— Неужели ты и правда не хочешь своего ребенка? — наконец выдавила она.

— Я вообще не хочу детей. — Я старался быть сочувственным, но невозмутимым.

— Ты не любишь меня, — горько произнесла она, закрывая лицо ладонями.

Тут, конечно, начались слезы. Все-таки без них не могло обойтись. Я знал.

— Я люблю тебя, но любовь и деторождение — это разные вещи. Это не связанные процессы.

Тут мне очень пригодились цитаты из религиозных философов, так вовремя подброшенные мне Ленкой. Я бомбардировал Олесю их удачными формулировками. Говорил о том, что мир несовершенен и мы несовершенны. И о том, что нам не имеет смысла производить на свет еще одного неидеального человека. Что деторождение — это эгоизм, попытка переложить на плечи будущего поколения все те задачи, которые ты по слабости не смог решить за свою собственную жизнь. Что куда лучше и честнее попытаться прожить свою жизнь так, чтобы у тебя не возникло необходимости в потомках, на которых ты навесишь все свои идеальные нереализованные проекции. В общем, довольно умно говорил. Но она не переставала рыдать и твердить «ты не любишь меня». Мне было ее жалко. В конце концов, это все действительно из-за меня. Из-за моей небрежности ей придется пройти неприятную процедуру. Понятно, что при современном уровне развития медицины риск осложнений невелик, но все-таки он остается. И в довершение всего она к этому морально не готова. Чувство вины удавалось задавить с трудом.

— Олеся, ты же знала, с кем связалась, я никогда не скрывал своих взглядов. — Кажется, это был один из последних моих аргументов. — Ты знала, что я не хочу детей. Что я вообще считаю, что людей слишком много и должно стать меньше.

— Да, я в курсе, что ты хочешь изничтожить всех, чтобы тебя в итоге полюбили. Ну не тебя, а какого-то мифического нового Адама. Так, кажется, ты называешь эту свою недокормленную любовью субличность.

— Нет, меня любить не надо. Я научился жить и без этого. Я и сам себя не люблю. Я вообще не могу любить людей такими, какие они есть. Они должны стать лучше и духовнее, чтобы любовь в подлинном смысле этого слова снова стала возможна между людьми.

— Какой же дурак, господи! Мир он хочет изменить. Измени себя! Начни с себя! Чтобы изменить весь мир, тебе нужно изменить себя. Только себя. И этого достаточно для того, чтобы изменился мир. Ты как чадящая свечка в зеркальной комнате. Сидишь, коптишь, и все вокруг тебе смрадно и дымно. Все не люди — огарки какие-то. А ты-то? Попробуй посветить сам — может, в зеркалах что-то другое увидишь?

— Не надо проповедей, это я и сам умею. — Меня немного раздражало, что она начала меня поучать. — Мое мнение окончательно. Давай спать.

Выключили свет. Легли. Рядом, но не вместе. Она почти сваливалась со своего края кровати, я — со своего. Мы не касались друг друга ни плечом, ни бедром. Я мечтал только об одном: чтобы эта ночь поскорее закончилась, я бы оставил деньги на аборт и поскорее уехал отсюда. Я закрыл глаза, прикидываясь спящим. Старался думать о том, что завтра же сяду в поезд, окажусь в Москве. И там все будет совсем другое. Не это бытовое, жалкое, кровавое, болезненное.

В темноте я почувствовал, что Олеся перекатилась со своей стороны кровати и прижалась ко мне. Я поймал себя на желании оттолкнуть ее, но вовремя отсек, что это будет совсем по-сволочному. Она лежала рядом и дышала мне в ухо. Просунула руку под одеяло, проскользнула ею по моей груди и засунула ладошку мне в подмышку. Зафиксировала. Началась третья часть оперы.

— Когда он родится, у него будут вот такие маленькие-маленькие пальчики. Совсем крошечные ножки — обе ступни будут помещаться в одной твоей ладони. Твои глаза. Очень нежная кожа. Он будет похож на тебя. Вы будете вместе строить железную дорогу. У тебя была в детстве железная дорога?

— Нет.

— Ну вот наконец будет случай поиграть. Ты посадишь его на шею, и мы пойдем в парк. Ты научишь его включать компьютер и делать саблю из палки. И лошадь из швабры. Он будет доверять тебе свои секреты, прибегать ночью, когда ему приснится страшный сон, и залезать тебе под бок. Вот так, как я сейчас. Он будет задавать много вопросов. Ему надо будет объяснить мир. Еще его надо будет научить драться, ловить рыбу на червя и играть в футбол. Он будет беспредельно доверять тебе. Ты будешь самый важный человек в его жизни. Он будет любить тебя. Он будет приходить в детсад и говорить: «А мой папа сказал… А мы с папой… А папа мне…» Он будет просто обалденный. Потому что он будет похож на тебя. Он уже есть. Ты нужен ему… А знаешь, как он будет смеяться?

