— Остановитесь! — пронзительно закричала Грейс, но Томас даже не почувствовал, когда она схватила его за руку. Кажется, она упала, когда он поднял свой кулак и опустил его на челюсть Одли. Но тот был грозным соперником. Он провел годы, узучая, как драться и драться грязно, как позже понял Томас. Виртуозно вывернув свое тело из–под Томаса, Одли врезал ему головой в подбородок, оглушив тем самым на некоторое время, что позволило ему полностью изменить соотношение сил.

— Не смейте… вы… когда–либо… бить… меня… снова! — с большим трудом выдавил из себя Одли, опустив свой собственный кулак на скулу соперника, как заключительный знак препинания.

Томас, освободив локоть, ткнул его в живот Одли, за что был вознагражден низким стоном.

— Остановитесь! Вы оба! — Грейс удалось втиснуться между ними, вероятно, только это могло бы прекратить борьбу. Если бы не мгновенная реакция Томаса, то его кулак непременно врезался бы в ее лицо.

— Вам должно быть стыдно, — сказала она, и Томас с ней согласился, хотя дышал он все еще с большим трудом, что не позволяло ему говорить. И тут он понял, что разговаривала–то она с ним, что раздражало. Ему захотелось ответить ей тем же — смутить ее также, как она смутила его.

— Вы могли бы слезть с моего, э–э… — Он посмотрел вниз на середину своего тела, на котором она сидела в данный момент.

— О! — с визгом подпрыгнула Грейс. Одновременно она не отпускала руку Одли, дергая за нее, пытаясь тем самым разделить двух мужчин. И Одли со своей стороны, казалось, не прочь был последовать за нею.

— Поухаживаете за моими ранами? — спросил он, глядя на нее с жалобным выражением щенка, с которым плохо обращаются.

— У вас нет никаких ран, — отрезала она, затем посмотрела на Томаса, который тоже поднялся на ноги, — и у вас тоже.

Томас потрогал челюсть, считая, что их лица еще докажут ее несправедливость с наступлением ночи.

И тут его бабушка — о, теперь она вдруг стала поборником доброты и вежливости, — любезно решила, что пришло время присоединиться к беседе и преподать некоторые уроки. Неудивительно, что первым из них стал ощутимый толчок в плечо Томаса.

— Сейчас же принесите извинения! — потребовала она. — Он гость в нашем доме.

— В моем доме.

Ее лицо напряглось. Это было одно из средств, держать ее в рамках. Она находилась здесь, и все это знали, только благодаря его соизволению и на его усмотрение.

— Он ваш двоюродный брат, — сказала она. — Можно было бы ожидать, учитывая нехватку близких родственников в нашей семье, что вы будете рады его появлению.

Возможно, он и был бы рад, подумал Томас, осторожно изучая Одли. Но ему не нравился его вид, его дерзкая улыбка. Он знал этот тип мужчин. Этот Одли не имеет представления ни об обязанностях, ни об ответственности, и при этом у него хватает наглости паясничать здесь и критиковать его?

И, кроме того, кто, дьявол его забери, сказал, что Одли действительно является его кузеном? Томас сжал пальцы в кулак, затем резко распрямил, пытаясь себя успокоить.

— Было бы кому радоваться, — сказал он срывающимся от ярости голосом. — Сделайте одолжение, объясните, как этот человек появился в моей гостиной?

Первой реакцией была тишина, все ждали, кто же начнет первым. Тогда Одли пожал плечами и, кивнув головой на вдову, сказал:

— Она меня похитила.

Томас медленно повернулся к бабушке.

— Вы его похитили, — повторил он эхом, не потому что в это было трудно поверить, а скорее наоборот.

— Конечно, — сказала она резко. — И я сделала бы это снова.

Томас обратился к Грейс.

— Это правда, — подтвердила она и затем, черт знает что, она повернулась к Одли и произнесла: — Я сожалею.

— Принято, конечно, — ответил он с таким очарованием и изяществом, что хоть сейчас в бальный зал.

Отвращение Томаса, должно быть, отразилось на его лице, поскольку, посмотрев на него, Грейс добавила:

— Она похитила его!

В ответ Томас всего лишь закатил глаза. Он не желал это обсуждать.

— И заставила меня принять участие, — прошептала Грейс.

— Я узнала его вчера вечером, — объявила вдова.

— В темноте? — с сомнением спросил Томас.

— Несмотря на его маску, — ответила она с гордостью. — Он — точная копия своего отца. Его голос, его смех, каждая его черточка.

