– Не любит меня, но относится ко мне хорошо, ты это хочешь сказать? – прервал он ее.

– Он тебя любит.

– Нет, дорогая моя, и я тоже его не люблю.

– Какая чепуха! Но даже если так, то почему это?

Рекс подумал: «Умышленно ли жестока женщина или это происходит от нервов?» Ему хотелось схватить руку Доры, сжать ее в своей и сказать ей: «Потому, что мы оба тебя любим. Потому, что он подозревает, что я люблю, и я знаю, что он это думает. Потому, что мне ненавистно быть при том, как он касается тебя, думать о мгновениях, когда он тебя целует. Потому, что я ненавижу его, явившегося первым, когда я опоздал, и не по своей вине, так как это просто дело случая, счастья – зовите это как хотите. Я ненавижу его также за то, что из-за него презираю самого себя».

Вместо этого он сказал:

– Просто мы не подходим друг другу, хотя оба очень милые люди – только каждый на свой лад.

Он продолжал разговор в том же шутливом тоне, стараясь поддержать в себе бодрость.

Ни разу еще со времени своего приезда в Мадрид он не чувствовал себя таким взволнованным; Дору тоже никогда еще не влекло к нему так сильно, как в этот момент. Нервы его были натянуты; очевидно, и на него действовала гроза. Он сознавал, что если не уйдет сейчас, то никогда себе этого впоследствии не простит. А между тем ему страстно хотелось сломать хрупкую преграду, которая отделяла его от Доры, хотелось умолять ее взять обратно данное ею слово, хотелось рассказать ей о бессонных ночах и мучительных днях, прожитых им в разлуке с ней. Вместо этого он заставил себя сказать:

– Мне пора, моя дорогая. Если позволишь, я завтра утром зайду проститься.

Он не решился поцеловать ей руку. Дойдя до двери, он зажег свет и, обернувшись, сказал:

– Итак, до свиданья.

Рекс закрыл за собой дверь и остался один в бесконечном коридоре; ему стало смертельно больно от сознания, что случай упущен и что встреча, которой он так жаждал, окончилась ничем.

Он долго стоял так, задавая себе уже бесполезные вопросы: зачем он не остался немного долее? Зачем он так держал себя? Ведь на самом деле ему вовсе не хотелось уходить и все его существо рвалось обратно к Доре.

Он направился вниз по широкой, устланной мягким ковром лестнице.

Дождь перестал на некоторое время, но небо низко нависло, подобно темной угрожающей волне, готовой хлынуть каждую минуту.

Молния сверкала серебряным огнем, но грома не было слышно: воздух был тяжелый и душный.

Рекс вышел и направился через площадь; как раз в эту минуту прямо перед ним низко пригнулась акация, точно чья-то рука потянула ее вниз. Вслед за этим разразился второй приступ бури.

Рекс побежал, немного прихрамывая, вперед, завидев перед собой слабый четырехугольник света, суливший ему убежище. Он нашел полуоткрытую дверь и вошел в нее. Откуда-то невнятно доносились голоса – мужской голос смеялся, кто-то пел. Осмотревшись, Рекс понял, что, вероятно, находится в боковом входе «Cafe du Nord». До него доносились звуки оркестра, и ему казалось, что он узнает место.

Дождь лил как из ведра; Рекс решил переждать тут и присел на покрытых линолеумом ступеньках лестницы.

Комната на верхнем конце лестницы, очевидно, была занята какой-то веселой кутящей компанией.

Звуки музыки прерывались взрывами громкого хохота. Рекс вспомнил о бое быков и понял, почему это торжество происходит в такой ранний час.

Он закурил папиросу. Ему казалось странным, что завтра в этот час он будет уже далеко; необычайным это казалось просто потому, что он действовал вопреки своему желанию, даже прямо против своей воли.

Он никогда так не любил Дору, как теперь, после того, как их жизнь долгое время текла по разному руслу. Он находил в ней что-то новое, и эта новизна придавала ей особую прелесть или, может быть, еще более выдвигала все те качества, которыми он особенно дорожил в ней.

Он пытался подумать о том, как он теперь наладит свою жизнь, как он будет проводить время, которое так грозно вставало перед ним. Когда любишь и не любим, время становится беспощадным врагом, и от него не уйти.

Он представлял себе, что вернется в Лондон, останется там, будет читать в газетах о Доре и… пуще прежнего будет ненавидеть Саварди.

Ибо в глубине души он ненавидел и презирал его, не отдавая себе отчета в том, откуда рождалось это чувство.

