Оливия Уэдсли - Миндаль цветет

И, внезапно взглянув на Паскаля, она была поражена его молодостью и жизнерадостностью.

Обычно он относился безразлично ко всему окружающему или предъявлял к жизни неосуществимые требования, но в этот вечер волшебный запах ночи расшевелил и его, стряхнул с него его фатовство, и он стал таким же существом, как и все. Он взял Франческу под руку.

– Не правда ли, как все это божественно? В такую ночь в нашей душе пробуждаются чисто языческие инстинкты. Хочется просто жить, имея перед собой весь этот мир, чтобы мечтать в нем и любить. Франческа, вы знаете, я чувствую себя сегодня так, точно все звезды принадлежат мне и я мог бы, если бы захотел, забросить каждую из них на край неба. Я чувствую… – Он вдруг остановился и, как бы угадывая ее настроение, добавил: – А вы в то же самое время чувствуете, что все нехорошо и что нарушен порядок вещей!

Франческа тихо засмеялась:

– Мой милый мальчик, не стоит говорить об этом. То, что случилось, кончено. Я сама помогла тому, чтобы оно случилось. Я была бы недостойна уважения, если бы я не сделала этого, а теперь было бы малодушием и безумием жалеть о том, что поступила хорошо. Во мне нет ни того, ни другого. Я просто, как и всякая другая женщина, ревнива и лишь немного искупаю этот грех тем, что сама смеюсь над собой в те минуты, когда не слишком себя презираю.

– Зачем вы это сделали? – спросил Паскаль. Франческа опять засмеялась:

– Зачем? По причине, которую вы вряд ли поймете; вы слишком умны для этого, и ваше сердце, при всей вашей молодости, слишком старо. Я сделала это потому, что я люблю Тони и хочу, чтобы он меня любил; потому что он не умен, а также потому, что он для меня не только муж, но и маленький сын, и он должен получить то, что он хочет, если я в состоянии ему это дать. Я могла дать ему Дору и не могла сама решиться на это. Он обезоружил меня тем, что боролся на моей стороне. Я думала только о себе, а он думал также обо мне.

– Или вы воображали, что он думал? – вставил Паскаль.

– Мой дорогой, когда любишь, – то, чему веришь, становится правдой и остается таковой до тех пор, пока веришь. Но, если хотите, скажем, что я верила, будто Тони щадит меня, а я щадила его – и, таким образом, мы вертелись в кругу, из которого был только один выход – разорвать этот круг. Возникал вопрос: почему два существа должны были быть несчастны, а одно вполне счастливо? И вот теперь два из нас вполне счастливы, а третья – я сама – если не счастлива, то, по крайней мере, чувствую, что поступила хорошо, а хорошие поступки должны быть награждаемы, – хотя, как я заметила, никогда не бывают вознаграждены; это происходит, вероятно, от того, что, сделав что-нибудь хорошее, начинаешь ждать награды и этим отнимаешь у хорошего поступка всю его заслугу. Я чувствую себя в положении тех людей, которым их друзья на Рождество делают подарок, чтобы потешить самих себя и совершенно не считаясь с тем, в чем их друзья нуждаются, а те должны казаться благодарными. Паскаль, вы знаете, я иногда переживаю то, что должен переживать человек, потерпевший крушение в море и выброшенный на необитаемый остров, где он находит лодку без весел и где ему не из чего их сделать. Мы оба с Тони страстно хотели иметь ребенка; нам казалось, возвращаясь к моему примеру, что ребенок поможет нам выплыть на жизненный простор с нашего островка, который начинает становиться для нас немного тесным. И вот теперь ребенок налицо, я не знаю, что мне делать, и у меня нет достаточно искусства, чтобы помочь Тони.

– Я понимаю, – подхватил Паскаль. – А Тони такой опрометчивый, сказал бы я, и не заглядывает вперед. Ведь, по-моему, это отчаянный риск усыновить такого ребенка, как Дора. Как можно предвидеть, что из нее выйдет?

Было заметно, что ему доставляло довольно пошлое удовольствие думать, что Тони разочаруется.

– Не надо забывать, что существует наследственность, – добавил он.

Франческа почувствовала, как далек он от нее, несмотря на его стремление облегчить ее горе; он считал, что ее может утешить только разочарование Тони; в ней сразу заговорила настоящая, честная любовь супруги, неизменная при любых обстоятельствах.

– О нет, этого не случится, – спокойно сказала она. – В девяти случаях из десяти главную роль играет среда – конечно, когда ребенок попал в нее в раннем возрасте, а это преимущество как раз на нашей стороне. Дорогой мой, посмотрите, что творится в свете, который мы с вами знаем; если вы хотите примеров, я могу указать вам на мужчин и женщин, для которых среда была всем, которых создала среда.