Наконец, все обретало смысл. Портрет, ее поведение прошлой ночью. Томас вздохнул и закрыл глаза, пытаясь отнестись к ней снисходительно.

— Бабушка, — начал он, что должно было означать протянутую оливковую ветвь примирения, поскольку обычно он называл ее «вы», — я понимаю, что вы все еще оплакиваете своего сына…

— Вашего дядю, — прервала она его.

— Моего дядю, — исправился он, хотя ему было трудно о нем так думать, ведь они никогда не встречались. — Но прошло тридцать лет со дня его смерти.

— Двадцать девять, — резко поправила она.

Томас посмотрел на Грейс, хотя и не знал зачем. За поддержкой? Симпатией? Ее губы сложились в сочувствующую линию, но она промолчала.

Он вернулся к своей бабушке.

— Прошло так много времени, — сказал он. — Воспоминания стираются.

— Не мои, — сказала она надменно, — и конечно же не те, которые касаются Джона. Вашего отца я была бы более чем рада выбросить из головы полностью…

— В этом мы сходимся, — резко прервал ее Томас, потому что еще большим фарсом, чем то, что происходило сейчас, могло бы стать присутствие при этом его отца, если такое возможно себе представить.

— Сесил! — проревел он снова, изгибая свои пальцы в борьбе с желанием задушить кого–нибудь. Где, черт возьми, портрет? Лакей был послан давным–давно. Что может быть проще. Ясно, что у его бабушки не было времени повесить проклятую картину на стену ее спальни.

— Ваша милость! — прозвучало из холла. И вот второй раз за день в дверях гостиной появилась картина, при этом она качнулась вперед, пока два лакея пытались удержать ее в вертикальном положении, огибая угол дверного проема.

— Поставьте ее где–нибудь, — приказал Томас.

Слуги нашли свободное место и поставили картину на пол, осторожно прислонив к стене. Второй раз за день Томас смотрел на длинное мертвое лицо своего дяди Джона.

Но в этот раз совсем по–другому. Сколько раз он проходил мимо портрета и никогда не задерживался, чтобы рассмотреть его? И зачем бы это ему понадоболось? Он никогда не знал этого человека, и у него не было причин искать в нем знакомые черты.

Но сейчас…

Грейс первой нашла слова, чтобы выразить то, что увидели все:

— О, Боже!

Томас в шоке посмотрел на мистера Одли. Было похоже на то, как будто он сошел с картины.

— Вижу, что теперь нет никого, кто бы со мной не согласился, — самодовольно заявила его бабушка.

— Кто вы? — прошептал Томас, уставившись на мужчину, который мог быть только его двоюродным братом.

— Меня зовут, — он запнулся, неспособный оторвать глаз от портрета. — Данное мне имя… Мое полное имя Джон Августус Кэвендиш–Одли.

— Кем были ваши родители? — прошептал Томас. Не дождавшись ответа, Томас потребовал снова: — Кем был ваш отец? — при этом голос его стал на удивление пронзительным.

Одли оторвал глаза от портрета и осмотрелся.

— Проклятье, кем, по–вашему, он был?

Томас почувствовал, как рушится его мир. Все, что только что произошло, каждое мгновение, каждый его вздох заставляли его думать, что фактически он знает, кем тот был, но мысли его разбегались, ускользали, в голове образовалась пустота.

— Ваши родители, — наконец произнес он, и его голос вибрировал как на ветру. — Они были женаты?

— Какая вам разница? — прорычал Одли.

— Пожалуйста, — умоляла Грейс, снова и снова кидаясь то к одному, то к другому. — Он не знает. — Она посмотрела на Томаса, и он понял то, что она пыталась ему сказать. Одли не знал. Он понятия не имел, что за собой влечет тот факт, был ли он рожден законным ребенком.

Грейс умоляюще смотрела на Томаса, уговаривая сообщить Одли правду. Им не следует держать это в секрете, какими бы ни были последствия. Потому она сказала:

— Кто–то должен объяснить мистеру Одли…

— Кэвендишу! — поправила вдова.

— Мистеру Кэвендишу–Одли, — дипломатически выкрутилась Грейс. — Кто–то должен сказать ему, что… что… — Она в отчаянии смотрела то на одного, то на другого, наконец остановив пристальный взгляд на ошеломленном лице Одли. — Ваш отец — человек на портрете, который предположительно является вашим отцом — он был… старшим братом отца его милости.

Никто ничего не сказал.

Грейс откашлялась.

— Поэтому, если… если ваши родители действительно поженились, как и положено по закону…

— Так и есть, — отрезал Одли.

