Джорджетт Хейер - Миражи любви

Сэр Тристрам Шилд прибыл в Левенхэм-Корт уже в сумерках, и ему прямо у дверей доложили, что его двоюродный дедушка очень слаб и едва ли проживет еще несколько дней. В ответ сэр Тристрам не произнес ни слова, и только когда дворецкий принял у него тяжелое дорожное пальто, небрежно бросил:

– А мистер Левенхэм здесь?

– В Дауер-Хаус, сэр, – ответил дворецкий, передавая лакею пальто и бобровую шапку. И, уже с явной недоброжелательностью к столь незначительному лицу, добавил: – Его светлость немного нездоров, сэр. Его светлость до сих пор не принял мистера Левенхэма.

Он сделал паузу, ожидая, что сэр Тристрам поинтересуется мадемуазель де Вобан. Но сэр Тристрам попросил лишь, чтобы дворецкий проводил его в отведенную комнату.

Дворецкого, как и всех живущих в Корте, мучило любопытство: какая причина заставила сэра Тристрама так неожиданно приехать в Левенхэм-Корт? Его ждало разочарование – сэр Тристрам был человеком сдержанным.

Дворецкий лично проводил его через холл к дубовой лестнице, после чего они вошли в длинную галерею. По одну сторону на стене висели портреты предков Левенхэмов, по другую – высокие прямоугольные окна выходили в ухоженный парк. Внезапно чарующая тишина дома нарушилась. Где-то в конце галереи послышалось шуршание юбок, скрипнула закрываемая дверь. Дворецкий приподнял брови. Возможно, это мадемуазель де Вобан, любопытная, как все женщины, поджидала их в галерее? И, открывая дверь в отведенную для сэра Тристрама комнату, старый слуга произнес:

– Его светлость не принимает никого, кроме доктора и, разумеется, мадемуазель Эстаси.

– Да? – безразличным тоном протянул гость, и дворецкий, посмотрев на его суровое, ничего не выражающее лицо, так и остался в неведении: возможно, сэр Тристрам и не знает, зачем его пригласили в Суссекс? Если это так, то трудно даже предположить, как он отнесется ко всему. Его не так легко заставить сняться с места. Дворецкий готов был поспорить: десять к одному, что здесь какая-то неприятность.

Голос сэра Тристрама прервал его размышления:

– Пошлите ко мне моего камердинера, Порсон, и доложите его светлости о моем приезде.

Дворецкий с поклоном удалился. Сэр Тристрам подошел к окну. Он смотрел через парк в дальний лес, который еще можно было рассмотреть в сгущающихся сумерках. В его взоре была печаль, а губы плотно сжаты, и сейчас он казался более суровым, чем обычно. Он не обернулся, когда дверь открылась. В комнату вошел его слуга в сопровождении двух лакеев: один из них внес его дорожную сумку, а другой поставил на туалетный столик золоченый канделябр. Шилд тут же прошел от окна к камину и уставился вниз, на тлеющие поленья. Лакей задернул шторы на окнах и бесшумно удалился. Джапп, камердинер, принялся распаковывать дорожную сумку. Выложил на кровать вечерний фрак, темно-красные бархатные панталоны и флорентийский жилет. Сэр Тристрам пошевелил поленья на решетке ногой, обутой в высокий сапог. Джапп искоса взглянул на него, пытаясь понять, почему это хозяин такой угрюмый.

– Желаете пудру, сэр? – предложил он, ставя на туалетный стол пудреницу и помаду.

– Нет.

Джапп вздохнул. Он уже знал, что мистер Левенхэм в Дауер-Хаус. Вполне вероятно, что Красавчик заявится в Корт навестить своего кузена. И зная, как искусно слуга мистера Левенхэма делает прическу, Джапп затосковал. Его хозяин должен спуститься к обеду изящно завитым и напудренным. Однако он ничего не сказал, опустился на колени и стал снимать сапоги сэра Тристрама.

Полчаса спустя Шилд в сопровождении слуги лорда Левенхэма спустился, прошел через галерею и без доклада вошел в большую спальню.

Комната, отделанная дубовыми панелями и увешанная темно-красными портьерами, согревалась жарким пламенем камина. В канделябрах горело не менее пятидесяти свечей. В дальнем конце комнаты на небольшом возвышении стояла широкая кровать под балдахином. На ней, обложенный подушками, укрытый покрывалом из яркой парчи, в экзотическом халате и напудренном парике, без которого его никто никогда не видел, не считая слуги, возлежал старый Сильвестр, девятый барон Левенхэм.

Сэр Тристрам задержался у порога, ослепленный неожиданно ярким светом. При виде этого многоцветного великолепия сардоническая усмешка появилась на его суровом лице.