Из темноты раздался голос Тони, который звал их.

– Мы здесь! – ответила Франческа.

Он направился к ним с сигарой в зубах, кончик которой светился, как пунцовая звездочка.

– О чем вы рассуждали?

– О положении в обществе, – ответила Франческа с легким смехом.

– И к чему же вы пришли?

– Оказывается, что его имеют только те, которые в нем нуждаются, – ответил Паскаль с усмешкой.

Тони, стоя все на том же месте, тихо сказал:

– Не правда ли, хорошо здесь, Фай? Клянусь Юпитером, жимолость пахнет английским поселком.

– Хвала тебе, жимолость, – насмешливо сказал Паскаль, – что ты пахнешь, как хорошенький, чистенький английский поселок. А здесь что мы имеем? Одуряющий запах и яркие золотые звезды; даже пыли и той нет.

Он вынул портсигар, взял из него папироску и с шумом захлопнул его. Тони действовал ему на нервы. Ему хотелось рассердить его, вывести из его благодушного настроения. Это могло показаться глупым, но красота Франчески и голос ее, который задрожал, когда она отвечала Тони, огорчали его, ему хотелось, чтобы в эту ночь жизнь, со всей ее красотой, принадлежала ему одному, и злился, что из всего того, что его окружало, он не может воспользоваться ничем.

После минутной паузы он обратился к Тони с вопросом:

– Где ты был все это время?

Но Франческа тотчас заговорила. Паскаль понял, что она не хочет слышать ответа на заданный им вопрос.

– Я поднялся наверх, чтобы посмотреть, как чувствует себя Дора, – сказал Тони.

– В такую ночь! – воскликнула Франческа.

– А что, разве в нынешней ночи есть что-нибудь особенное? – спросил Тони взволнованным голосом.

Паскаль громко рассмеялся; в этот момент прошел слуга с фонарем в руках и осветил его смеющееся лицо; оно было похоже на лицо фавна, наслаждающегося своим лукавством и силой.

Биарриц, несмотря на его баккара, коктейли и прочие приятные вещи, не понравился им. Тони не любил шумную гостиничную жизнь; а Биарриц как раз был страшно многолюден; казалось, точно он вертелся в вихре бриллиантов, платьев, громкого смеха и бесконечных обедов.

Доре Биарриц тоже не понравился. Она почти не видела Тони, и жизнь ее была скучна. Она с плачем заявляла об этом на испанском языке, потом вдруг начала бледнеть и заболела.

В первый раз, с тех пор как они взяли ее, Франческа искренне, по собственному почину, занялась ею, брала ее на руки, стараясь утешить и бормоча разные ласкательные слова, которые дети понимают на всех языках.

В этот вечер она приехала с бала, который давала Диана Арундель на своей вилле, страшно устала и готовилась лечь спать. Тони тоже, как он говорил, «зевал до упаду», как вдруг в дверь постучали и вошла Эмилия, которая начала объяснять с отчаянной жестикуляцией, что дорогая крошка, дорогой маленький ангел чувствует себя хуже, что она умирает и Господь знает, что нужно делать.

Франческа угадала, что нужно делать. Она взглянула на обезумевшее от ужаса лицо Тони, накинула пеньюар и побежала в комнату Доры.

Она схватила ее на руки, начала качать, и тут внезапно ей пришло на память средство, которое она вычитала много лет назад в одном руководстве.

Нужна горячая вода, – все, что она могла вспомнить, – и она применила ее. Дора немного закашлялась, вдруг успокоилась, и ей стало сразу лучше. Франческа опять взяла ее на руки, и, когда она прижала ее к своему сердцу, она почувствовала себя необычайно радостной, счастливой.

Она продолжала ходить по комнате с малюткой на руках до тех пор, пока не вошел Тони.

Он шел крадучись, на цыпочках, а за ним вошел маленький, страшно болтливый доктор; последний мог только констатировать, что Франческа поступила очень умно.

Когда он ушел, Тони подошел к Франческе, сидевшей на диване со спящей Дорой на руках, и стал подле нее на колени. Он обнял ее и на минуту прижал ее голову к своей.

– Ты – волшебница, Фай, – сказал он хриплым от волнения голосом. – Доктор Гомес говорит, что, если бы ты не действовала так быстро, Дора была бы безнадежна. Мне так хотелось бы поблагодарить тебя за все, за то, что ты позволила усыновить ее, за сегодняшний день, за все…

Они дождались, пока Дора спокойно заснула в своей кроватке, и, поручив ее Эмилии, вышли в коридор, слабо освещенный одной лампочкой. Тут Тони схватил Франческу на руки.

