Часто Пан подолгу пропадал в городе, и Дора узнала, как медленно может тянуться время.

Она еще не сознавала, что любит. До этого времени любовь занимала слишком мало места в ее жизни, чтобы она могла отнестись к ней сознательно. Но всякий раз, как автомобиль уезжал встречать шестичасовой поезд, она с напряжением ждала его возвращения. Иногда Пан, предупредив о своем приезде, не приезжал в указанный день, и тогда она, прождав напрасно внизу, поднималась в свою комнату и сидела там до сумерек, пока не приходила Эмилия помочь ей одеться к обеду.

Она не могла бы сказать, что она была несчастна; само ожидание было сладко, в нем как бы таилось смутное обещание.

Пан из города несколько раз писал ей, и, когда он бывал там, она совсем другими глазами встречала почтальона. Прежде это был просто бывший кузнец Джон Томас, а теперь он являлся или посланником небес, или бессердечным стариком, который мог бы совсем не родиться.

Пан приехал в автомобиле к Рождеству, в сочельник, нагруженный подарками для всех. Рексу он привез книги, а Доре маленькие часы на руку, украшенные бриллиантами, с изумрудной застежкой.

Он вошел в зал, жалуясь на холод, и заявил, что замерз, но вид у него был бодрый.

Он подсел к Доре и спросил ее так тихо, что только она одна могла слышать:

– Вы рады меня видеть?

Внезапная стыдливость помешала ей сразу ответить.

– Разве вы не рады? – слегка поддразнил он ее. – Жестокая! А я всю дорогу только и думал о встрече с вами. Я не замечал холода: мысль о вас согревала меня, как огонь.

Он протянул руки к настоящему огню и стал греть их; пламя сквозило сквозь его тонкие пальцы. У Доры явилось безумное желание тоже протянуть свои руки и соединить их с тонкими красивыми пальцами. Она украдкой взглянула на Пана и стыдливо сказала:

– Я очень рада, что вы приехали к Рождеству. Пан засмеялся. В его смехе всегда было что-то обидное, всегда слышались насмешка и недоверие.

– Я очень польщен, – небрежно сказал он. Вся радость, все счастье Доры мгновенно погасли от этого смеха, обратившись в кучу пепла. Желая сохранить свое достоинство, она встала, сославшись на какие-то хозяйственные дела, но не успела она сделать шагу, как почувствовала, что вся дрожит. Рука Пана скользнула по ее руке, и она почувствовала, как его пальцы сжимают ей руку.

На миг зал, огонь в камине, вся обстановка вокруг нее – все исчезло. Она почувствовала, что лишается чувств, и только где-то в глубине сердца вставал беспомощный вопрос: «Что это, что это со мною?»

Рекс направлялся к ним через зал, и она почувствовала, что рука ее свободна. Но в то мгновение, когда пальцы Пана разжимались, она вновь испытала ту же головокружительную слабость, и ей захотелось шепнуть: «Не отнимайте руку, не уходите, не уходите».

– Разве не темно вам тут? – услыхала она голос Рекса. – Позвольте, – он наклонился и зажег огонь.

Потом он принес Доре кекс и остался около них.

– Хорошо провели время в городе? – спросил он у Пана.

– Да, благодарю. А тебе лучше?

– О да; совсем хорошо. Собираюсь охотиться на будущей неделе.

– А когда обратно в школу?

Юноша рассмеялся. Пану было известно, что Рекс из-за болезни принужден был покинуть Итон, и потому вопрос Пана показался ему забавным, так как он понимал, чем этот вопрос вызван.

– Я совсем не вернусь туда, я останусь здесь, – сказал он, улыбаясь своей особенной привлекательной улыбкой, а затем, глядя на Дору, добавил: – И буду смотреть за Дорой.

Дора запротестовала и нервно рассмеялась, а Пан подумал про себя: «Гадкий щенок видел; интересно знать, что он подозревает?»

Он встретил ясный, спокойный взгляд Рекса; он мог не любить его и издеваться над ним, но он чувствовал в нем серьезного противника. Рекс был как будто окружен атмосферой благородной чистоты и, несмотря на свою молодость, держал себя с большим достоинством.

Наружность его тоже была незаурядна; он был почти такого же роста, как и Пан, так же широк в плечах, руки и ноги были у него такие же тонкие и изящные. Сейчас он стоял, прислонившись к камину, и невозмутимо покуривал папиросу; его стройная фигура эффектно выделялась на фоне серой стены. Прозвучал гонг к обеду.

– Поторопись, Дора, с твоим туалетом, – сказал он, – у нас сегодня обедает много народу, и мы должны быть вовремя готовы.

