— Полагаю, вы не меньше рады за свою невестку, — возразил Эльрих. — Насколько я слышал, она очень счастлива замужем, и у нее трое прелестных деток.

— Трое прелестных деток? — иронически повторила Ульрика. — Да, у нее трое детей, трое самых безбожных, распущенных мальчишек, какие только могут быть. И не мудрено: они пошли в папеньку. Отец понятия не имеет о воспитании и предоставляет им расти, как дикарям; в доме только и знают, что хохочут, веселье с утра до вечера. Зельма то и дело расправляется с ними и так колотит своих мальчишек, что чудо!

— Колотит? — растерянно спросил Эльрих, так как в его памяти осталась бледная, худенькая женщина, едва решавшаяся поднять глаза от робости.

— Научилась! Да и нельзя без этого, — с убеждением сказала Ульрика. — Только и побои не помогают; эта шайка носится по дому и саду и галдит так, что одуреешь. Впрочем, теперь я держу их в ежовых рукавицах; уж я отлично знаю, чем заткнуть им глотки!

Она казалась страшно сердитой и с торжеством потрясала своим большим саквояжем. Маленький человечек испуганно покосился на него; наверно, там хранились орудия наказаний для бедных малюток, которые, может быть, действительно, были немножко шаловливы. Он не понимал, как мог Бертрам допустить, чтобы с его детьми так обращались; ведь раньше он выказывал удивительную энергию в столкновениях с властолюбивой дамой, теперь же она, по-видимому, держала в ежовых рукавицах весь дом. Во всяком случае Мальнер была в опасном расположении духа, а поэтому Эльрих попытался осторожно переменить тему разговора.

— А хорошее было время, когда мы с вами жили в Египте! — заговорил он. — Эти пальмы, храмы, пирамиды, этот народ в его поэтической первобытности…

— Этой поэтической первобытностью вы можете наслаждаться и здесь, — перебила его Ульрика. — У нас в доме вы увидите чернокожее чудище, Ахмета, а на вилле леди Марвуд несколько коричневых обезьяньих рож; она привезла с собой целую восточную свиту. Недостает только верблюдов, чтобы сделать из нашего Кронсберга Африку.

— О, это в высшей степени интересно! — воскликнул обрадованный Эльрих. — Пожалуй, я проживу здесь подольше, поспею еще вернуться в свой одинокий дом. Правда, у меня есть кое-какие планы насчет будущего…

— А! Опять поедете в Египет?

— Нет, я так много путешествовал, что начинаю мечтать об отдыхе. Но мне недостает домашнего очага и… — Эльрих вздохнул, смущенно потупился и тихо договорил: — Подруги жизни.

— Вы, кажется, с ума спятили! — воскликнула Ульрика. — У вас добрых пятьдесят лет за плечами и седые волосы, а вы собираетесь сделать такую глупость.

— Сделал же ее Зоннек, — обиженно возразил маленький человечек, — а он на два года старше меня.

— Зоннек — это Зоннек! — выразительно пояснила Ульрика. — Он может позволить себе это, а разве вы — знаменитый исследователь Африки? Разве вы открыли источники Нила?

— Нет, но я открыл одну надпись в Фивах, когда помогал покойному профессору Лейтольду. Я первый увидел ее, а профессор уж разобрал. Она дала нам очень ценные сведения о Рамзесе и Сете[7] и о династии.

Бедный Эльрих надеялся произвести впечатление на собеседницу ученостью, почерпнутой у профессора, но ошибся в расчете — Мальнер сердито перебила его:

— Отвяжитесь вы от меня со своими мудреными названиями! Вы знаете, что я терпеть не могу старых мумий! Так вы затеяли жениться на старости лет? Мой покойный Мартин, правда, сделал то же самое, зато ему еще в могиле пришлось увидеть, как его вдова вторично вышла замуж и приобрела троих мальчишек, которых целый день наказывает. И поделом ему! Уж если мужчина втемяшит себе в голову какую-нибудь глупость, то с ним ничего не поделаешь; толкуй, сколько хочешь, он все-таки ее сделает.

Эльрих молчал, глубоко обиженный. Опять эта бесцеремонная дама дурно обращалась с ним; за десять лет она ни на йоту не изменилась, напротив, пожалуй, даже стала еще грубее. И все-таки он призадумался: участь покойного Мартина, которому пришлось «в могиле увидеть» такую штуку, показалась ему не особенно завидной.

