— В нашей гостинице нет свободных номеров, — сказала Ульрика с откровенным злорадством.

Бертрам узнал об этом печальном факте еще накануне вечером, когда примчался сюда прямо с парохода; поэтому она не захватила его врасплох, и он возразил весело и непринужденно:

— О, я как нельзя лучше устроился в другой гостинице! Мне нужно только дать о себе знать моему приятелю Эрвальду, который живет здесь. Его сейчас нет дома; я приду опять после полудня. Вообще я буду часто приходить; мне здесь очень нравится.

С таким утешительным заверением он простился и ушел, оставив чернокожему швейцару свою карточку для передачи Эрвальду.

Зельма после его ухода сразу отправилась наверх в свою комнату, чтобы отнести шляпу и рабочую корзинку. Ульрика остановилась посреди коридора, в котором никого не было, посмотрела на своего земляка и спросила глухим голосом:

— Что вы на это скажете?

Сначала Эльрих ничего не сказал; в его душе шевелилось смутное опасение, что пороховая бочка взорвется, если он не угодит ответом. Потом он осторожно заметил:

— Кажется, вам было не совсем приятно видеть доктора Бертрама.

— Этого человека! — воскликнула Ульрика с коротким, судорожным смехом. — Правда, вы видели его сегодня в первый раз и не знаете, что он уже несколько недель следует за нами по пятам: из Александрии в Каир, из Каира в Луксор. Я перепробовала все средства, чтобы отделаться от него, и главным образом пыталась подействовать грубостью, а я умею быть очень грубой, уверяю вас!

Она вызывающе посмотрела на маленького человека, как будто тот имел дерзость сомневаться в этом, но его робкий поклон достаточно ясно выразил, что он полностью признает и по достоинству ценит это выдающееся качество своей соотечественницы.

Удовлетворенная Ульрика продолжала:

— Но на него это не действует! С тех пор как мы встретились с ним на Муски, в Каире, он буквально не отстает от нас. Мы выходим из дома, чтобы купить чего-нибудь на дорогу, — он тут как тут, увязывается за нами и утверждает, будто и ему надо купить то же; мы идем к доктору Вальтеру прощаться — он является, говорит слуге, что ему необходимо немедленно видеть коллегу, и идет себе прямо в кабинет, где доктор занят в это время с Зельмой, а я сижу и жду; мы поднимаемся на палубу парохода — он уже там и объясняет, что пришел проститься с нами. Мы думали, что хоть здесь будем застрахованы от него, но он и сюда явился. Это ужасно!

— Но почему же он преследует вас? — спросил Эльрих, которого это описание привело в трепет.

Ульрика не сразу ответила, хотя прекрасно понимала, какой магнит притягивает Бертрама. Она долго отказывалась верить, чтобы кто-либо — будь это даже врач — мог осмелиться на такое кощунство и пожелал жениться на вдове ее покойного Мартина, но наконец должна была убедиться, что это «кощунство», действительно, затевается. С тех пор ее жизнь превратилась в непрерывную борьбу.

— Он метит на мою невестку, — промолвила она наконец, — и все ему помогают. Зоннек тоже не находит ничего ужасного в том, чтобы Зельма вышла замуж.

— Вот оно что! Молодой человек хочет жениться! — воскликнул Эльрих с облегчением. — И ничего больше?

— А вам этого мало? — воскликнула старая дева и так грозно двинулась к нему, что он попятился.

— Да… конечно… разумеется… Но если госпожа Мальнер согласна?

— Я ей дам соглашаться! Впрочем, я не считаю ее способной на такую возмутительную неблагодарность. Мы приютили ее бедной сиротой, а теперь она — богатая женщина, и именно ее богатство и соблазняет этого доктора. Я сто раз говорила это Зельме.

— А он знает, что она богата?

— Нет, но гонится за деньгами, — нелогично объявила Ульрика. — Однако я еще тут и позабочусь, чтобы этот подлый план не удался. Мой покойный Мартин перевернется в гробу и не будет знать покоя на том свете! Пусть-ка пожалует этот интриган, этот спекулянт, этот… — Ульрика искала слова для выражения высшей степени презрения, но, не найдя их, грозно повторила: — Я еще тут! И вы, господин Эльрих, поможете мне стеречь Зельму; мы ни на минуту не оставим ее одну.

Эльриху вовсе не улыбалась назначенная ему роль, и он попробовал отказаться:

— Но меня ведь не будет здесь эти дни; профессор и господин Зоннек так любезно приглашали меня ехать…

— Вы останетесь! — повелительно перебила его Ульрика. — Вы обязаны помочь нам, как наш соотечественник, как немец и, наконец, как мужчина, потому что мы — одинокие, беспомощные женщины.

