Игорь Соколов - Мнемозина, или Алиби троеженца

– Ты о чем задумался?! – спросила меня Мнемозина.

– О нашем будущем ребенке, – вздохнул я, взяв ее за руку.

– Оставайтесь у меня ночевать, – предложил Борис.

– Хорошо, мы останемся, – согласилась Мнемозина, словно угадывая мои мысли.

Я даже не помню обстановки комнаты, в которой мы спали. Мнемозина прижалась ко мне как маленький воробышек, и быстро уснула, а я еще долго не спал, глядя на отсвет ночных фонарей, на свет одиноких окон, и на мерцание звезд, и думал о своем…

С годами человек чаще задумывается о Смерти, и очень легко проваливается в Вечность.

Кто я такой, песчинка в бесконечном Океане, завтра меня уже не будет, а будут другие также упоенно и нежно копошиться друг в друге и размножаться… Свет такой далекий, как сама фантазия, сотканная из тысячи протянувшихся в даль веков… Свет, отчаянно бьющийся в глаза своей сокровенной явью, почему ты стал для меня олицетворение этой юной прекрасной женщины, существа из несбыточных снов?!…

А что будет с нами завтра, и будем ли мы с ней?… А, завтра встав поутру и никем невидимые, мы с Мнемозиной опять соединились. Ее юное белое тело играло мышцами как солнечными бликами, оно ослепляло меня и звало внутрь, и я тонул в ней, в ее сладком ослепительном лоне… Она мычала от удовольствия как нежная коровка. Я сосал ее сосок как младенец, которого она еще носила внутри.

С благоговейной осторожностью я проникал внутрь и от одного только ощущения ее влажной глубины изливал в нее семя, а потом прижимался щекой к ее уже округлившемуся животу, и чувствовал биение пульса нашей крошки, нашей таинственной планеты, которая как сказка должна возникнуть от соединения наших безумных тел…

– Пососи меня еще, – попросила дрожащим шепотом Мнемозина, и я опять приник к ее соскам.

Я вдыхал аромат ее упругих грудей, и никак не мог надышаться.

Волшебство ее юной плоти сводило меня с ума, а все, кто сходит с ума из-за любви, легко про все позабывают и легче живут, и даже очень легко умирают…

И может именно в это мгновение я вдруг пришел к мысли, что страх Смерти пробирающий мое стареющее тело улетучивается и превращается в воздух, когда мне отдает себя вечно живая Мнемозина…

Жизнь Жизней, спрятанная в ней… Ее волшебные сосочки… Моя осуществленная мечта…

Нехитрое дело – управлять женщиной, если она тебя боится. Мнемозина действительно меня боялась.

В своем воображении я, конечно, рисовал какую-то возвышенную любовь, но вся любовь Мнемозины ко мне была лишь выражением ее сексуальной неудовлетворенности или потребности, весьма характерной для ее юного возраста. Интересно, сколько раз мужчина должен обладать женщиной, чтобы она, наконец, научилась плясать под его дудку?!

Думаю, что земной жизни на это не хватит!

Осознавала ли Мнемозина, что, выходя за меня замуж, совершает (для себя) крайне невыгодную сделку?!

Думаю, что осознавала! И все же ее тоже можно было понять, ведь на весах существования с одной стороны располагалось наказание с возможным тюремным заключением и потерей ею всех семейных денег, а с другой жизнь со мной, пусть и пожилым, но все еще очень сексуальным и востребованным человеком.

Может поэтому, у Мнемозины иногда бывали нервные срывы, когда она никого не стыдясь, могла оскорбить меня и даже ударить!

Она поняла, что я не продаюсь и не покупаюсь, и это очень сильно злило ее, но больше всего ее выводили из себя родители, которые умоляли порвать со мной.

О, если б они только знали, как этого хочет их собственная дочь, и что ей мешает, возможно, тогда бы они не стали изо дня в день ломать эту гнусную комедию.

Правда, постепенно Леонид Осипович с Елизаветой Петровной начали побаиваться меня, им вдруг взбрело в голову, что я колдун и обладаю какой-то чудодейственной силой, которая и притягивает их дочь ко мне.

Они даже как-то раз, проболталась Мнемозина, ездили к какому-то магу-кудеснику, который взял с них приличную сумму денег, и пообещал в ближайшее время навести на меня порчу.