Между тем они дошли до виллы Бертрама; из сада неслись громкие, веселые крики. Мальчуганы, как всегда, играли в дикарей и потому были украшены соответствующими африканскими атрибутами; даже у маленького Ганса на голове торчал пучок петушиных перьев, и он изощрялся в самых странных гримасах, размахивая маленьким садовым шприцем, игравшим роль смертоносного оружия. Но, завидев тетю Мальнер, они бросили игру, с громким криком понеслись ей навстречу и принялись исполнять вокруг нее нечто вроде военного танца. Ульрика бранилась, грозила им зонтиком и старалась спрятать свой саквояж, но на него-то и метили дикари, очевидно, обладавшие уже некоторым опытом в этом отношении.

— Тетя — караван! — объявил старший. — Мы нападем и разграбим его. Раз, два, три, ура!

— Ура! — подхватили другие, а вслед за тем все разом набросились на караван и разграбили его по всем правилам.

Пришлось отдать кладь; впрочем, Мальнер защищала ее не особенно энергично, и победители, не теряя времени, накинулись на добычу.

Эльрих не верил глазам, когда из саквояжа, который казался ему до крайности опасным, стали появляться на свет Божий разные хорошие вещи: большая плитка шоколада, мешочек с пирожными, коробка засахаренных фруктов и, наконец, книжка с картинками. Каждый предмет был встречен громогласными выражениями радости, а Ульрика стояла и наблюдала за этим с сердитым удовольствием.

— Ну, разве не моя правда? — обратилась она к своему спутнику. — Разве это — не безбожные повесы?

— Кажется, дети не боятся вас, — сказал Эльрих в безмерном удивлении.

— Эта шайка никого не боится. Если бы даже сам черт предстал перед ней собственной персоной, они только рассмеялись бы ему в лицо, — сказала Ульрика с негодованием. — Ну, пирожные разделите между собой, а остальное спрячьте до завтра. Книжка — Гансу… Поняли?

Она зашагала к дому, сделав знак Эльриху следовать за ней. На веранде они нашли Бертрама и его жену, которые сидели за кофе и приветствовали старого знакомого с радостным удивлением.

— Господин Эльрих! — воскликнул доктор, протягивая гостю руку. — Вот это хорошо, что вы собрались к нам в Кронсберг! Ну, как же вы поживаете?

Эльрих не изменил своей утонченной вежливости; он в самых изысканных фразах выразил свою радость по поводу свидания, восхитился цветущим видом госпожи Бертрам, поздравил ее с тремя сыновьями, с которыми сейчас имел удовольствие познакомиться, и только тогда сел на предложенный стул.

— Я подцепила его по дороге из Биркенфельда, — сказала Ульрика. — Кстати, дело слажено; мы сторговались.

— Браво! Вы останетесь довольны покупкой! — воскликнул Бертрам и, обратившись к Эльриху, пояснил: — Фрейлейн Мальнер хочет купить здесь имение. Дело в том, что она не может жить без моих мальчиков и хочет быть поближе к ним.

— Я запрещаю вам такие шутки! — рассерженно крикнула Ульрика. — Вы прекрасно знаете, что я ухожу потому, что хочу покоя; ваши оглашенные мальчишки поднимают такой гвалт, что хоть святых выноси. В Биркенфельде я буду сама себе госпожа; пусть только попробуют сунуться ко мне, я им укажу дорогу!

Она грозно кивнула головой, но вдруг замолчала и стала прислушиваться; в саду опять поднялся шум. Многообещающие потомки доктора вцепились друг другу в волосы. Ганзель со свойственной ему скромностью захватил слишком много пирожных и, когда братья вздумали отнять их у него, стал обороняться и благим матом заорал:

— Тетя Ульрика! Тетя Ульрика!

Последняя не замедлила поспешить на помощь своему любимцу. Она бросила кофе и как хищная птица налетела на ссорящихся детей. Она давно усвоила прием, которым пользовалась Зельма для усмирения своих сыновей, а именно: схватила Адольфа правой рукой, Эрнста — левой и встряхнула так, что у них помутилось в глазах, а потом с торжеством взяла Ганса с его пирожными на руки и понесла на веранду.

— Кажется, фрейлейн Мальнер удивительно переменилась, — сказал Эльрих, который не мог прийти в себя от удивления.

Бертрам засмеялся.

— Она только притворяется еще сердитой, а на самом деле стала безобиднейшим существом. Она целый день воюет с моими детьми, но при этом невероятно балует их, а Ганзель просто превратил ее в свою рабу.

В самом деле, старшие мальчики, видимо, не слишком приняли к сердцу полученную встряску, потому что липли к тетке, как репейник, когда она с ярко-красным лицом взошла на веранду и объявила доктору, что он будет отвечать и перед Богом, и перед людьми за то, что растит таких безбожных шалопаев.

— На то они мои сыновья, это — закон наследственности, — ответил Бертрам, дружески кивая ей.

— Расскажи же нам, Ульрика, о Биркенфельде, — вмешалась Зельма. — Ты убежала, не договорив.

