— Ну, будет на сегодня, — сказал он. — Неужели ты никогда не устанешь слушать? Прежде все это казалось тебе крайне далеким и чужим; я уже отчаивался когда-нибудь заинтересовать тебя, а теперь моя маленькая женушка оказывается моим первым и самым благодарным слушателем.

— Ах, ты так много видел, так страшно много! — сказала Эльза детски восторженным тоном. — Я могла бы слушать день и ночь, когда ты рассказываешь об этой далекой стране солнца.

— Ты ведь и сама там была, — шутливо заметил Зоннек. — Правда, ты смотрела на все это глазами ребенка, и за много лет все исчезло из твоей памяти, пока я не пробудил в тебе воспоминаний. Я почти раскаиваюсь, что сделал это; ты только и делаешь, что мечтаешь, и твои мысли, которые по праву должны принадлежать мне, стремятся все туда, вдаль.

— Вдаль! — тихо повторила Эльза, мечтательно глядя в пространство. — Как хорош должен быть огромный Божий мир! Когда ты говоришь о нем, мне хочется перелететь через эти горы, через море, лететь все дальше, дальше, в бесконечную даль, как будто я должна найти там что-то; что именно, я сама не знаю, но это что-то — несомненно, великое, чудесное.

— Как в сказке, — с улыбкой закончил Зоннек. — Точь-в-точь Рейнгард! Тот так же мечтал, когда в первый раз ехал со мной в Африку. Он собирался гнаться за великим, безграничным счастьем. Поймать его он не поймал, но, несмотря на все его фантазерство, из него вышел настоящий практический деятель. Нет, дитя мое, счастье не вдали, и я знаю одного человека, который нашел его здесь, на родине.

— Лотарь!

— Ты не хочешь слышать это? — Ты знаешь этого человека так же хорошо, как я. Когда я вернулся в Европу больным, одиноким, с гнетущим сознанием, что больше не гожусь для дела, я думал, что родина может дать мне только могилу, а она дала мне высшее счастье — тебя, моя Эльза! Да будет она благословенна за это!

От слов Зоннека веяло безграничной нежностью. Молодая женщина ничего не ответила; она наклонилась и поцеловала руку мужа, но он быстро, почти с недовольством отдернул ее.

— Что ты, Эльза!

— Разве нельзя? — простодушно спросила она. — Мне это нравится.

— А меня это конфузит. Руку целуют отцу, а не мужу. Ты делаешь мне больно своим детским почтением; оно постоянно напоминает мне о том, что я хотел бы забыть, а именно, что между нами почти сорок лет разницы, что ты отдала свою молодость человеку, стоящему у порога старости. Может ли он дать тебе счастье?

— Ты такой добрый, — сказала Эльза с горячей благодарностью, — такой добрый, любящий, а я не знала любви с тех пор, как умер мой бедный отец. Ты знаешь, дедушка… Однако мне пора идти к нему.

— Нет еще. Неужели ты не подаришь мне еще хоть полчаса?

— Но ведь мы уже два часа сидим здесь.

Зоннек вынул часы и бросил на них удивленный взгляд.

— В самом деле! Ну, так еще несколько минут.

— Боюсь только, что дедушка ждет, — нерешительно сказала Эльза. — Он сегодня еще раздражительнее, чем всегда. Нам обоим достанется, если я не буду аккуратна.

Лицо Лотаря омрачилось; он подавил вздох.

— Главное, достанется тебе, моя бедняжка! Иной раз кажется, будто он мстит тебе за то, что я вырываю тебя из-под его власти на большую часть дня. И то тяжело, что ты еще делаешь, но уж от этого я не могу тебя избавить. Зато, когда его усталые глаза сомкнутся навеки на облегчение и ему, и нам, я увезу тебя в свой собственный дом, и тогда моя любовь вознаградит тебя за все, что тебе еще придется здесь перенести, моя Эльза, моя любимая, дорогая жена!

Он притянул к себе молодую женщину и поцеловал в лоб. В его ласке было столько трогательной нежности, что она победила даже робкую сдержанность Эльзы, и последняя тихонько прислонилась головой к его груди. Но вдруг по ее телу пробежала дрожь, и она почти испуганным движением крепко прижалась к мужу. Он посмотрел на нее с удивлением.

— Что такое? Что с тобой?

— Ничего. Я только… Пора к дедушке.

— Это правда. Иди! — Лотарь выпустил жену из объятий и встал. Вслед за тем он поднял глаза, и у него вырвалось восклицание удивления. — Рейнгард, ты? Что же ты стоишь вдали и молчишь, точно чужой?