— Да, конечно. Я имею в виду не это, конечно, но…

— Она хочет сказать, — резко вмешался Томас, потому что, ей–Богу, больше он не мог выдержать ни минуты, — что если вы действительно законный наследник Джона Кэвендиша, тогда вы — герцог Уиндхем.

И он стал ждать. Он не знал точно чего. Он высказал свое мнение. Кто–то еще мог вмешаться и высказать свое проклятое мнение.

— Нет, — наконец произнес Одли, садясь на ближайший стул. — Нет.

— Вы останетесь здесь, — объявила вдова, — пока, к моему удовлетворению, этот вопрос не будет улажен.

— Нет, — повторил Одли значительно увереннее. — Я не останусь.

— О, да, вы останетесь, — ответила она. — Если вы этого не сделаете, то я передам вас властям как вора, каковым вы и являетесь.

— Вы этого не сделаете, — заявила Грейс. Она повернулась к мужчине, о котором шла речь. — Она никогда этого не сделает. Никогда, пока она полагает, что вы — ее внук.

— Замолчите! — рявкнула вдова. — Я не знаю, о чем вы думаете, говоря это, мисс Эверсли, но вы не член семьи, и вам нет места в этой комнате.

Томас вышел вперед, чтобы заступиться за Грейс, но прежде, чем он смог произнести хотя бы слово, встал Одли, выпрямив спину как на плацу, взгляд его стал тяжелым.

И впервые Томас подумал, что он не лгал о своей военной службе. Он был офицером до кончиков ногтей, когда произнес в приказном порядке:

— Никогда больше не говорите ей ничего подобного.

Вдова отскочила, опешив от его тона, а еще больше от того, что говорилось о ком–то, кого она считала намного ниже себя.

— Я — ваша бабушка, — отрезала она.

Одли не спускал глаз с ее лица.

— Это еще требует доказательств.

— Что? — вспыхнул Томас прежде, чем смог сдержать свою реакцию.

Одли бросил на него холодный оценивающий взгляд.

— Теперь вы пытаетесь мне сказать, — в голосе Томаса звучало недоверие, — что вы не считаете, что вы — сын Джона Кэвендиша?

Второй мужчина пожал плечами, внезапно вновь становясь больше похож на того жулика, которого он играл ранее.

— Откровенно говоря, я не уверен, что желаю получить вход в этот ваш очаровательный небольшой клуб.

— У вас нет выбора, — сказала вдова.

Одли взглянул на нее искоса.

— Такая любящая. Такая заботливая. Просто бабушка на все времена.

У Грейс вырвался еле сдерживаемый смешок, к которому и Томас не прочь был бы присоединиться, но при любых других обстоятельствах. Нет, он просто громко рассмеялся бы, серьезно. Но только не теперь. Не тогда, когда рядом с ним в его унылой гостиной стоял потенциальный узурпатор.

— Ваша милость, — нерешительно начала Грейс, но прямо сейчас он никого не хотел слышать. Он ничего не хотел выслушивать — ничьих мнений, ничьих предложений, ничего.

Господи, они все смотрели на него, ожидая, чтобы он принял решение, словно он был за все в ответе. О, теперь это становилось забавным. Он даже не знал, черт возьми, кем он теперь был. Возможно, никем. Вообще. И уж точно не главой семьи.

— Уиндхем… — начала его бабушка.

— Замолчите, — рыкнул он, сжав зубы и пытаясь не показать свою слабость. Что, черт возьми, ему теперь делать? Он повернулся к Одли — Джеку, он решил, что должен начать думать о нем по имени, пока не начал думать о нем, как о Кэвендише, или, Боже помоги ему, как об Уиндхеме.

— Вы должны остаться, — сказал он, ненавидя звук своего голоса, выдававшего усталость. — Нам нужно… — О господи, он едва мог поверить, что говорит это. — Мы должны во всем разобраться.

Одли ответил не сразу, а когда ответил, казался измученным в той же степени, что и Томас.

— Кто–нибудь может объяснить, пожалуйста… — он сделал паузу, сжав пальцами виски. Томас отлично понял этот жест. Его собственная голова раскалывалась на мелкие кусочки.

— Кто–нибудь может объяснить генеалогическое древо? — наконец спросил Одли.

— У меня было три сына, — решительно начала вдова. — Чарльз был самым старшим, Джон — средним, а Реджинальд — последним. Ваш отец уехал в Ирландию только после того, как Реджинальд женился — на ее лице отразилось отвращение, и Томас почти закатил глаза, когда она кивнула в его направлении — на его матери.