Он был тщеславен, эгоистичен и слабохарактерен, и любовь к Доре поглотила его всего. Мысли его всегда были только с ней; он был счастлив только в ее присутствии. Он редко задумывался о том, в какое положение он попал; его нелепый брак не стеснял его до сих пор, почему бы он стал вредить ему в будущем?

Иногда в минуты утомления он давал себе слово не видеть больше Дору, но это не мешало ему в обычный час опять звонить ей по телефону и уславливаться о встрече.

Он никогда не заглядывал в будущее и не загадывал, чем все это кончится. Ведь это было только еще начало или продолжение, а кто же из влюбленных когда-нибудь предвидит конец?

Сорок пять – двадцать два; он старался не останавливаться на этих цифрах, говоря себе с легкой гримасой, что он никогда не интересовался математикой.

Да, наконец, что такое сорок пять лет для мужчины? Он благодарил судьбу за то, что не располнел, и за то, что его волосы остались густыми.

«Это уже половина победы, – говорил он себе. – Мелкие морщинки только придают интерес, но не дай бог хотя бы только намек на лысину: тогда прощай любовь».

Как это ни странно, он не был влюблен в свою наружность; он был тщеславен, так как знал свою привлекательность для женщин, но черты и цвет лица его не интересовали.

Для Доры он был раем, солнцем и всеми звездами.

Годы безнадежного ожидания дали ей душевную зрелость и научили ее приспособляться к обстоятельствам. Пан нашел в ней замечательную чуткость. Она сразу догадалась, что ему никогда не нужно противоречить, а потому она всегда с ним соглашалась или уклончиво молчала.

Дора искусно изучила Пана, и хотя этот урок дался ей нелегко, он послужил ей на пользу.

За это время она сделала два открытия, а именно – что человек может разговаривать один, или, вернее, что ему удобнее разговаривать одному, а потому она часто хранила молчание, а затем – что мелкое самолюбие не является выгодным качеством для женщины.

Но главным двигателем всех ее поступков по отношению к Пану было ее обожание, которое всему придавало ту окраску, которая была для него желательна.

Его дурное настроение она замечала лишь настолько, чтобы постараться его рассеять. Ей пришлось познакомиться и с его ревностью, но и к ней она относилась лишь как к доказательству любви. Ревность Пана объяснялась его возрастом, так как он достиг той грани, когда вид юности побуждает тайное неудовольствие, когда собственное тщеславие старается не признавать ее цены, но вместе с тем она остается неоспоримым фактом.

В душе он возненавидел юность, и хотя продолжал говорить о ней с восторгом, но в голосе его не слышалось удовольствия.

Он восхищался молодостью Доры, но старался отдалить ее от молодых людей и барышень, искусно подсмеиваясь над ними, называя молодежь «пылкой», «шумной» и «банальной».

И Дора под его влиянием стала избегать шумных проявлений жизни, а если и допускала их, то только в отсутствие Пана.

Тем не менее она чувствовала себя вполне удовлетворенной и считала непотерянными только те дни, когда она видела или ждала Пана.

Однажды им удалось провести несколько часов вместе; поздно летом Пан предложил ей отвезти ее в автомобиле в Гарстпойнт.

Дора была в восторге, Ион тоже заинтересовалась этим путешествием.

– Только на одну ночь, – сказал Пан. – Вам не нужно брать с собой много багажа.

День с самой зари был душный и жаркий, но на дороге дул прохладный ветерок.

Они закусили в отеле, где завтрак, по мнению Пана, был именно таким, каким не должен быть завтрак. Но облако его раздражения скоро рассеялось; когда они пересекли поросший вереском луг, сделали остановку и уселись на красном растительном ковре, жизнь опять показалась им прекрасной. Сняв фуражку, Пан разлегся на спине, заложив руки под голову, и улыбнулся своей спутнице.

– Ну, что вы скажете? – поощрительно улыбнулся он.

Они оба рассмеялись; Дора наклонилась и поцеловала его.

– Еще и еще, – лениво говорил он, смотря на нее своими блестящими золотыми глазами; он обвил рукой ее шею и глубоко запустил пальцы в ее мягкие волосы. – О, какое вы восхитительное создание, Дора!

– О небо, как вы очаровательны, Пан! – весело передразнила его Дора.

Она выпрямилась, упираясь одной рукой в землю, а другой лаская его плечо. Он наклонился и поцеловал ее руку, и внезапно эта склоненная черная голова пробудила в ней нежность. Она положила его голову к себе на грудь и стала целовать его волосы.