Однако время проходило, а порча белого мага и кудесника на меня нисколько не действовала, и даже наоборот, после всего этого у Леонида Осиповича развился сильный гайморит, а у Елизаветы Петровны ужасный геморрой, и теперь Леонид Осипович не мог нормально дышать, говорил в нос, а дышал ртом, а Елизавета Петровна с трудом садилась на заднее место, и боялась пошевелиться, ибо стоило ей лишь раз нечаянно пошевелиться в сидячем положении, как тут же мгновенная боль раздирала ей всю задницу, и она плакала и кричала, нисколько не стесняясь нашего присутствия.

– А может ты и в самом деле колдун? – с безумным сомнением поглядывала на меня Мнемозина, и как ни странно, тоже начинала побаиваться меня.

– Не бойся, – шутил я, – на беременных моя порча не действует! – а сам думал: неужели глупость, как и все остальные болезни, может передаваться по наследству?!

Наверное, все-таки может! Ведь серое вещество в мозгу матери и серое вещество в мозгу младенца, находящегося в ее утробе питается одной кровью, а, как известно, безумная кровь всегда ударяет в голову!

Хуже всего, что они стали передо мною пресмыкаться, они часто спрашивали меня с благоговейным шепотом, чем они могут быть мне полезны, что они могут сделать для меня.

Еще покупали мне, как ребенку множество ненужных безделушек, даже кое-что из одежды, галстуки, которые я не носил, рубашки, которые мне всегда были малы и коротки. Один раз Леонид Осипович умудрился даже принести мне желтую канарейку в клетке.

Канарейка в клетке почему-то упрямо молчала и изо дня в день срала, наполняя атмосферу нашего жилища чудовищными миазмами. Когда же мне все это надоело, я выпустил канарейку в форточку, а клетку выбросил на помойку, вскоре с Леонидом Осиповичем стало плохо, и его увезли на «скорой помощи» в больницу.

Как потом оказалось, у него на жопе, на правой ягодице образовался большой свищ величиною с луковую головку, который быстро удалили хирургическим путем.

С Мнемозиной тоже произошли невероятные перемены, и если раньше она с огромным наслаждением набрасывалась на меня, то теперь с большой опаской ложилась со мной в постель. В те же минуты, когда я только непроизвольно дотрагивался до нее, ее зрачки сразу же расширялись от ужаса, а зубы стучали как от нервического припадка, и все равно я овладевал ею, только у меня было ощущение, что я обладаю не женщиной, а искусственным манекеном.

В эти минуты я хотел назвать ее бл*дью, проституткой, непотребной женщиной. Голова моя кружилась от одной только мысли, что я столкнулся с небывалым случаем массового психоза или коллективного идиотизма!

Елизавета Петровна вообще от меня пряталась, опускала вниз голову и бежала прочь, завидев меня, и старалась никуда не выходить из своей комнаты.

Наша домработница Вера с изрядной долей брезгливости приносила ей еду и постоянно меняла судно. Леонид Осипович после лечения в больнице все же изредка выходил к нам во время обеда, но все равно старался пореже встречаться со мною.

Почему-то в свой дом в Подмосковье, который им подарил их спятивший от удара Мнемозины зять, они возвращаться не хотели. Возможно, своим присутствием в моем доме они хотели меня задобрить как колдуна. И все же выше моего понимания оставалось безумие Мнемозины.

– Неужели, – думал я, – ее сумасшествие может передаться и нашему ребенку?

Чтобы совсем с ними не спятить, я по вечерам уходил к Борьке Финкельсону, и с интересом наблюдал, как они с Любой играются со своим младенцем, которого в честь отца тоже назвали Борисом. Я им рассказывал про свои неприятности, но они слушали меня вполуха и смеялись, потому что не верили мне, и думали, что я, таким образом, с ними шучу. Уходил я от них с не меньшей головной болью, чем от своих.

Хуже всего, что теперь Елизавета Петровна срала как канарейка. Из комнаты она выходить не желала, поскольку боялась увидеть меня и получить от меня очередной сглаз, а наша домработница судна из-под Елизаветы Петровны выносить не успевала, к тому же Елизавету Петровну из-за геморроя часами мучили запоры.

Теперь струйка неожиданных зловоний растекалась по всему дому из ее комнаты, но выбросить Елизавету Петровну в форточку как канарейку не представлялось никакой возможности! Надо было что-то делать! Единственно нормальной в нашем доме оставалась домработница Вера, но от нее у меня могла разболеться голова.

Очень часто Вера мне подмигивала и украдкой вкладывала в нагрудный карман моего пиджака записочки любовного содержания, в которых предлагала мне заняться любовью, предварительно закрывшись в ванной или в чулане!

