Игорь Соколов - Мнемозина, или Алиби троеженца

Все вопросы одним махом исчезли из моей головы, как будто их сдуло ураганным ветром.

Вот так, безумная юность лишила рассудительную старость ее философской невинности.

А, выражаясь поточнее, Вера отымела меня с такой бешеной скоростью, что всякое упоминание о смысле бытия выглядело бы просто неприличным в атмосфере нашего с ней совокупления, но именно в эту секунду я почувствовал угрызения совести.

Совесть раздела меня до душевной боли, она оголила мое сердце, и выбросила мне на глаза собственную душу, душу как вещь ненужную мне самому, душу, ведущую вниз, в безысходную тьму…

– Что я наделал, ведь я же люблю свою Мнемозину, – плакал я, минутой позже, повторяя одну и ту же фразу.

– Так никто и не собирается отнимать у тебя твою Мнемозину, – обиделась Вера, со злой усмешкой набрасывая на себя платье.

– Прости, – сжал я правую руку Веры, – но я действительно ее люблю!

– Так почему же тогда она вас так боится? – усмехнулась Вера, вырвав свою руку.

– Не знаю, – пробормотал я, тоже одеваясь, – в жизни всегда все так сложно и так запутано!

– Зато я знаю! – язвительно сощурилась Вера. – Она просто сумасшедшая, как и ее папаша с мамашей!

Что я мог сказать в ответ Вере, которая каждый день выносила судно из-под Елизаветы Петровны, вдруг уподобившейся канарейке, живущей в клетке?! Ничего!

Однако, слова Веры заставили меня серьезно задуматься над собственной жизнью.

Существование моей жены и ее родителей трагично, они спятили все и почти одновременно, как будто их кто-то и на самом деле заколдовал.

В какой-то степени я винил себя, думая, что, если бы не мои угрозы и шантаж, то Мнемозина бы никогда не стала моей женой, а так пережитая ею и ее родителями депрессия вызвала стойкую утрату их рассудка.

По всем признакам это было что-то вроде маниакально-депрессивного психоза, и все же мне явно была нужна помощь специалиста.

Таким специалистом стал мой давний друг Петр Петрович Мануйлов, Петя, с которым я много лет назад делил комнату на двоих в общежитии.

Конечно, время отдалило нас друг от друга, и уже несколько десятков лет я с ним не общался, но был вполне уверен, что если обращусь к нему за помощью, то обязательно ее получу.

О Пете я не раз слышал отзывы своих коллег, как о прекрасном специалисте в области психиатрии.

В настоящее время он возглавлял довольно известное и уважаемое лечебное учреждение, где лечились даже звезды нашего кинематографа, эстрады и политики, поэтому найти его рабочий телефон по телефонному справочнику было не сложно.

На следующий день я позвонил ему, и мы договорились с ним о встрече.

Петя очень взволнованно продиктовал мне свой адрес, а когда узнал, что мне понадобилась его помощь как специалиста, с ехидным смешком стал укорять меня за многолетнее отсутствие на его жизненном горизонте.

В ответ на эту несправедливую тираду я осторожно промолчал.

Увы, но мы в одинаковой степени позабыли друг друга. Из всех моих друзей самым близким мне человеком был только Борька Финкельсон.

Правда, надо еще добавить, что мы с ним жили на достаточно близком расстоянии друг от друга.

– Ну, ладно, приезжай, сукин ты сын! – развеселился Петя, с неожиданной теплотой отозвавшись о нашей предстоящей встрече.

Уже вечером этого же дня я переступил порог его дома.

О, Боже, как же он постарел, стал совсем лысым и морщинистым старичком, впрочем, я и сам выглядел не лучшим образом.

– Знакомься, это моя жена Сара, – представил мне свою жену Петя.

Сара была намного моложе меня и Пети, ей было около сорока лет, но все равно по сравнению с моей Мнемозиной она выглядела староватой теткой, а, попросту говоря, была по годам ровесницей матери Мнемозины.

Восприняв мою улыбку как выражение моего восхищения ею, Сара непозволительно крепко обняла меня и даже поцеловала в губы. От нее очень здорово пахло спиртным, из чего можно было сделать вывод, что Сара обладает болезненной тягой к алкоголю.

Вскоре Петя подтвердил мою догадку, рассказав, как Сара из пациентки, проходившей лечение в наркологическом отделении психиатрической клиники, превратилась в его жену.

Конечно, полностью, как я успел заметить, ее изменить не удалось, однако, хитрый Петя приучил пить Сару вместо водки сухое вино, которое в их доме было в предостаточном количестве.