Около них рос боярышник, бросая тень как раз на то место, где они сидели; густая синева неба сквозила сквозь ветви, где-то пела птичка, пчела летела со своей ношей и своим жужжанием придавала деревенскую прелесть и покой солнечному полудню.

Дора лениво смотрела на вереск, местами уже выжженный солнцем. В стороне стояли деревья, резко выделяясь на фоне неба. Издали донесся свист паровоза, и этот долетевший к ним одинокий звук еще больше подчеркнул их обособленность от всего мира, еще больше скрепил их близость. Невдалеке в тени стоял автомобиль, являвшийся тоже эмблемой их близости. В нем они уехали из ресторана в ту памятную ночь, когда им казалось, что звезды светят прямо в их души.

Доре этот момент показался самым подходящим, чтобы поговорить о будущем.

Она тихо и вполне естественно спросила:

– Пан, дорогой мой, где мы будем жить? Здесь или где-нибудь за границей?

Он ничем не выразил своего неудовольствия, хотя в душе был раздражен этим вопросом, в котором слышалось ему как бы насилие с ее стороны над его волей.

Он немного отодвинулся под предлогом достать из кармана портсигар.

– А где бы вы хотели жить? – беззаботно спросил он.

– Возле вас везде будет рай, – шутливо сказала она; но в его движении и в тоне голоса ей почудилось что-то такое, от чего как бы тень опустилась на ее сердце. Она почувствовала, что Пан «ушел» от нее, хотя она еще не могла понять, отчего это случилось.

Немного стыдливо она сказала:

– Я… я предполагаю, что в конце концов нам придется где-нибудь обосноваться.

Пан рассмеялся:

– Я должен сказать, что вы оптимистка, моя дорогая.

Глаза его сузились, как всегда в минуты раздражения. Ему показалось, что папироса его потухла, он бросил ее, и от нее загорелся вереск; он вспыхнул маленьким язычком аметистового пламени и тотчас погас.

– Вы сами не очень ободряете меня, – сказала Дора; в ее голосе слышалась нервность.

Вместо ответа он притянул ее к себе и прижался щекой к ее щеке.

– Нет, вы правы. Я говорю иногда гадкие вещи. Я это знаю. Я заслуживаю того, чтобы вы меня ненавидели, но я люблю, люблю, люблю вас! Слышите?

Как могла она не слышать и не быть порабощенной этими словами, которые она любила слушать больше всего на свете?

Пан заставил ее опять лечь в вереск, а сам повернулся к ней боком и стал смотреть на нее.

Она улыбалась ему из-под опущенных ресниц, бросавших тень на ее глаза, которые казались зелеными с голубым отливом.

– Откройте их широко, – скомандовал Пан. – Еще шире.

Дора стыдливо повиновалась; она раскрыла глаза, и они загорелись чисто зеленым блеском; Пан уверял, что они зеленеют, когда она его больше любит.

– Ну, теперь хорошо? – весело спросила она. Он посмотрел на нее с беспокойством: она была еще так молода, а между тем она так манила его своими наивно-страстными глазами…

Он наклонился, обнял ее и стал целовать так неистово, что сделал ей почти больно.

Она забыла про свой вопрос, который она только что задала; мир показался ей местом, где пурпурный вереск сходится с пурпурным небом, где веет теплый летний ветерок с моря и где любовь – такая жгучая радость, что она граничит со страданием.

Они долго лежали так, обнявшись. Пан достал папиросу, и они стали курить ее вместе, болтая, как только умеют болтать влюбленные, смеясь над пустяками, бесконечно, беспредельно счастливые.

Вдали по дороге проезжали велосипедисты, автомобили.

– Кому до них дело? – заметил Пан с пренебрежением.

– Наверное, время пить чай, – сказала Дора, – дорогой мой, нам надо спешить, иначе мы никак не поспеем домой к обеду.

– Кого это может беспокоить? – отозвался Пан, устремив на Дору свой жгучий взгляд. – Вас?

– О нет, нисколько, – ответила она. – Пока мы вместе, меня ничто не беспокоит, хотя бы мы никогда никуда не доехали.

Глаза Пана заблестели.

– Мне хотелось бы знать, серьезно ли думают женщины то, что говорят, – медленно сказал он.

Дора, которая в это время раскладывала корзинку с провизией, засмеялась.

– Эта женщина думает то, что говорит, – сказала она, – вы да я, вы да я, Пан…

Она подошла к нему и стала около него на колени.

– Мне кажется иногда, точно между нами и прочим миром упал занавес и мы стоим по одну сторону от него в полном, восхитительном одиночестве.