— Да рассказывать-то почти нечего. Дело слажено, — сказала Мальнер. — Твой муж был прав, посоветовав мне купить это имение; оно стоит денег; дом красивый и большой; хозяйство как раз таких размеров, чтобы не разучиться хозяйничать. Завтра подпишем купчую, а через месяц я переберусь. Да, да, мальчуганы, я уеду от вас и больше не вернусь.

При этом заявлении мальчики широко раскрыли глаза; старшие горячо запротестовали, но Ганзель, сидевший на коленях у тетки, отнесся к делу совершенно спокойно и решительно проговорил:

— Я поеду с тобой!

— Ну, это уж ты брось! — наставительно сказал отец. — Тетя оттого и уезжает, что не в силах выносить ваши шум и шалости. Если вы только нос покажете в Биркенфельде, она сейчас же вышвырнет вас за дверь.

— Ну, вас вовсе не касается, что я буду делать в Биркенфельде! — воскликнула Мальнер, бросая на доктора свирепый взгляд. — Вы рады запретить детям малейшее удовольствие. Напротив, они будут приходить ко мне, а Ганса я сразу же возьму к себе на неделю. Он получит тележку и двух козликов, о которых давно мечтает; только от вас, разумеется, он их не дождется, сколько бы ни просил.

Ганзель громко вскрикнул и от восторга забарабанил ногами, а другие поспешили воспользоваться случаем, чтобы и со своей стороны убедительно изложить тетке свои желания. Мальнер заткнула уши, а доктор сказал с самой серьезной миной:

— Тетя Ульрика, вы ответите и перед Богом, и перед людьми за то, что так балуете моих мальчишек. Как отец я категорически протестую!


30

Замужество Эльзы внешне не повлекло за собой особых перемен в Бурггейме. Только на верхнем этаже, который обычно стоял пустым, для новобрачных приготовили несколько комнат, так как речь шла лишь о временном помещении на лето, да для личных услуг профессору наняли опытную сиделку. Профессору последнее было далеко не по вкусу; в своем беспредельном эгоизме он воображал, что и теперь будет неограниченно распоряжаться внучкой и мучить ее воркотней, но Зоннек спокойно и решительно предъявил права мужа. Он отстранил Эльзу от ухода за больным, особенно тяжелым в настоящее время; она должна была проводить с дедом лишь несколько часов, но и то Лотарь, как правило, присутствовал при этом и удерживал Гельмрейха в рамках. Не раз случалось, что при обычных выходках последнего он брал Эльзу под руку и уводил из комнаты. Профессор был в высшей степени обижен и раздражен, целые дни ворчал, бранился и тиранил окружающих, но Зоннек оставался непреклонен, когда речь шла о его молодой жене, хотя вообще обращался с больным крайне бережно.

В Кронсберге находили понятной уединенную жизнь супругов ввиду положения Гельмрейха, дни которого были сочтены. Лотарь не мог окончательно порвать со всеми знакомыми, но все же сторонился их и более близкие отношения поддерживал только с леди Марвуд, с семьей Бертрама и, разумеется, с Эрвальдом, который еще жил в Кронсберге. Эрвальд решил не поступать на службу в колониях, а стать во главе новой экспедиции для исследования еще неизвестных областей центральной Африки; ее снаряжение требовало его присутствия в Германии.

Лучи солнца, близкого к закату, озаряли сад Бурггейма. Под высокой елью стоял стол, заваленный дневниками, записными книжками и рисунками; между ними лежала начатая рукопись; Зоннек уже приступил к задуманному им солидному труду.

Но в настоящую минуту работа была оставлена. Лотарь сидел, откинувшись на спинку садового кресла, с одним из дневников в руках, читал отрывки из него жене и пояснял их рассказами, рисуя картину за картиной ясными, твердыми штрихами. Рассказывая, он не сводил взгляда с жены, сидевшей рядом на низенькой скамеечке почти у его ног. Они представляли премилую картинку, но всякий посторонний подумал бы, что перед ним отец и дочь; едва ли кто-нибудь принял бы их за супругов.

Эльза в светлом платье вовсе не напоминала молчаливой, серьезной девушки, за которую Зоннек сватался. Как бутон, заключенный еще в зеленую оболочку, позволяет лишь предполагать будущую красоту цветка, а потом вдруг за одну ночь разворачивается в душистую розу, так расцвела за два-три месяца и Эльза фон Зоннек. В чертах ее лица появилась жизнь, глаза заискрились, точно солнечный луч пронизал все существо молодой женщины и пробудил ее от долгого сна. Когда она сидела так, охватив руками колени и с напряженным вниманием глядя вверх, на мужа, в ее лице было совершенно то же выражение, что и на портрете, когда-то нарисованном Зоннеком.