– Ваше смертное ложе, сэр?

Из-под балдахина послышался слабый, нетвердый голос:

– Да, это мое смертное ложе.

Сэр Тристрам прошел к возвышению. К нему протянулась немощная рука, на которой сиял огромный рубин. Он взял ее и стоял, не отпуская и глядя вниз, на пергаментное лицо двоюродного деда – с ястребиным носом, бескровными губами и глубоко запавшими блестящими глазами. Сильвестру было восемьдесят, но, даже умирая, он не расставался с париком и мушками, сжимая в левой руке табакерку и кружевной носовой платок.

Сильвестр встретил твердый взгляд внучатого племянника со злобным удовлетворением.

– Я рад, что вы приехали, – бросил он. Высвободив руку, он указал на кресло, стоящее на возвышении:

– Садитесь! – Затем старик открыл табакерку. – Когда я видел вас в последний раз? – размышлял он вслух, поднося к ноздре щепотку табака.

– Мне кажется, года два назад, – ответил Тристрам, чей профиль четко вырисовывался на фоне алого бархатного полога.

Сильвестр хмыкнул:

– А мы дружная семейка, не так ли? – Его светлость закрыл табакерку и вытер пальцы носовым платком. – И другой мой внучатый племянник тоже здесь, – отрывисто добавил он.

– Я слышал.

– Видели его?

– Нет.

– Еще увидите! А я не хочу…

– Почему? – Шилд сдвинул темные брови.

– Потому что не желаю! – откровенно ответил Сильвестр. – Красавчик Левенхэм! Я тоже был в свое время Красавчиком Левенхэмом, но разве я когда-нибудь позволял себе появиться на людях в зеленом камзоле и желтых панталонах?

– Скорее всего нет, – осторожно предположил Шилд.

– Проклятый сладкоречивый тип! – воскликнул Сильвестр. – Он мне никогда не нравился. Впрочем, и его отец тоже. Мать его страдала от меланхолии. Все ее раздражали. Поэтому и попросила меня отдать ей Дауер-Хаус.

– Она его и получила, – сухо заметил Шилд.

– Конечно получила! – раздраженно проворчал Сильвестр, прикрыв глаза и погрузившись в воспоминания о былых днях. Стук полена, выпавшего из камина, вернул пожилого джентльмена к действительности. Он снова открыл глаза: – Я уже говорил, зачем пригласил вас?

Сэр Тристрам встал и прошел к камину, чтобы вернуть на место дымящееся полено. Он ничего не отвечал, пока поправлял огонь, а потом произнес холодным, безразличным тоном:

– Вы писали, что договорились о моей женитьбе на вашей внучке.

Проницательные глаза Сильвестра блеснули.

– И это вам не очень-то нравится, да?

– Не очень, – подтвердил Шилд, возвращаясь на возвышение.

– Но это хорошая партия! – заметил Сильвестр. – Я завещаю ей большую часть моего состояния. Вы же знаете, она наполовину француженка, и ее представления о браке схожи с вашими. У вас будет своя жизнь. У нее своя. Она совсем не такая, как ее мать.

– Я никогда не знал ее матери!

– Она была просто дура! – заявил Сильвестр. – Никогда не подумал бы, что моя дочь может быть такой. Сбежать с этим пустышкой-французом! Как его чертово имя?

– Де Вобан.

– Да, Видам де Вобан. Я уже забыл, когда он умер. Мария умерла три года назад, а я через год поехал в Париж, как мне кажется, но, может, память меня подводит.

– Чуть больше чем через год, сэр.

– Это было после… – Он немного замялся, а потом резко сказал: – После того самого дела с Людовиком. Я решил, что Франция стала слишком опасным местом для моей внучки, и, видит бог, я был прав! Сколько времени прошло с тех пор, как они отправили своего короля на гильотину? Чуть больше месяца? Поверьте мне, Тристрам, не пройдет и года, королева пойдет той же дорожкой. Я рад, что меня там нет и мне не придется увидеть ее конец. А как очаровательна она была, как очаровательна! Но вы не можете помнить! Двадцать лет назад все мы, поклонники королевы, носили ее любимые цвета. Все было под цвет волос королевы – атлас, ленты, туфли. А теперь… – Его губы скривились в усмешке. – Мой внучатый племянник носит зеленый камзол, желтые панталоны и какую-то идиотскую шляпу, похожую на сахарную голову! – Он поднял брови и добавил: – Но парень – все еще мой наследник!

