Игорь Соколов - Мнемозина, или Алиби троеженца

И там растворившись.. я выбрал горстями все Тело…

В объятьях Тепла шумело бездонное море…

И мы разливались друг в друге… Мы были роднее…

Роднее и ближе… чем все остальные…

Твое-мое только тело…

Твоя и моя же Душа…

Мы были единым созданьем…

Божественным… чудным… высоким…

Далеким от смертных забот…

Один только миг это было…

Как сказка прошло это время…

Теперь его нам не вернуть…

Но я готов плыть за Тобою…

Туда за края… И… Туда…

Где свет исчезает… И вместо…

Нас остаются лишь тени…

И откровенье молчит…

Все та же вечная Полночь…

Она все собою укроет…

Сотрет все наши следы…

Объятия и поцелуи

В ней навсегда растворятся…

И я в Тебе растворюсь…

Ты во мне… Я в Тебе…

Мы вместе растаем…

Как дым над костром… С облаками…

В мгновение слившись…

Мы будем ползти по небесному полю к истокам…

Собой воплощая Любовь…

И ею обильно прах земной поливая…

Мы будем с Тобой

Мгновение в Вечность сливать…

Дымясь… Излучая в пространство

Нашу тихую песню…

Мы будем лететь к высшим сферам…

Химеры останутся гнить…

В земле… в убожестве смертном…

А мы с Тобой перейдем

В мир иной… всех несчастных покинув…

И только лучами в них будем

Опять Себя оживлять…

Все повторяется в смертных…

И Любовь… И Свобода…

И сама Бесконечность

Ккак символ их единенья

Блуждает и брезжит в крови…

Доводя всех живых до кипенья…

Я прошептал эти стихи девушке на одном дыханье, зная, что уже никогда не смогу их повторить, ибо я ощутил их в себе в ту минуту, когда она плакала, и когда я вспомнил Любу, свою первую Любовь, погибшую в 17 лет в автокатастрофе до нашей свадьбы, но об этом я никому и никогда не говорил, даже этой прекрасной незнакомке я всего лишь прошептал свои стихи…

Рядом по мосту проносились с шумом автомобили, еще ближе в парке раздавались чьи-то пьяные голоса, а я лежал в кустах с плачущей девушкой, только что лишенной мною невинности и чувствовал удивительную тишину везде-везде, где я только что ее целовал, обнимал, проникал в нее и разливался как огромная безумная река, и наверное, поэтому остался я ребенком в ней наверняка…

Интересовала ли меня ее дальнейшая судьба?!

Как-будто бы, нисколько! Только это был обман, я обманывал себя и свои ощущения!

Возможно, я был ужасным эгоистом, если искал компенсации за свои нравственные страдания в обладании этой девушкой, которая сначала показалась мне пьяной шлюшкой.

А с другой стороны, какой черт ее дернул идти со мной в ночной парк, на берег реки?

Очень захотелось быть честной перед своим женихом?!

Боже! Какая глупость! Наверняка бы ее жених был рад ее вранью, но уж никак ее честности!

Честность-то эту он, конечно бы стерпел!

Все-таки в наше время девочки расстаются со своей девственностью гораздо раньше, чем тогда, в прошлые годы, хотя ранняя половая активность у всех проявляется по-разному!

Но многие юные создания хотят казаться взрослей, чем есть на самом деле.

– И почему ты это сделал?! Может, объяснишь мне?! – она уже не плакала, а оперевшись на локоть, глядела на меня в полумраке блестящими от света фонарей глазами.

– Ну, я же все тебе объяснил, – устало вздохнул я.

В моем вздохе не было правды, а была одна мучительная боль, и я хотел разделаться с болью, чтобы быть самим собой, чтобы принадлежать только себе, и все же я уже принадлежал ей, и от этого смутного ощущения я никак не смог отделаться, да я был частью ее самой, частью ее боли!

– О, Господи, какая же я дура! Какая я дура! – расплакалась она.

Повторение ее слов грустно подчеркивало место недавнего соития как место обмана самих себя и нашей общей невозможности изменить саму ситуацию…

Ощущение самой Вечности, предающей нас невольному разврату, всплывало в небе темным облаком, скрывающим собой мерцанье звезд…

– Не знаю, не знаю, – вздохнул я и быстро оделся.

В этой спешке я мысленно захлебывался и слезами, и смехом, слезами грусти роковой, и смехом первооткрывателя ее блаженной глубины…

Она еще пыталась что-то от меня узнать, взять мой телефон, но я только извинился перед нею, и ушел с чувством помраченного достоинства, какого-то странного противоречия в своей душе, с одной стороны я получил удовольствие, а с другой – обидел девушку, совершенно безнаказанно сделав ее женщиной, и излив в нее семя.