Только в коридоре у них стояло три ящика «Бургундского» и два ящика лучших чилийских вин.

За столом Петя с Сарой часто целовались и вообще были очень милы, хотя и вызывали во мне глухое раздражение ввиду отсутствия собственных прелестей.

Огромная, как ничего не делающий и постоянно переедающий бегемот из зоосада, Сара почти вся утонула в складках бережно сохраняемого жира.

Маленький худенький Петя, напротив, напоминал собой ужасно сморщенного черепашонка, нечаянно вылезшего из собственного панциря!

И этот человек будет исследовать мою семью, и ставить ей какой-то диагноз! Бред! Вся жизнь похожа на бред! И с этим ничего не поделаешь. Слишком мало часов отпущено нам Богом! Когда тебе уже за шестьдесят, каждый Новый год напоминает танец святого Витта!

Однако Пете с Сарой можно было в чем-то позавидовать, они не ощущали ни своего возраста, ни своих недостатков. Это была та самая любовь, о которой я в юности писал наивные стишки. Теперь передо мною сидели два наивных, но сильно постаревших ребенка, сидели, пили, ели и смеялись от души, простые и земные Петя с Сарой.

Интересно, когда ночью маленький щупленький Петя залезает на огромную и необъятную Сару, что он чувствует?! Может, у него от страха кружится голова, а может он боится упасть с нее и разбиться?! Нет, это я, кажется, перебрал «Бургундского», а может, «Хванчкару».

– Кстати, «Хванчкара» десятилетней выдержки в одном ряду с божественным нектаром, – замечает улыбающийся Петя.

Он опять самозабвенно целует свою Сару, а потом неожиданно расстегивает на ней платье, радуясь ее хохоту, и показывает мне два огромных (я бы ни за что не сказал, что это груди) земных шара с двумя розовыми холмами посередине…

– Смотри, какое у меня есть богатство! – рассмеялся Петя, и тут же на моих глазах как ребенок уткнулся ей в грудь.

– А когда он пьет пиво, он всегда посыпает их солью, и посасывает после каждой кружечки, – мечтательно вздохнула Сара, с плотоядным лукавством поглядывая на меня.

Боже! Как изменился мир, как быстро в нем посходили с ума вполне добропорядочные люди!

И этому человечику мне придется доверять свою семью! Просто бред! Но что поделаешь, если бред стал не только частью нашей жизни, но и частью общей философской диллемы – быть или не быть в этом многолюдном хаосе?!

И потом, в своей семье Петя может быть каким угодно идиотом, главное, чтобы в своей профессии он оставался грамотным специалистом.

К тому же в моей семье, со спятившей Мнемозиной и ее родителями я чувствую себя еще более ужасным идиотом, хотя бы, потому что поставь любого человека в идиотское положение, как он сразу, без лишних слов, становится идиотом!

Когда я заговорил о своей семье и проблемах, царящих в ней, Петя мгновенно расстался с одним из земных шаров смеющейся Сары и весь обратился в слух.

Он меня слушал, почти не перебивая, хотя иногда останавливал, причмокивал языком, разливал вино по бокалам, и, чокаясь со мной и с Сарой, выговаривал одну единственную фразу по латыни: «Кульпа лята, кульпа левис!», что означало, маленькая небрежность, большая небрежность!

Значение этой древнеримской пословицы я знал со студенческой скамьи, но какое отношение она имела к моей семье, я едва ли догадывался, и поэтому все больше краснея, разглядывал с удивлением Петю.

– Продолжай, старик, продолжай, – смеялся по инерции Петя, пронзая меня внимательным взглядом исследователя человеческих душ.

– И на кой черт, я приперся к нему, – думал я уже с нескрываемым сожалением о нашей встрече, – психиатр, играющий в психозы!

– А вот это ты зря, – обиделся Петя, заметив на моем лице кислое выражение, – я же тебе еще ничего не сказал! Да и не скажу никогда, пока сам не побываю в твоей семье, разумеется, под каким угодно видом, только не под видом психиатра!

– А ты скажи, что ты его дружок! – со смехом обняла Петю своей большой ручищей Сара.

– Да, он мне и так дружок, – не понял ее смеха Петя.

– Голубой дружок, – еще громче, аж до слез захохотала Сара.

– Не обращай на нее внимания, – шепнул мне Петя, – когда она немного переберет, с ней всегда случается истерика!

– И ты ее не лечишь! – удивился я.

– Я не Бог, чтобы всех исцелять, – грустно улыбнулся Петя, – а потом ее частый смех вселяет в меня оптимизм! Романтизм, а еще похуизм!