Это нужно было прекратить тут же. Потому что грудь мою ни с того ни с сего начало распирать изнутри.

— Олеся, прости, давай не будем. Он не будет смеяться. Его не будет.

Она снова заплакала. Для нее это было реальное горе.

— Наверное, у нас и вправду мог бы получиться славный малыш. Поверь, мне тоже очень жаль, что все так получилось. Прости меня, пожалуйста, если сможешь.

Я высвободился. Она продолжала впечатываться в мою спину всем телом — грудью, животом, ногами. Тело ее по-прежнему было теплым и свежим. Но сейчас мне легче было бы, если бы к моей спине прижимались лезвия, чем она. Олеся гладила меня по волосам.

— Дениска, Дениска…

В этом было столько горечи, боли, разочарования и… жалости. Да, я не ошибался. Она меня жалела! Она меня!!!

Олеся поехала провожать на вокзал. Мы, как всегда, приложили ладошки к стеклу. Она — снаружи. Я — изнутри. На улице стояла жара, а от стекла шел холод. Обычно, когда поезд трогался, она улыбалась. Стояла на перроне и махала рукой. В этот раз, когда вагон дрогнул, она сунула руки в карманы платья, развернулась и, не оглядываясь, пошла в противоположную сторону. Я впервые заметил, что она придавленно сутулится.

Я залез на свою верхнюю полку и уставился в окно. Там мелькало. Пустота внутри. Я не думал. Просто смотрел. Неожиданно обнаружил, что плачу. Я не понял, в какой момент я заплакал. Я ловил себя на том, что слезы стоят в глазах. Так иногда бывает. Но прежде мне всегда удавалось не заплакать, загнать их обратно. Сегодня не вышло. Возможно, слезы уже давно прорвались у меня из глаз. А я их просто не замечал. Так вот это как — плакать. Оказалось, это почти как секс. Стоит только начать — и ты уже не владеешь собой. Это захватывает. Точно так же забываешься. Исчезаешь из мира. Что-то приоткрывается новое в этом мире, когда смотришь на него сквозь слезы… Может, сексологи не врут, и 50–75 % женских оргазмов — симуляция. Зато женщины могут плакать. Я бы, пожалуй, обменял половину своих оргазмов на право плакать.

Я плакал, засыпал. Просыпался и снова плакал. Перед прибытием в Москву я собрался и на вокзале выглядел вполне нормальным. В такси я снова плакал. Таксист косился на меня с подозрительной усмешкой. Черт! Это было уже чересчур. Это надо было как-то остановить!

Дома никого не было. Тамара куда-то ушла. Я забыл предупредить ее, во сколько вернусь. Это даже хорошо, что ее здесь нет. И хорошо, что она здесь была — в ванной я нашел ее коробку бумажных носовых платков. Это оказалось вовремя. Я залез в Интернет, нашел телефон и записался на срочный прием к психологу. Он согласился принять меня сегодня же. Я вошел в кабинет и с порога заявил:

— Доктор, я плачу. Дайте мне что-нибудь, чтобы я перестал плакать.

— Что вас так расстраивает?

— Я отправил свою девушку на аборт и вот уже почти полсуток плачу.

— А вы что хотели — смеяться, что ли? У вас очень здоровая реакция. Естественная. Поплачьте. Ложитесь вот на кушетку и поплачьте.

— Вы издеваетесь?! — Я чуть не врезал этому седеющему благообразному «юмористу» в зеленом поло. Но приступ ярости тут же снова затопили слезы.

— Ничуть. — Доктор действительно был абсолютно серьезен. — Ложитесь, ложитесь. Поплачьте. Было бы гораздо хуже, если бы вы не плакали. Плачьте с чувством. Если хочется — в голос. Рыдайте. Здесь это можно.

Я не мог сопротивляться. Лег на его черную кушетку и реально полтора часа рыдал. Потом слезы наконец кончились и я немного успокоился. Башка болела. Я прямо чувствовал, как распухли веки. Было хреново, но одновременно как-то легче.

— Спасибо, доктор. — Я сел на кушетку. — И все-таки пропишите мне какие-нибудь успокоительные, чтобы я больше никогда не плакал.

— Конечно, я выпишу вам успокоительные. Вот только насчет «никогда не плакать» — это вы погорячились. Плачьте, когда вам больно. Плачьте.

— Мужчины не плачут.

— Ага. И не какают. Забудьте эту глупость из дешевых боевиков класса «С». Я вам как доктор говорю: у мужчин есть слезные железы, вырабатывается слезная жидкость. Когда им по-настоящему больно, мужчины плачут. Все как у людей. Вот вам рецепт — это успокоительные капли. Понадобится — приходите еще.