Маленький человек с жалобной миной взглянул на «беспомощную» женщину, которая требовала, чтобы он защищал ее как мужчина и немец, и при этом смотрела на него с такой злостью, точно собиралась поколотить его в случае отказа. Оробев, он обещал ей все, что ей было угодно; она милостиво кивнула и пошла по лестнице наверх, чтобы хорошенько отчитать невестку. Эльрих, стоя внизу, смотрел ей вслед.

— Удивительная женщина! — прошептал он с боязливым восхищением. — Неужели доктор Бертрам справится с ней?


10

На крутом берегу Нила высилась группа финиковых пальм; в тени их могучих вершин можно было найти защиту от палящих лучей солнца. День был томительно жаркий, и европейцы проводили время в прохладных комнатах.

У подножья одной из пальм с альбомом на коленях сидел Зоннек, привыкший к африканскому климату и как будто не чувствовавший жары; он рисовал дачу Осмара, стоявшую на некотором отдалении на мыске среди пальм. Сзади послышались шаги, и в следующую минуту перед ним появился Рейнгард, протягивая ему телеграмму.

— Из Каира, вероятно, от нашего агента, — торопливо сказал он. — Может быть, это желанная весть, которую мы ждем со дня на день.

— А потому ты не мог дождаться моего возвращения и сломя голову прибежал сюда, — сказал Зоннек, неодобрительно взглядывая на пылающее, разгоряченное лицо молодого человека.

— После будете браниться, — перебил он его с нетерпением, — читайте, пожалуйста!

Зоннек пробежал телеграмму и протянул ее Эрвальду, напряженно следившему за выражением его лица.

— Ты прав, это ожидаемое известие. Мы можем выступить.

— Наконец-то! — радостно вскрикнул Рейнгард.

— Действительно, пора. Мы потеряли почти два месяца. Я телеграфирую, чтобы наши люди с багажом тотчас выезжали. Они могут быть здесь дня через три-четыре, и тогда…

— Тогда вперед! — договорил Эрвальд с сияющими глазами, — в царство фата-морганы!

— Ты радуешься, как ребенок рождественской елке. Неужели тебе в самом деле так легко расстаться с Луксором, то есть я хочу сказать… с тем? — и он кивнул в сторону дачи консула.

Молодой человек слегка улыбнулся.

— Ну, что же ведь нет надобности расставаться навсегда; можно сказать и «до свиданья».

— Конечно. Но мне кажется, что в последнее время ты скорее избегал дом Осмара, чем стремился в него. Это было кое-кем замечено и вызвало недовольство. Мне поручили сделать тебе выговор.

— Поручили? Кто? Надеюсь, не консул?

— Нет, Зинаида. Но почему ты спрашиваешь?

— Потому что обращение со мной Осмара сильно изменилось. Он достаточно вежлив, но прежней приветливости нет и в помине. По временам у меня появляется даже такое ощущение, как будто мои посещения ему в тягость и он терпит их только ради вас.

Зоннек давно заметил то же, но ответил совершенно спокойно:

— Должно быть, он открыл любовь Зинаиды к тебе. Неужели ты ожидал, что он примет с распростертыми объятиями жениха, который ничего не может положить на чашу весов, кроме будущего, тогда как на другой чаше такой претендент как лорд Марвуд? Ты должен быть готовым к борьбе за невесту; ты ведь так любишь борьбу вообще, неужели она пугает тебя здесь?

— Борьба с отцом — нет, — горячо сказал Рейнгард, — но меня пугает борьба с богачом, который, может быть, смотрит на меня как на авантюриста, и презирает в качестве такового. Эта мысль часто огнем обжигает мой мозг. Если бы мне когда-нибудь дали почувствовать это, я не переступил бы больше порога Осмара!

— То есть отказался бы от Зинаиды?

Вопрос был произнесен серьезно и укоризненно. Молодой человек ничего не ответил, но на его лице появилось выражение жесткого упорства.

— Если ты в состоянии сделать это, значит, ты не любишь Зинаиды, а в таком случае, конечно, лучше расстаться, не доводя дело до объяснения. Марвуд будет очень благодарен тебе за то, что ты уступишь ему место.

— Вы считаете возможным, что Зинаида отдаст руку такому человеку как этот Марвуд? — тихо спросил Рейнгард.