Временами я ощущал перед всеми какое-то стеснение, а подчас даже вину за свое умственное превосходство и огромный жизненный опыт. Однажды все-таки мое терпение лопнуло, и я заперся с Верой в чулане. Было темно, пыльно и очень неловко!

Она сотни раз хваталась за мой хобот, то ручками, то пухленькими губками, отчаянно пытаясь возбудить меня любым способом, но совершенно бесполезно, потому что где-то в глубине души я не желал изменять моей Мнемозине!

Однако стоило Вере назвать меня импотентом, как я тут же овладел ею сзади.

Моя родственная душа так громко раскричалась от счастья, что мне пришлось заткнуть ей рот, подвернувшейся под руку подушкой! Внезапно развернувшись, и оседлав меня, как наездница, Вера мгновенно добилась от меня ослепительной вспышки, мощного взрыва. Я весь как будто взорвался изнутри и тут же забылся, и уснул.

Проснулся я в каком-то странном забытьи…

Вера продолжала все еще двигаться, яростно сжимая меня бедрами… Через минуту нам обоим пришлось затыкать рот подушкой, одной подушкой на двоих…

Ее концы с двух сторон мы держали, как нашу тайную связь… готовую нас разделить и тут же соединить… повторяя все наши движенья… помраченья всей нашей Любви…

Я уже устал… Вера продолжала двигаться… я плавал во сне… и даже не пытался вспоминать, сколько я провел с ней часов в чулане, и сколько раз она затыкала мне рот подушкой… Выполз я оттуда, как червь, в абсолютно невменяемом состоянии, и весь выжатый, как лимон, но довольный и счастливый прожитый недавним мгновением, когда был у нее внутри, и ощущал ее своим единым целым…

Что ни говори, а закрыться с хорошенькой и очень юной домработницей в чулане было очень исцеляющим средством, особенно когда твоя молодая супруга и ее родители пребывали в состоянии маниакально-депрессивного психоза.

С этого дня Вера по-настоящему возжаждала меня, как мужчину, и теперь мы пользовались любой свободной минутой, чтобы запереться в чулане.

Кажется, в своей жизни я еще никогда не был таким любвеобильным! Каждый день я овладевал то Мнемозиной, которая стучала зубами от страха, то Верой, которой часто приходилось затыкать рот подушкой, чтобы заглушить наступление приближающегося оргазма.

Впрочем, обстановка царящего в моем доме абсурда только поначалу казалась мне интересной. Особенно интересно было наблюдать за Леонидом Осиповичем и Елизаветой Петровной, которые меня всячески презирали, ненавидели и третировали, а потом вдруг стали панически бояться, глядя на меня будто через глазок тюремной камеры.

Как я уже заметил, безумие смешно только в начале своего возникновения!

Как говорил один мой знакомый психиатр, постоянно общаясь с сумасшедшими, можно и самому невольно чокнуться, даже не заметив этого!

Именно поэтому в моей голове часто возникали вопросы, и было непонятно, задаю их себе я сам, или люди, потерявшие из-за меня положение гордой вертикали?!

И действительно, почему, полюбив свою Мнемозину, я лишился чувства реальности, и когда это чувство реальности стало опять возвращаться ко мне?! Неужели вместе с Верой в чулане?! Или в тот самый момент, когда мне пришлось затыкать ей рот подушкой?!

И почему человек кричит или плачет во время оргазма?! Неужели ощущение счастья столь невыносимо?! А если невыносимо, то почему он так стремится к нему?! Неужели только для того, чтобы придать своему смертному телу бессмертный характер?!

Почему я в конце концов бросил свою работу, перестал общаться с близкими мне людьми, и весь отдался безумному оптимизму: жить, забывая себя, и забывая про все?!

Все эти вопросы очень часто не ко времени, и ни к месту появлялись в моей больной голове, например, в чулане с Верой, где мы закрывались в очередной раз, и куда уже было подведено мощное освещение с вентиляцией.

Вера посадила меня перед собой на маленький диванчик и, как всегда, быстро обнажила свое юное тело, но я вместо того, чтобы жадно набрасываться на нее, стал прежадно и преотвратительно жевать бутерброд с колбасой, который зачем-то прихватил с собой из кухни, увлеченно отвечая сам про себя на собственные же вопросы.

В это время я так увлекся своим раздумием, что даже не заметил, как быстро разделась Вера.

– Чтой-то вы задумчивый какой-то сегодня, али упали откуда-то вниз головкой, – с сочувственным вниманием улыбнулась мне Вера, и, целуя мои блестящие от жира руки, расстегнула ширинку на брюках, мгновенно обхватила мой фаллос губами, тут же заглатывая его целиком.