Действительно, из-за елей вышел Эрвальд; вероятно, он стоял там уже несколько минут. Теперь он медленно подошел говоря:

— Я не хотел мешать. Здравствуй, Лотарь! У меня к вам несколько строк от леди Марвуд, я сейчас от нее.

Он пожал руку другу и передал молодой женщине записку; она взяла ее, проговорив несколько слов благодарности, и торопливо прибавила:

— Извините меня, господин Эрвальд. Я только что собиралась идти к дедушке. Ему сегодня особенно нехорошо, я не должна заставлять его ждать.

Она пошла к дому; Зоннек проводил ее счастливым взглядом.

— Профессору хуже? — спросил Рейнгард вполголоса.

— Нет, в общем он все в том же состоянии, только силы покидают его и настроение делается все нестерпимее для окружающих. Что у тебя нового?

— Не особенно много. Получил письмо из Берлина; там желали бы возобновить со мной переговоры и теперь, когда уже поздно, потому что я связан с другими, признают за мной самостоятельность, которой я требовал.

— Значит, поняли, кого потеряли в твоем лице. Я советовал тебе подождать, но ты вспыхнул, как только герцог задумал снарядить экспедицию, намереваясь взять на себя все руководство.

— И нисколько не раскаиваюсь. Я не гожусь для службы в колониях, по крайней мере, пока. Я еще хочу насладиться свободой, почувствовать себя полновластным руководителем своего отряда; мне опять нужна борьба с опасностями, с враждебными силами, которые я уже столько раз побеждал. Ты не можешь себе представить, Лотарь, до какой степени это необходимо мне именно теперь.

— Все еще не перебесился? — спросил Зоннек, слегка качая головой. — Впрочем, служба в колониях от тебя не уйдет. Когда ты едешь?

— Через месяц, раньше нельзя. Но я с удовольствием поехал бы завтра же.

В его словах слышалось крайнее нетерпение. Он почти свалился на стул и окинул взглядом стол с бумагами.

— А! Начатая рукопись. Ты уже принялся за сочинение?

— Это только вступление; за само сочинение я примусь не раньше зимы; надо еще привести в порядок весь мой богатый материал, а на это потребуются месяцы.

— Кропотливая работа! У меня не хватило бы терпения.

— Для меня она не будет кропотливой, — сказал Лотарь улыбаясь. — Эльза вызвалась быть моим секретарем и выказывает такое рвение и интерес, каких я никак не ожидал. Да, Рейнгард, в данном случае ты оказался прозорливее меня; ты еще три месяца назад утверждал, что она должна проснуться. Ты был прав. И какое наслаждение видеть это пробуждение, освобождение от оков тиранического воспитания, расцвет новой жизни! Я часто удивляюсь этому как чуду.

Эрвальд взял со стола один из дневников и начал перелистывать его, потом медленно спросил, не подымая глаз:

— Ты очень счастлив, Лотарь?

— Ты серьезно спрашиваешь? Иной раз мне кажется, что я должен быть благодарен тени, которую бросают на нас болезнь и озлобленность Гельмрейха; я знаю древнюю поговорку и боюсь богов, когда они чересчур милостивы ко мне, а они дали мне слишком много, вернее сказать — все!

— Будь же им благодарен, — сказал Эрвальд почти жестко, а затем, бросив тетрадь на стол, встал и, скрестив руки, прислонился к дереву, и, даже не замечая, что наступило молчание и Зоннек пытливо наблюдает за ним, мрачно уставился в пространство.

— Рейнгард!

Эрвальд испуганно вздрогнул, точно очнувшись.

— Что ты сказал? Извини, я не слышал.

— Я ничего не говорил. Я думал сейчас о том, как эгоистично с моей стороны хвастать своим счастьем, в то время как ты… Бедный мальчик! Я давно знаю, что у тебя на душе.

— Знаешь? — вскрикнул Рейнгард с выражением ужаса во взгляде.

— Неужели ты думал, что скроешь это от меня, ведь я знаю тебя, как свои пять пальцев? Я видел, какая борьба идет в твоей душе. Не отрекайся, Рейнгард, ты стал совсем другим с тех пор как приехал в Кронсберг.

Эрвальд и не пытался отрекаться. Он был бледен как мертвец, и так судорожно стиснул руками спинку стула, точно хотел раздавить ее. Он стоял перед Зоннеком как виноватый.

— Я не хотел навязываться, но мне было больно, что ты отказываешь мне в доверии. Разве мы больше не старые друзья!

— Нет, мы по-прежнему друзья, — сказал Рейнгард беззвучно, но твердо.