Он взял ее под руку и вывел из зала. Пан смотрел им вслед, прищурив глаза…

Но немного позднее он вознаградил себя. Дора сошла вниз рано, одетая в белое кисейное платье с серебряным кушаком; на ней была нитка жемчуга, подарок Тони; жемчужины лежали на ее шее, как затуманенные утренние звезды.

– Это, – сказала она Пану, указывая на жемчуг, – для меня целое событие. Знаете ли вы почему? Ну, конечно, знаете. Ведь жемчуг дарят только взрослым девушкам.

– Никакие жемчуга, никакие сокровища не могут сделать вас более прекрасной, – тихо сказал Пан.

– О! – отозвалась Дора почти шепотом. Краска сбежала у нее с лица, потом она покраснела. Слова его подействовали на нее как ветер, раздувающий пламя.

Пан и сам был немного смущен. Он сознавал, что ведет опасную игру. Дора была слишком жива, слишком впечатлительна. Ему необходимо взять себя в руки, больше наблюдать за собой, если он хочет продолжать эту, хотя и невинную, любовную интригу. Он почувствовал, что во рту у него стало сухо. Его внезапно обуяло безумное желание поцеловать Дору. Он сдержался, сделав над собою страшное усилие, и вдруг сильно побледнел.

– Что с вами? – спросила Дора, протянув руку, чтобы поддержать его.

Как раз в это время в дверях показался Тони. Он постоял несколько секунд на месте; лицо его осталось неподвижным; только глаза на мгновение блеснули. Потом он медленными шагами направился к ним.

– Любуешься Дориными жемчугами, Пан? – спросил он, остановившись около Доры.

– Они очень красивы, – ответил Пан с излишней поспешностью.

– Она достойна их, – сказал Тони своим хриплым голосом, а потом, помолчав, грубо добавил: – Интересно бы знать, Пан, скольким девушкам ты тоже дарил жемчуга?

Он громко рассмеялся, взял Дору под руку и повел ее с собою в гостиную.

Она была почти одного роста с ним; он сбоку оглядел ее внимательным взглядом.

Неужели Пан уже успел произвести на нее впечатление? При этой мысли его темное лицо побагровело.

Пан, с его ужасной репутацией, с целым реестром любовных похождений, с этим позорным, легкомысленным браком и не менее позорной попыткой добиться развода…

Он отрывисто сказал Доре:

– Беги и скажи Джи, что я хочу ее видеть. Пан вошел вслед за ними в комнату и сел, взяв иллюстрированный журнал. Тони дождался, пока Дора скрылась, а затем, подойдя к Пану и глядя на него невозмутимым взглядом, сказал:

– Я могу ошибиться. И надеюсь, что я ошибаюсь. Но, если я прав, клянусь честью, – ты уйдешь отсюда нищим. Слышишь?

– В чем дело? – спросил Пан спокойно, но веки его дрогнули.

– Ты прекрасно знаешь, – коротко сказал Тони, сдерживая накопившуюся в нем ярость, – и я знаю, что ты знаешь. Если ты еще раз взглянешь на Дору так, как ты не должен глядеть, ты уедешь отсюда.

– Я думаю, – с напускной небрежностью сказал Пан, – было бесполезно говорить тебе, что твое – как бы это сказать – подозрение кажется слишком значительным словом для такой безумной мысли, – ни на чем не основано.

Тони усмехнулся. Он ничего не сказал, но посмотрел на Пана пылающим взглядом и губы его кривились усмешкой.

– Я сказал свое, – презрительно добавил он, – и ты можешь быть уверен, что я сделаю, как сказал.

Он круто повернулся, с быстротой, удивительной для такого огромного человека.

– Руки прочь, или ты не получишь ни пенни! – добавил он, направляясь к камину; он спокойно срезал кончик сигары и закурил ее.

Пан весь кипел от злобы и внутренне только твердил: «Будь ты проклят, будь проклят, будь проклят!»

Он не строил себе иллюзий; он знал Тони достаточно, чтобы быть уверенным, что тот сделает так, как сказал.

Вошла Дора, тихо напевая Кармен; она начала танцевать, отыскивая глазами Пана, желая бросить ему, как вызов, как признание, слова цыганки: «Si je t'aime, prends guarde a toi!»

Она танцевала, щелкая пальцами вместо кастаньет, с жестами, как танцуют испанки; ее гибкий стан наклонялся и изгибался, как стебелек колышащегося цветка.

– Тони, я буду оперной певицей! – весело крикнула она. – Дорогой мой, я этого очень хочу. Кавини говорит, – она изобразила, как жестикулирует итальянец, – «вы божественны; немного погодя вы можете нашуметь на весь мир. Подумайте об этом».