– Вы думаете, что влюбленные имеют на это право? – Он немного побледнел под загаром и остановился в нерешительности. – Считаете ли вы, что они имеют право устанавливать для самих себя законы, что они, как вы говорите, могут отгородиться от прочего мира, имеют право жить только для себя?

– Да, мне кажется, я имела в виду именно это.

Она посмотрела на него не без смущения. Ее удивляло, что Пан придает такое значение ее словам, которые были не чем иным, как обычной любовной болтовней.

Она приготовила чай, и они весело закусили.

– Пора ехать, – сказала она. – Пан, дорогой, право, нам нужно ехать!

– Почему? – спросил он.

– Как же, ангел мой, уже семь часов, а до Гарстпойнта еще далеко. И если мы едем, чтобы повидать наших, то невежливо приехать, когда все уже будут в постели.

– А что, если мы совсем не поедем? – лениво сказал он, не глядя на нее.

– Вы хотите ехать обратно? – с сомнением в голосе спросила Дора.

– Нет, поедем дальше – куда-нибудь… Проведем вместе вечер – вы да я, – чудный вечер, о котором мы всегда будем помнить, когда жизнь разлучит нас. Мы могли бы сказать… – Он стал искать спички и делал вид, что не может их найти. – Ах, вот они… Мы могли бы сказать Ион, что у нас случилась поломка… Конечно, если вы не хотите, то другое дело, – закончил он совершенно бесстрастным голосом.

– Я… я… это было бы чудесно, – сказала Дора, идя навстречу его желанию. – Дорогой мой, я бы очень хотела, но… но… не будет ли это иметь вид… не покажется ли это…

– Да, возможно, что и так. Это была дикая мысль. Мне казалось…

Он встал и выпрямился.

– Давайте собираться. Я возьму корзину.

Вся радость, вся близость пропала. Дора чувствовала себя виноватой, наказанной. Ей было стыдно.

Она подошла к нему и положила руки ему на плечи.

– О дорогой, если вам хочется… если в самом деле это ничего и вы думаете, что Ион не рассердится…

– Ей незачем знать, Прекрасная, – сказал Пан, повеселев, с блестящими глазами. – Дора, вы здесь сами говорили… Слушайте, радость моя: мы заедем по дороге в гостиницу, пообедаем, затем я уйду, переночую где-нибудь в другом месте и вернусь завтра утром к завтраку. Если Ион спросит, мы расскажем ей, а если нет – и есть тысяча шансов против одного, что она не спросит и даже не поинтересуется, – мы молча солжем ей, не скажем ничего. И мы проведем дивный вечер вдвоем. Красота моя, вы так щедры, вы самая щедрая женщина в мире.

Но когда они опять очутились в автомобиле, спеша найти «чудное местечко», о котором слыхал Пан, она смутно почувствовала, что этот проект не совсем нравится ей.

– Вы в самом деле думаете, что это ничего, что Ион не поймет этого дурно? – отважилась она спросить, боясь опять увидеть на лице Пана недовольное выражение.

Но он весело посмотрел на нее и нежно сказал:

– Напуганное дитя. Ну хорошо, моя дорогая, мы поедем, а потом дадим Ион самый правильный отчет о нашей безгрешной поездке. Согласны?

– О дорогой, – сказала Дора, целуя его рукав.

– В таком случае смейтесь своими жасминовыми глазами. Мне кажется, вы меня боитесь.

– Нисколько! – воскликнула Дора. – О Пан, взгляните на закат.

Пан замедлил ход машины, и они стали любоваться небом, которое казалось лугом, усеянным цветами: сиренью, мимозами и алыми пионами; высоко над ними, как маленький цветочек, заблестела звезда.

– Нам надо спешить, – сказал Пан, – уже без четверти восемь. Вот как раз гостиница. Я зайду попросить воды, а то радиатор стал как будто нагреваться.

Он вошел в гостиницу, и несколько минут спустя старик вынес оттуда кружку воды, полил из нее никелевую часть и принял с благодарностью шиллинг.

– Ну, теперь полным ходом, – сказал Пан; в его голосе слышалось волнение.

Он одной рукой прижал к себе Дору и со смехом заглянул ей в глаза.

– Все зори и солнечные закаты не могут быть прекраснее вас, – сказал он.

Автомобиль бодро взлетел на холм, но затем зашипел, минуту поколебался и стал.

– Ах, черт! – воскликнул Пан, поднимая крышку. – Не осталось почти ни капли бензина; нам надо вернуться в гостиницу. Туда он доедет.