— Так я по праву дружбы требую, будь, наконец, откровенен. В каких ты отношениях с Зинаидой?

— С… Зинаидой? — Из груди Эрвальда вырвался вздох облегчения. — Так… ты об этом?

— О чем же еще? Ты любил ее когда-то. Правда, в то время пылкое стремление к свободе и честолюбие были для тебя важнее любви; когда же в дело замешалась еще и гордость, ты отказался от Зинаиды. Теперь любовь снова вспыхнула, теперь ты весь во власти страсти, и она буквально пожирает тебя. Встреча здесь оказалась роковой для вас обоих. Ты думаешь, я не знаю, какую силу призвал себе на помощь Бертрам, чем он добился того, что Зинаида отказалась от общества и так трогательно и покорно исполняет его предписания? Ты все можешь сделать с ней, но что из этого выйдет?

— Не знаю. Не мучь меня, Лотарь! — вдруг с дикой горячностью вырвалось у Рейнгарда. — Оставим этот разговор… не спрашивай… Я не могу ничего сказать тебе!

— Выслушай, по крайней мере, то, что я скажу тебе; это одинаково близко касается и тебя, и Зинаиды. Ее муж здесь, в нескольких часах езды отсюда, и с сыном. Я узнал это сегодня утром, когда ко мне явился неожиданный гость. Ты помнишь лейтенанта Гартлея, бывавшего в доме Осмара?

— Ближайший друг Марвуда? Помню.

— Он вышел потом в отставку и женился. Его жена родом из Германии, и они обычно проводят лето в Мальсбурге, который миссис Гартлей получила от отца. В настоящее время у них гостит Марвуд. Гартлей явился ко мне, несомненно, по его поручению, хотя постарался придать этому вид визита; его прислали прозондировать почву.

— С какой целью? Может быть, он хочет примирения?

— Напротив, он хочет развода, который в данных обстоятельствах будет не более как судебной формальностью. Зинаида носит имя мужа, но они давно расстались, и ее богатство делает ее совершенно независимой. Для нее было бы счастьем, если бы цепи были окончательно разорваны, но Марвуд ставит жесткое условие: она должна навсегда отказаться от всяких прав на своего ребенка. Это — цена ее свободы.

— И он смеет требовать этого от матери? — воскликнул возмущенный Эрвальд.

— Он полагает, что может теперь предложить ей это. Боюсь, что в Мальсбург уже дошли здешние сплетни. Зинаида очень неосторожна. Когда она отказалась от общества, всем было известно, что это делается по строгому требованию доктора; Бертрам сам всем говорил это. Но тебя она продолжала принимать, тогда как для других двери были заперты, и, разумеется, это не прошло незамеченным: о тебе и о ней говорят. Я давно намекнул бы тебе об этом, если бы не… Эльза идет! Уже?

Зоннек удивлялся не без основания. Гельмрейх не имел привычки так скоро отпускать внучку, но на этот раз она пришла по его поручению. Он требовал к себе Лотаря; пришло письмо от его издателя, и надо было ответить на него. Это было совершенно в духе бесцеремонного Гельмрейха, который, не задумываясь, распоряжался и мужем внучки, хотя знал от Эльзы, что у Лотаря гость.

Но в Бурггейме привыкли уступать больному, и Зоннек тотчас встал.

— Речь идет о последнем труде Гельмрейха, который он только что окончил, — объяснил он Эрвальду. — Писать сам он уже не может, и я взял на себя переписку с издателем. Нет, Рейнгард, не уходи; Эльза посидит с тобой. Я, вероятно, скоро вернусь.

Эрвальд после некоторого колебания уступил и снова сел; Лотарь отправился к профессору. Эльза стала прибирать книги и тетради на столе; несколько минут длилось молчание.

Наконец она спросила:

— Вы скоро собираетесь уехать?

— Через месяц, — коротко ответил Эрвальд.

— Лотарь будет скучать без вас. Я уже теперь вижу, как тяжело ему расставаться с вами.

— Наверно, не так, как мне с ним; у Лотаря есть замена, а я… еду один. Но, по крайней мере, я увидел родину, — авось тоска по ней оставит меня в покое на некоторое время.

— Родина очень гордится своим знаменитым сыном, — заметила Эльза. — Вам постоянно это доказывают.

— О, да! — На губах Эрвальда выступила жесткая, презрительная усмешка. — Почтенные кронсбергцы каждый день дают мне почувствовать мою знаменитость. Они прислали ко мне делегацию, планируют поднести адрес; недостает только, чтобы они еще при жизни воздвигли мне памятник. А прежде я считался отъявленным негодяем во всем Божьем мире. Вот как меняются времена!