Он презирал его, хотя и сознавал в то же время, что ревность мешает ему быть вполне справедливым к нему.

И, странным образом, как раз в эту минуту он услышал голос Саварди: он выкрикивал чье-то имя, имя Доры.

Кровь бросилась в голову Рекса.

– Негодяй, он, наверное, пьян!

Другой голос отчетливо крикнул:

– В честь свадьбы!

Судя по звукам, там занялись наполнением стаканов.

Рекс встал, собираясь уйти, но в этот миг чей-то молодой, звучный бас произнес:

– У него и в мыслях не было жениться на прекрасной Долорес, только отец ее настоял…

Послышались крики, ругань, восклицания, смех. Рекс, нервы которого были напряжены до последней крайности, в два прыжка очутился на верху лестницы и толкнул дверь.

Саварди боролся с другим молодым человеком. Несколько юнцов окружали их и со смехом и бранью пытались их разнять. В тот момент, когда вошел Рекс, молодой человек высвободился из рук Саварди; на лице его была кровь в том месте, где он получил удар.

Он яростно кричал:

– Это правда! Вся наша семья знает, что это правда. Весь Мадрид знает, что Луис не хотел жениться на оперной певице. Он собирался увезти ее на свою виллу в Кордове; мой отец видел все приготовления, а тут как раз появился этот лорд Рексфорд…

Друзья его удерживали Саварди. Случайно один из них увидел Рекса и шепотом произнес его имя; Саварди быстро обернулся, и взгляды их встретились.

«Теперь я знаю, почему я не доверял ему», – подумал Рекс. Мысль эта как льдина обожгла его воспаленный мозг.

Он направился к Саварди и остановился на расстоянии одного шага; они были одного роста, и каждый в упор смотрел на другого.

Прошло мгновение, ни тот, ни другой не двигался, затем Рекс поднял руку, слегка ударил Саварди по лицу и отступил назад.

Саварди хрипло рассмеялся; его приятель Мигуэль Мартинес выступил вперед, поклонился Рексу, подал ему карточку и начал по-испански целую речь.

Рекс взял карточку, разорвал ее надвое и, продолжая смотреть на побледневшее лицо и горящие глаза Саварди, ударил его вторично, так же легко, как и в первый раз.

Саварди схватился с ним, и Рекс почувствовал великую радость, когда, наконец, враг его очутился в его руках; он ощущал в себе прилив сил и во всем теле необыкновенную легкость. Ни тот, ни другой не проронили ни слова; в комнате водворилась полная тишина. Саварди чуть удалось опрокинуть Рекса, но мгновением позже Рекс сбил его с ног и швырнул об пол.

Лишь только он сделал это, он почувствовал нестерпимую боль в своем больном боку. Туман застлал ему глаза, но сквозь него он все-таки видел, что Саварди все еще лежит на полу.

Рекс усмехнулся и машинально сделал шаг вперед, чтобы помочь испанцу встать.

Но другие уже подбежали; тогда он повернулся, подошел к висевшему на стене пыльному зеркалу в тусклой золотой раме с бумажными букетами по углам, поправил свой воротничок и тщательно перевязал галстук.

Затем, по-прежнему высоко держа голову, он вышел из комнаты и сошел с лестницы.

Дождь прошел, и Рексу приятно было очутиться на свежем воздухе.

Боль в боку была так остра, что в голове его мутилось и он не мог ничего сообразить; он сознавал, что ему нужно попасть в свой отель, но он забыл дорогу.

Послышался звон трамвая, который остановился как раз против него. Рекс направился к вагону и пробормотал название гостиницы. Кондуктор в ответ начал что-то говорить и энергично замахал рукой; наконец, Рекс понял, что находится в двух шагах от своей гостиницы.

Он как-то дошел до своей комнаты; его слуга как раз приготовил ему платье к обеду.

Упавши в изнеможении на постель, Рекс сказал:

– Позовите доктора – поищите какого-нибудь получше, и… и пусть ни одна душа не знает – даже лорд… слышите? Бегите и постарайтесь привести врача как можно скорее.

Через пять минут слуга вернулся с доктором, маленьким гладким человечком, от которого немного пахло чесноком, но который, по словам портье, был «умен, как черт».

Он осмотрел Рекса, после чего его суровое лицо стало еще сумрачнее; в конце концов, он взял шприц и сделал больному впрыскивание.

– Я уезжаю вечером с парижским экспрессом, – заявил Рекс, как только боль его немного успокоилась, – если для вас это возможно, я был бы очень рад, если бы вы проводили меня до Парижа.