– Ты смертельно устала, – сказал он.

Он донес ее до ее комнаты, уложил на кровать, скрылся на минуту и вновь появился со спиртовой лампочкой и маленьким котелком в руках. Он зажег лампочку, насылал в котелок чаю из серебряной чайницы Франчески и, когда чай настоялся, налил чашку и стал поить Франческу.

– Прелесть ты моя, – сказал он.

Давно уже она не слыхала этого слова; только в редких, исключительных случаях он называл ее так.

И в этот момент, когда на востоке уже занималась заря, Франческа почувствовала, что вся эта обстановка, все, взятое вместе, – и Тони в своем широком халате, и сама она с распущенными волосами, и эта чашка чаю, и, наконец, это нежное название как бы вознаградили ее за ту большую жертву, которую она принесла, подарив ему Дору; это было наградой за все ее муки, за все ее терзания. Чай был слишком крепок, в нем не было сахару и слишком мало молока, и тем не менее он показался ей божественным напитком.

– Теперь усни, милая девочка, – сказал Тони своим самым нежным голосом, в котором звучали и материнская заботливость, и любовь супруга.

Проехав не спеша страну замков, они ранней осенью прибыли в Гарстпойнт, и тут снова жизнь потекла, как и прежде: гости и охота днем, а по вечерам бридж и покер; ребенком почти некогда было заниматься. Дора появится и исчезнет, Тони только посмеется с нею и отпустит ее. Только перед обедом он успевал на часок проскользнуть в детскую, где он обыкновенно находил в сборе весь штат с миссис Бидль, учительницей английского языка, во главе.

Дора быстро училась говорить и столь же быстрые успехи делала в ходьбе, так что однажды вечером она соскочила со стула и пошла навстречу Тони, подобно воину, выступившему в поход.

– Классно! – сказал Тони, и в лексиконе Доры прибавилось еще одно лишнее слово.

Чтобы выразить свое желание, она обыкновенно из целой фразы выбирала одно или два слова; услышав, как Тони говорит: «Пойдем погуляем немножко», она стала говорить просто: «Немножко», выражая этим желание отправиться на прогулку, и Тони отлично понимал ее.

Однажды Франческа ввела в детскую нового гостя; это был Ник, фокстерьер, который считал себя лучшим крысоловом, гордостью псарни и своего хозяина.

Впрочем, в скором времени он низко пал, сделавшись просто собакой при детской; ввела его в этот рай сама Франческа. Однажды в дождливый день он встретил ее в передней и, томясь скукой, решил побыть в ее обществе.

Он пришел, был замечен и побежден Дорой; она ничего не знала о его храбрости, о его репутации, ничего не понимала даже в его красоте, но он понравился ей, она обняла его и умоляла, чтобы он ее поцеловал.

Ник заглянул в ее зеленые глаза, и ему стали понятны искушения Антония и Париса и любовь Ромео; он сразу исполнился немым обожанием к ней и, как Антоний, сменил военную жизнь на тепло и блаженство. Хозяин тщетно звал его; он только вилял хвостом и оставался с Дорой. Иногда, впрочем, случалось, что он выходил погулять с Тони, который, пользуясь случаем, старался его усовестить:

– Где твоя любовь к спорту? Где твоя профессиональная гордость? Ты покинул меня; спустил флаг на псарне, уронил престиж двора!

Ник слушал, устремив на него свои темно-желтые глаза, вертел хвостом, как бы желая сказать: «Дора меня любит», и, весь грязный и мокрый, после прогулки бежал к Доре.

– Так падают сильные, – говорил Тони, а Ник слушал, подняв одно ухо и устремив глаза на огонь в камине.

– Нам придется взять его с собою в город, – сказал Тони Франческе, – а то, если он останется здесь, он зачахнет.

Они сидели вдвоем в гостиной в мирный предобеденный час. Тони уже оделся, а Матильда еще не приходила. Франческа лежала на диване и смотрела, как играют в камине изумрудные и красные огоньки. Эта комната в Гарстпойнте принадлежала исключительно ей. Все, что в ней находилось, было подарено ей в разное время Тони. Обстановка соответствовала и туалетной, и гостиной. На белых стенах висели портреты Тони, фотография с написанного Сарджентом портрета Франчески; виды их домов; стояло бюро, за которым Франческа писала письма, а в углу большой туалетный стол с пятистворчатым зеркалом.