Я заплатил за визит сто долларов. Это как-то отрезвило. Рецепт я выкинул.

Я поужинал в городе. Зашел в магазин и купил пару музыкальных дисков. Домой я возвращался уже вечером. В окнах горел свет. Тамара вернулась. Я открыл дверь и сразу понял: что-то не так. В прихожей стояли чужие мужские туфли и большая сумка. Я не разуваясь прошел на кухню. Там сидела Тамара. И Вадим. Они уставились на меня. А я на них. Тома очень медленно встала. Со стуком положила на стол ключи от моей квартиры, предварительно помахав ими у меня перед носом. И пошла в прихожую. Вадим так же сосредоточенно встал, полоснув меня взглядом. И пошел следом. Проходя мимо меня, он прошипел:

— Подонок!

Он уже прошел мимо меня, но вдруг внезапно развернулся и резко со всей дури заехал мне в левый глаз. Я автоматически зарядил ему хук справа. Метил в печень, но попал в ребра. Он отшатнулся и поразительно ловко впечатал мне в солнечное сплетение ногой. Я сложился пополам, хватая воздух. Влетела Тамара:

— Парни, остановитесь. Вадим, не надо, оставь этого козла, — запричитала она. И утащила своего хахаля.

Я отдышался, доплелся до кровати и рухнул. Лежал, смотрел в потолок. Сразил меня не столько пинок в живот. Я был поражен тем, что эти двое все-таки смогли. Им хватило силы стремления друг к другу. Она дождалась. Наверное, она специально попросилась жить у меня. Чтобы ждать его здесь. А он, несмотря на мои слова, все-таки надеялся и снова пришел. И нашел ее. Восемь месяцев я водил их за нос, а они все это время помнили друг о друге. Я думал, что так уже не бывает.


Фейс у меня был подпорчен. На время пришлось отложить встречи с акционерами и общение с журналистами. Волей-неволей оставалось только закопаться в казанском проекте, тем более что в этом была настоятельная необходимость. Из-за моих частых поездок в Москву процесс внедрения там действительно слегка пробуксовывал.

Хорошо еще, что командировку в Липецк удавалось передвинуть на начало октября. Собрание акционеров было назначено на середину сентября. Так что в нужное время я рассчитывал оказаться в нужном месте.


Олеся не звонила и не писала. Я ее понимал. Я бы на ее месте тоже, наверное, не захотел себя больше видеть. Для нее я теперь просто ссыкло и предатель. Я не льстил себе, что она могла меня понять. Катя тоже пропала. Не говоря уже о Тамаре. Слилась и Камилка.

Она больше не появлялась на «Мамбе». Похоже, переписка со мною как-то повлияла на нее. Причем, я думаю, слегка повернули ей мозг не мои ответы, а ее же собственные письма. Так бывает, я читал в книжках по психологии, что, когда человек пишет письма о своей проблеме, даже самому себе, он сам же и находит внутри себя решение. Терапевтическое письмо. Самой себе писать она, видимо, не умела. Подвернулся я как инструмент для самодеятельного психоанализа. Похоже, она решила все-таки еще раз попытаться полюбить того мужика, который у нее уже есть. Потому что в последних письмах она уже по полочкам разобрала, что у них там неправильно и как это можно попытаться изменить. Флаг в руки.

Все оставили меня. Все. Только Лена была мне верна. Она по-прежнему была бодра, деятельна и полна амбиций. Она решила, что нам уже пора заниматься международным пиаром, готовила англоязычную версию сайта. Говорила, что засылает медиапредложения в русские редакции иностранных СМИ. «Идеи глобального значения должны обсуждаться в глобальном масштабе», — сказала Ленка. «Какая же ты умница и профессионал, — вполне искренне восхитился я в ответ. — Даже удивительно, что такая мощная девка сидит в провинции. Мне кажется, в Москве ты сделала бы хорошую карьеру». — «Хорошо, что ты сам об этом заговорил, — обрадовалась Ленка. — Я тоже думаю об этом. Ты можешь помочь мне найти работу в Москве? Я уже смотрю варианты, но вдруг у тебя что-то появится?» Ууупс. Надеюсь, она не попросится жить ко мне. Хотя… почему бы и нет?


По возвращении из Казани меня ждал охрененный сюрприз. Я так напрягался, чтобы сдвинуть свою командировку в Липецк. И вместо этого получил на сентябрь направление в Воронеж. В город, куда я всегда отказывался ездить. Что бы мне там ни предлагали и как бы на меня ни давили. В Воронеже живет мой отец. Точнее говоря, тот спермоносец, который отказался быть мне папой. Я не хочу даже дышать одним с ним воздухом и ходить по одним улицам. Поэтому я никогда не ездил в Воронеж.