нет со мной.

— Можно к тебе?

Манефа Ильинична бочком протиснулась в полуоткрытую дверь кабинетика Серафимы.

— Все пишешь? — осторожно спросила она, зная, как бывает недовольна Симочка, когда ее тревожат за сочинительством. Однако на сей раз любимая племянница лишь безучастно посмотрела на тетку и благосклонно кивнула. Ободренная таким приемом, Манефа Ильинична прошла в кабинетик, присела на канапе и участливо спросила:

— Глазоньки-то не устали?

— Не устали, тетушка, — в тон ей ответила Серафима. — Ежели вы пришли насчет нового жениха, что вы мне опять подыскали, так заявляю вам вполне определенно: я его даже не приму. Так что увольте меня, ради бога, от ваших ухажеров.

— Ну что ты, милая, — ласково произнесла Манефа Ильинична. — Я ничего такого и не думала. — И добавила совершенно между прочим: — А головушка не болит?

Зная тетушкины повадки, потому как разные вопросы, задаваемые ею таким елейным голоском, означали, что Манефа Ильинична опять что-то замыслила, Серафима пристально взглянула ей в глаза. Тетушка смотрела на нее широко, ясно и, кроме заботы о ней, в них совершенно ничего не читалось. Впрочем, прочесть что-либо по тетушкиным глазам было под силу разве что ясновидящим да опытным гипнотизерам.

— Нет, не болит, — ответила Серафима. — А что?

— Да так, ничего, — пожала плечами Манефа Ильинична. — Просто спросила.

Голова у Серафимы и правда в последнее время болела часто. Боли приходили, как правило, после обеда, ближе к вечеру. Тогда она пила горячий шоколад, приготовленный на молоке, а ежели он не помогал, глотала полную чайную ложку болеутоляющих Гофмановых капель и запивала их чашкою или двумя укрепительного питья с мелиссой или лимонной коркою.

— Не болит, так и слава богу, — добавила тетушка и удобнее устроилась на канапе. Последнее время в отношении племянницы она поменяла диспозицию, и теперь ее абмарши состояли по преимуществу в том, чтобы раскрыть глаза Серафиме на этого Факса, бонвиана и, прости господи, фобласа и непристойника, совершенно недостойного, чтобы даже думать о нем. Поерзав на канапе и не зная, с чего начать, Манефа Ильинична, чувствуя, что будет, может, и без удовольствия, но выслушана, сразу взяла быка за рога:

— Этот твой Факс, слышь-ко, опять коленце выкинул…

— Он не мой, — вяло отозвалась Серафима.

Про похождения Альберта Карловича она, как и многие в городе, знала все. Или почти все. И ежели сама она в свете появлялась не часто и что-то могла пропустить из разговоров про него в гостиных, то сей пробел тотчас восполняла тетушка, докладывая ей о новых любовных кунштюках доктора, имея помыслы, сходные с помыслами зубного врача — конечно, будет больно, но зато потом хорошо, — или хирургического оператора, собирающегося вырезать из вас кусочек нутра, чтобы вы могли жить дальше.

Серафима знала историю про солдатку Алевтинушку, с коей Альберт Карлович прожил несколько лет, выдавая ее за свою экономку, хотя не особо и скрывал свои более тесные с ней сношения. Он покупал ей наряды, делал подарки, выстроил большой дом в селе Царицино, откуда она была родом, и даже возил сию непотребницу в своей открытой коляске четвернею и водил с собою на маскарады незамаскированную. Когда ему делали замечания насчет сего неблаголепного поведения, он только посмеивался и умело уходил от дальнейшего разговора. Потом, вынужденный подчиниться требованию университетского Совета, обязавшего его освободиться от порочащей профессорское звание связи, Факс открыто зажил с шотландкой лади Гаттон, женщиной замужней, приехавшей в Казань из Петербурга и якобы поджидающей здесь своего мужа. Ожидание сие затянулось на целый год, и, когда муж лади Гаттон все же приехал, она отказалась вернуться к нему. Все в городе ждали скандальной развязки, однако ничего подобного не случилось. Доктор Факс и сэр Гаттон каким-то образом поладили, и какое-то время они жили на квартире Альберта Карловича втроем, что породило в городе новые слухи и домыслы, насчет коих даже самые смелые бонмотисты острили лишь намеками и весьма туманно. Скоро Гаттон уехал, потом исчезла из города и лади, и уже одного этого было бы достаточно, чтобы симпатия и благорасположение исчезли из сердца Серафимы. Однако Елагина испытывала к доктору Факсу иное чувство нежели просто симпатию, и убить его было возможно разве что только собственной смертию. Воистину, трудно постичь душу женщины, ежели она к тому же девушка…