— Если ей придется похоронить свою девичью мечту, а отец будет настаивать, то это весьма вероятно. Но я не хочу влиять на тебя; неприятно брать на себя ответственность, вмешиваясь в судьбу человека, особенно, если он идет не обычной, избитой колеей. Я хочу отправить телеграмму, пойдем вместе?

— Нет, я не пойду, — коротко ответил Эрвальд.

Зоннек ушел, а Рейнгард лег на спину, глядя на вершины пальм.

Любил ли он Зинаиду? Правда, он не был равнодушен к этой красивой девушке, но в его чувстве немалую роль играла польщенная гордость, сознание, что его предпочли, тогда как никто иной не мог похвастать этим. Он только что вскрикнул от радости при известии о скором отъезде. Перед ним открылась желанная даль, и теперь он чувствовал, как его тяготит мысль о том, что он мог связать себя словом и обетом верности с какой-нибудь женщиной. Все-таки это были узы.

— Мне кажется, я не гожусь для любви, — сказал он вполголоса. — В ней нет того великого, сказочного счастья, которого я жажду. Но где же оно в таком случае?

Поблизости раздался звонкий детский смех. Из-за края берега, высокого и обрывистого в этом месте, появилась головка в широкополой соломенной шляпе, а за ней — маленькая фигурка. Она ловко карабкалась вверх и легким прыжком выскочила на ровное место, а вслед за тем радостный детский голос закричал:

— А я первая! Скорей, Гассан!

Рейнгард поднял голову и увидел Эльзу фон Бернрид, которая, стоя на краю, махала обеими ручками. Теперь показалась и вторая, такая же маленькая, но темная фигурка, поспешно вскарабкавшаяся вслед за первой. Разгоряченные, запыхавшиеся дети с радостными криками помчались к пальмам.

— Эльза, как ты сюда попала? — спросил молодой человек, удивленный тем, что девочка бегает за территорией сада без присмотра.

Эльза только теперь заметила лежащего на земле Эрвальда, но не особенно смутилась. Обычно она очень мило приседала «чужим дядям», но Рейнгард в ее глазах не относился к широко распространенному роду людей, именуемых дядями, и никакие силы не могли бы заставить ее назвать его этим словом.

— Мы удрали! — ответила она. — Нам велят играть только в саду и не позволяют ходить к Нилу. Это скучно! Как только Фатьма ушла в дом, я крикнула Гассану, и мы удрали!

— Это очень нехорошо, — укоризненно проговорил Рейнгард.

— Зато весело! — возразила девочка, явно наслаждаясь своей шалостью. — Мы так хорошо играли на берегу! Правда, Гассан?

Коричневое личико маленького египтянина с узкими черными глазами и толстыми губами было невыразимо забавно. По местному обычаю его миниатюрный коричневый череп был выбрит наголо, только над ушами были оставлены два пучка волос, одиноко торчавшие в разные стороны, придавая ему сходство с филином. Его одеяние состояло из синей шерстяной рубахи, такой длинной, что она волочилась по земле и мешала ему ходить.

Язык, на котором объяснялись дети, удивительная тарабарщина, представлял смесь арабских и коверканных немецких слов, но они превосходно понимали друг друга, а где не хватало слов, там на помощь приходила пантомима.

Эльза сняла шляпу и села на землю. Ее темнокожий товарищ присел на корточки рядом, глядя на нее, как верный пудель, не спускающий глаз с хозяина.

— Ты выискала себе настоящего африканского кавалера, — насмешливо сказал Эрвальд. — Кажется, я видел в вашем саду эту обезьянью мордочку.

— Гассан — не обезьяна! — с негодованием возразила девочка. — Он сын нашего садовника, и я играю с ним, потому что он делает все, что я хочу.

— А это для тебя главное. Итак, вы удрали? Тетя Зинаида будет бранить тебя.

— Тетя никогда не бранит меня, а вот на тебя она сердится, потому что ты не пришел вчера. Она даже плакала.

— Плакала? — Молодой человек приподнялся на локте. — Откуда ты знаешь это?

— Видела. Я думаю, тетя Зинаида любит тебя, а дядя-консул — нет.

— Ах ты, семилетняя мудрость! И ты это уже заметила? — засмеялся молодой человек. — А ты меня теперь любишь, крошка Эльза?

— Нет! — жестко слетело с губ малютки, и, повернувшись к Гассану, она заговорила с ним: — Я скоро уеду, далеко за море, к своему дедушке, в Германию, и тогда нам нельзя уже будет играть с тобой, Гассан, потому что ты не можешь ехать со мной, а должен оставаться в Африке. Понимаешь?