Доктор посмотрел на него, и его рот задрожал от негодования.

– Вы не поедете, – безапелляционно сказал он.

Рекс нахмурился.

– Ну, нет! А вы едете или отказываетесь?

– Поймите, что вы будете чувствовать каждый метр дороги. Вам нужен полный покой, вам совершенно нельзя двигаться.

– Я поеду.

– Вы можете считать себя храбрым мужчиной, но я буду еще храбрее, если поеду с вами, – мрачно сказал доктор.

Но он был беден и отлично понимал, что этот англичанин богат; у всех англичан, по его мнению, было четыре свойства: они были богаты, упрямы, надменны и лишены религиозности.

Вдвоем с Мартином он внес Рекса в спальный вагон и сел рядом с ним.

Усталые глаза Рекса были устремлены на небо; морфий не затемнял его рассудка и не усыплял его.

Перед отъездом он известил Дору и Тони, что уезжает с ночным экспрессом, и это было все.

Теперь, лежа в вагоне, он испытывал только боль и некоторую радость при воспоминании о том, что он побил Саварди.

В Париже он простился с испанцем и послал за своим знакомым – молодым французским врачом, который учился с ним в Оксфорде и очень увлекался своей наукой. Тот забинтовал Рекса и перевез его в свой дом, где он развлекал его беседами о своих любовных похождениях, о своей работе и науке.

Рекс вытерпел у него неделю, а потом, забинтованный как мумия, уехал в Лондон, провожаемый самыми отборными французскими ругательствами его друга, возмущенного его легкомыслием.

Рекс любил свой лондонский дом. Ему нравилась прохлада его больших, уставленных темной мебелью комнат. Ему приятно было сознавать, что все здесь дышит строгим покоем страны, и это успокаивало его душевные страдания.

Спальня его выходила на Грин-парк, теперь мирное убежище гуляющих, и он подолгу лежал и смотрел, как падали первые листья по мере того, как солнце сушило их своими поцелуями. Глядя на прохожих, он думал, как это часто бывает с теми, кто чувствует себя несчастным, – кто из этих проходящих людей весел и кто горюет, какая трагедия или, наоборот, какое счастье коснулось их жизни.

В это время он не чувствовал себя одиноким или, вернее, не замечал своего одиночества. Постоянная боль страшно его изнуряла, и настроение его было подавлено серьезными отзывами врачей о его ушибленном боке. Он был слишком измучен и угнетен, чтобы думать о том, кто есть около него и кого нет.

Но когда в один прекрасный день каким-то чудом появилась в его комнате Джи, он сразу почувствовал, что ему все время недоставало ее.

Она была в черном платье, усеянном розами; веселенький зонтик, также черный с розами, заменил палку из черного дерева. К корсажу были приколоты живые розы. От нее пахло ее обычными духами, которые Рекс так любил еще мальчиком.

Она остановилась около его кровати и улыбнулась ему.

– Хорошо, хорошо! – сказала она ему тем ласковым голосом, которым женщины утешают детей, когда они ушибутся.

– Как вы узнали, что я вернулся? – сказал Рекс.

– Я встретила в саду сэра Кэйта, и он рассказал мне все, исключая подробностей, которые ты сам мне расскажешь позднее.

Постаревшая Суит вошла, со своим всегдашним похоронным видом, чтобы привести в порядок вещи своей хозяйки и попутно чтобы получить удовольствие выразить свое соболезнование Рексу.

– Какой у вас плохой вид, сэр, – мрачно сказала она, – прямо тенью стали, если позволите так выразиться. Доктор, верно, сказал, что это у вас надолго?

– На годы, Суит, дорогая, – ответил Рекс, – если вообще мне удастся поправиться.

Суит пробормотала что-то благочестивое, вроде: «Кто дал, тот и взял», а потом распространилась о болезни, которой, подобно Рексу, страдал ее родственник; болезнь эта была такая серьезная, что в ней заключались все известные до этого времени недуги, и тем не менее он дожил до преклонных лет и умер, когда пришел его черед.

– Приятная перспектива, – закончил Рекс, которого очень забавляла Суит.

Он уже чувствовал себя совсем иначе, так обрадовал его приезд Джи.

Одно ее присутствие, духи, которые она употребляла, ее тихий, но выразительный голос, а также умение сообщить комнате свой особый личный отпечаток – способность, данная очень немногим, – все это создавало приятную, радостную атмосферу.