Сэр Тристрам ничего не ответил на замечание, прозвучавшее для него почти как вызов. Сильвестр еще раз втянул носом табак и насмешливо бросил:

– Он бы женился на Эстаси, если бы мог. Но он ей не нравится. – Потеребив в руках табакерку, старик продолжал: – Как бы то ни было, но я бы хотел, прежде чем умру, видеть ее замужем за вами, Тристрам.

– Но почему?

– Потому что больше никого нет! – честно ответил Сильвестр. – Это, конечно, моя ошибка. Мне следовало бы позаботиться о ней – взять ее в Лондон. Все дело в том, что мне никто не нравится, кроме самого себя. За последние три года я был в Лондоне всего два раза. Но теперь уже слишком поздно думать об этом. Я умираю, и – будь я проклят! – настало время позаботиться о внучке! Я хочу оставить ей почти все! Да и вам пришло время подумать о женитьбе!

– Я уже думал об этом.

Сильвестр бросил на него острый взгляд:

– Вы влюблены?

– Нет, – ответил Шилд с каменным лицом.

– Если вы все еще занимаетесь телячьими нежностями, то вы просто дурак! – проворчал старик. – Я уже забыл правила игры, да и едва ли когда-нибудь их знал, но теперь все это меня не интересует! Я предлагаю вам брак по расчету.

– А она… понимает это?

– Как же ей не понять? Она же француженка!

Сэр Тристрам снова спустился с возвышения и прошел к камину. Сильвестр молча наблюдал за ним, затем, не дождавшись никакой реакции, поинтересовался сам:

– Ну, что скажете? И помните, что вы – последний в роду!

– Я знаю. У меня было намерение жениться.

– Есть кто-нибудь на примете?

– Нет.

– Тогда вы женитесь на Эстаси! – решил Сильвестр. – Потяните за шнурок звонка!

Сэр Тристрам повиновался:

– Это ваша предсмертная воля, Сильвестр?

– Я едва ли проживу еще неделю, – признался старик. – Сердце и тяжелая жизнь, Тристрам. Не делайте слишком уж грустное лицо на моих похоронах. Восьмидесяти лет вполне достаточно для каждого человека, к тому же двадцать из них я страдал подагрой. – И, заметив слугу, входящего в комнату, приказал: – Пошли ко мне мадемуазель.

– Вы берете на себя большую ответственность, – заметил сэр Тристрам, как только слуга вышел.

Сильвестр откинулся на подушки и закрыл глаза. Было видно, что он теряет силы, но, когда его веки снова приоткрылись, во взгляде светились ум и живость.

– Вы бы не приехали сюда, мой дорогой Тристрам, если бы уже не приняли решение!

Сэр Тристрам чуть улыбнулся и уставился на пылающий в камине огонь.

Прошло немного времени, и дверь снова отворилась. В комнату вошла мадемуазель де Вобан, и сэр Тристрам встал, учтиво поклонившись и взглянув на нее из-под насупленных бровей.

Да, эта девушка – истинная француженка и ни в коей мере не относится к тому типу женщин, которые ему нравились. У нее были блестящие черные волосы, уложенные по последней моде, и такие темные глаза, что трудно угадать, черные они или темно-карие. Невысокого роста, с отличной фигурой, она держалась очень независимо. Девушка приостановилась в дверях, увидев сэра Тристрама, перехватила его взгляд и в ответ задержала на нем свой.

Сильвестр дал им время оценить друг друга, а затем сказал:

– Подойдите сюда, мое дитя. И вы, Тристрам.

Живость, с которой его внучка повиновалась приглашению, выдавала ее покорность, совершенно несопоставимую с той решительностью, если не сказать – своенравием, что были написаны на ее хорошеньком личике. Она грациозно пробежала через всю комнату, сделав реверанс Тристраму, прежде чем вступить на возвышение. Сэр Тристрам прошел к кровати более степенно и, хмурясь, перевел взгляд на старика. Сильвестр протянул левую руку Эстаси:

– Позвольте мне представить вам, дитя мое, вашего кузена Тристрама.

– Вашего покорного кузена, – галантно уточнил Шилд.

– Для меня большое счастье познакомиться с кузеном, – чопорно ответила Эстаси. У нее был легкий, не лишенный приятности французский акцент.

– Я немного устал, – признался Сильвестр, – иначе я дал бы вам время узнать друг друга поближе. А теперь пусть все будет так, как получится, – цинично добавил он. – Если вы хотите, Юстасия, получить официальное предложение, Тристрам, без сомнения, сделает его вам – после обеда.

– Я не хочу официального предложения, – ответила мадемуазель де Вобан. – Для меня это совершенно несущественно. Но мое имя – Эстаси – и это очень хорошее имя, – а вовсе не Ю-ста-си-я! Я даже выговорить его не могу и нахожу просто безобразным.