– Ах, ты худобушка моя оптимистичная! – хихикнула Сара, и чуть изогнувшись, втянула Петины губы в себя, так что от Петиной головы остался только крошечный носик и два вытаращенных от изумления глазика.

– Вообще-то я пошутил, все у меня очень хорошо, просто захотел тебя увидеть, ну, заодно и пошутил! – соврал я, при помощи удачно подвернувшейся мыслишки.

– Ну, а в гости на выходные как-нибудь пригласишь?! – мгновенно выскочил из чудовищной пасти Сары Петя.

– Как-нибудь приглашу, а сейчас мне некогда! – смутился я, чувствуя, как весь покрываюсь алым заревом и мелкими капельками пота.

– Так, значит, приглашаешь?! – едва успел спросить меня Петя, как тут же снова был втянут внутрь хищным ртом Сары. Сара с Петей сидящие за столом, и посреди гостиной, напомнили мне вдруг картинку из энциклопедии Брема «О животных»: огромная щука хватает своей зубастой пастью мелкого пескаря едва выплывшего из-под коряги.

– Никому я не нужен, – подумал я, и с удрученным вздохом, незамеченным гостем вышел из их квартиры, и долго еще с тоской бродил по вечерним улицам, разглядывая свои ноги в невзрачных ботинках.

И ноги, и ботинки были одинаково старыми и забытыми вещами, я почти о них никогда и не думал, а теперь вот неожиданно задумался, как о самых важных на свете вещах, и мне почему-то стало стыдно, хотя бы потому что Мнемозина не соответствовала ни моим старым ногам, ни моим старым невзрачным ботинкам, и почему-то именно в этом я почувствовал причину ее глубокого психоза…

«Из ниоткуда в никуда», – говорили древние греки, и были по-своему правы.

Костер моей любовной страсти к Мнемозине почти уже догорел, а с Верой в чулане я уже не столько блаженствовал, сколько затыкал ей рот подушкой, как только замечал в ней натяжение голосовых связок. Леонид Осипович часто плакал и вздыхал, и за что-то просил у меня прощения, Елизавета Петровна продолжала оставаться в своей комнате и срала как канарейка.

Как бы написал писатель прошлого века: «Жизнь шла своим чередом». И все же грустнее всего было опекать спятившую, и одновременно беременную от меня, Мнемозину. Иногда она при малейшем звуке, например, позвякивании ложки об стакан, как голодная собака кляцала зубами и залезала под стол, и долгое время лежала у моих ног, свернувшись калачиком.

– Почему ты ее не бросишь?! – удивлялась, в очередной раз обнажившаяся для соития Вера в нашем укромном чулане. – Над ней ведь можно оформить опекунство и тратить ее денежки себе в удовольствие! Подумай об этом хорошенько!

– А если у меня к ней есть чувства?! – возмущался я.

– Да, разве сумасшедшую можно любить?! – удивлялась Вера.

Иногда мы с ней так увлеченно спорили, что даже позабывали, зачем мы заперлись в этом чулане. «Жизнь напоминает абсурд», – говорил я себе, – и с этим, увы, бесполезно бороться!

Можно только делать вид, что ничего не происходит, можно жить, как и раньше, блуждая сомнамбулой по ресторанам, ища на ночь очередную женщину!

Но кому я нужен, старый и облезлый, то ли человек, а то ли пес? Если только своей спятившей Мнемозине, которая стучит зубами при каждом шорохе, или когда я овладеваю ею ночью, или своей домработнице Вере, уже привыкшей к солидной надбавке к зарплате?

Ну, уж, конечно, никак не Леониду Осиповичу с Елизаветой Петровной, которые или плачут, или срут при одном упоминании моего несчастного имени.

А ведь многие мои родственники с фамилией Розенталь стали профессорами, написали множество книг и учебников по медицине, астрономии и другим наукам!

Достигли очень многого в своей жизни.

Я и сам мог безбедно прожить без Мнемозины с ее родителями, о чем я Вере, разумеется, никогда не говорил. Что же меня держало около Мнемозины?!

Что заставляло меня испытывать страдания и все рано оставаться рядом с ней?!

Любовь! Это огромное и светлое чувство, а еще тайна ее тела, ее мозга и ее неожиданной болезни! И еще наше дитя в ее материнской утробе…

Дитя незримое в доме, чье имя – живот… Живот – значит живет!…

Живот с каждым днем округлялся, призывая меня любить и беречь Мнемозину, даже против всякой логики и смысла! Дни проходили, ничем не отличаясь друг от друга, а я все еще пытался откопать в этом какой-то смысл.