– Едва ли это будет, – угрюмо сказал Тони. Вошел Рекс, и Дора показала ему свой жемчуг.

– О Дора, какое великолепие! – сказал он и, повернувшись к Тони, повторил почти то же, что сказал последний: – Не правда ли, отец, она достойна их?

Джи, сияющая, в бриллиантах и черном бархатном платье, уселась за рояль и заиграла старинную польку.

– Пойдем, Дора, – предложил Рекс.

Они пошли танцевать; недостаток Рекса был едва заметен. Танцуя, он напевал мотив.

– Джи, что с вами случилось? – крикнул он. – Какой вы взяли сегодня быстрый темп!

Дора искала глазами Пана, но он упорно не смотрел на нее.

«Что случилось?» – думала она.

За обедом она старалась встретить его взгляд, но он все время отворачивался.

Зато другие смотрели на нее. Ричард Кольфакс, перешедший на второй курс колледжа, засыпал ее комплиментами и все время пил за ее здоровье. Его живое, еще детское лицо было бледно, а глаза пылали. Дора пила с ним и с Христофором Арунделем, который также не отрывал от нее глаз. Ей пришлось делить между ними танцы; один Пан не приглашал ее.

Несколько раз во время танцев она пролетала мимо него, делая вид, что не замечает.

В оранжерее Ричард Кольфакс схватил ее за руку.

– О Дора, – голос его задрожал. – Вы прекрасны, Дора! Вы совершенство!

Он сжал ее руку, но она поспешно ее отдернула.

Что ей было в его рукопожатии? От его руки не пробегал огонек. Не было того удивительного безумного содрогания, которое, казалось, уносило душу к небесам. Ричард казался ей похожим на куклу, которую кто-то заставлял танцевать, дергая за веревочку. Она обещала ему танец и повела его обратно в зал.

Пан стоял около дверей, и, когда они проходили мимо него, взгляд его остановился на Ричарде. Дора заметила, что глаза его сузились. Она уже раньше замечала, что это случалось с ним в минуты сильного напряжения. Внезапно она почувствовала прилив необычайной веселости; ее наполнило чувство торжества.

– Разве вы не хотите танцевать со мной, Ричард? – тихо спросила она, сделавшись необыкновенно ласковой и маня молодого человека каждым своим жестом и тоном голоса.

– Вы же знаете, что хочу, – страстно ответил он.

Он взял ее за талию, прижав к себе несколько сильнее, чем это было нужно, а она наклонила голову к его плечу так, что его губы почти касались ее волос.

Она остановилась как раз против Пана и прошла мимо него, разговаривая с Ричардом. Но когда она опять очутилась в оранжерее, все напускное торжество слетело с нее.

– Я страшно устала, Ричард, – едва слышно сказала она.

– Я сейчас принесу вам шампанского, – ответил он, – я тотчас вернусь.

Не успел он выйти, как вошел Пан. На лице его блуждала улыбка, придававшая некоторую резкость его чертам. Он подошел к Доре, тихо ступая по мраморному полу своей легкой походкой, и остановился около нее.

– Музыку и здесь слышно, – спокойно сказал он. – Не хотите ли со мной окончить этот танец? Я сегодня был не в милости. Я заметил, что Афродита пренебрегает своими верными слугами.

Дора находилась еще в том возбужденном состоянии, которое не покидало ее весь вечер под влиянием его пренебрежительного к ней отношения.

Она ничего ему не ответила, но встала и пошла с ним танцевать. Звуки музыки едва долетали до них, и часто ее совсем не было слышно; они бесшумно танцевали под громадными пальмами, совсем рядом с ними; воздух в оранжерее был сырой и жаркий, и в ней пахло, как в жаркую летнюю ночь – цветами, увядавшими листьями и сырой землей.

Лишь только Дора очутилась в его объятиях, ее горя, ее мучений как не бывало, как будто в его прикосновении заключалось высшее счастье. Она порывисто дышала, рот ее приоткрылся, зрачки расширились, как бы прося пощады. Незаметно для себя она немного потянула его к себе, и от этого движения кровь бросилась ему в голову.

Он крепко прижал ее к себе, и, обезумев от прикосновения этого гибкого, нежного тела, этого чудного лица, с которого сбежала теперь краска, но которое и бледное было не менее прекрасно, он наклонился и поцеловал ее раскрывшиеся губы, и одновременно с поцелуем с его губ сорвалось:

– Дора!

Она не отвечала, только глаза ее, полные упоения, опустились перед его взглядом, и веки их затрепетали, как крылья. Он стал целовать их, целовал ее лоб, блестящие волосы, ресницы и опять прильнул к ее губам.