На выходе из парка, у самых ворот она меня догнала, и, схватив за руку, усадила с собой на скамейку, и как в прошлый раз, попросила закурить.

Мы опять с ней закурили. Она, тихо всхлипывая, прижалась ко мне, очень напомнив мою обезумевшую Мнемозину, хотя какая Мнемозина безумная, она симулянтка, как выразился Петя, а уж в этом он дока.

О, Боже, какая я все-таки скотина! Думаю о чем-то о своем, а о прекрасной деве забываю, как-будто забываюсь вечным сном…

– Ты меня хоть будешь иногда вспоминать?! – шепнула девушка.

– Конечно, буду, – кивнул я ей головой.

– Мне очень понравились твои стихи. Ты их кому-то посвятил?

– Разве тебе это так важно?!

– Ну, зачем ты так со мной разговариваешь, – она снова расплакалась.

Я себя молча ненавидел… Я хотел себя уничтожить, стать невидимым, ведь я только что обидел ребенка, и этот ребенок мог быть моим… Хотя слова всей сути не заменят…

Мы быстро отползаем друг от друга, а значит мы живем как бы летим… Царим, парим как этот белый дым от наших с нею сигарет…

– А может, еще раз встретимся, – неожиданно предложила она.

– А зачем? – вздохнул я, и она еще громче разрыдалась.

И когда же она закончит плаванье в слезах умудренной реки?

– Ну, ладно, давай встретимся! – глубоко вздохнул я.

– Ни-ни, ни надо, н-ни надо, я уже передумала, – прошептала она, и с трудом поднявшись со скамейки, ужасно шатаясь, пошла, а сзади у нее на юбке, в ранних утренних сумерках расплывалось большое алое пятно.

Я догнал ее и поцеловал. Я поцеловал ее так, словно прощался с ней навсегда, будто ее взгляд меня казнил, и я с готовностью шел на эту невидимую казнь…

– Прости, прости, если сможешь, – шепнул я.

Мой шепот нес в себе тоскливое моленье, наверное, так молятся Богам, когда в себе не сыщут утешенья…

Поползновенье в рай земной, где Бог исторг восторг из нас и проклял нас вовеки за этот же им присланный восторг…

– Боженька тебя простит, – грустно усмехнулась она, и ушла так, как-будто навсегда из моей жизни, пожав лишь руку на прощанье.

Только почувствовал напоследок тепло ее дрожащих пальчиков, и все! А еще я подумал о том, что мы все заражаемся грехами как болезнью.

Весь следующий день я проходил по городу, нигде не останавливаясь. У меня были деньги, но я ничего не хотел есть, у меня был с собой телефон, но я никому не звонил и не собирался звонить.

Просто мне нравилось куда-то без оглядки идти и ни о чем не думать, и никого ни о чем не спрашивать. Время неуклонно близилось к закату, но я почему-то не желал возвращаться домой.

Особенно мне не хотелось встречаться глазами с Мнемозиной.

Я боялся найти в них то же самый обман, который так быстро раскрыл Петя, и еще я боялся, что раскрыв весь этот обман, и весьма громко его озвучив, я уже навсегда потеряю Мнемозину. Уж лучше жить и мучиться с ней как раньше, чем сразу же и навсегда все потерять.

И все же голос моего трезвого рассудка требовал разоблачения, как Мнемозины, так и ее родителей, а главное, сговора, который, наверняка, существовал между ними. И в то же время, я боялся быть обескураженным, и делать обескураженными других. И потом, если Мнемозина пошла на этот обман, значит, она меня не любит! И никогда меня не любила! Хотя, если призадуматься, то мне вообще на это наплевать.

Я же имею возможность овладевать ею, и пусть она во время полового акта изображает из себя какую-то свихнувшуюся бабу, она ведь из-за этого уже не потеряет своего шарма?!

Не потеряет красоты и одного присущего ей светлого обаяния?! Ведь я уже притворство разгляжу и все равно останусь для нее животным, которому достаточно, хотя бы час один побыть с необычайною женою в кровати, на полу, ну, где угодно, чтобы потом весь день сносить ее любые крики, визги, стоны, любые психические махинации, какие угодно провокации, и в том числе ее любимейших родителей.

Но чем больше я задумывался над этим, тем больше запутывался в себе. Я боялся идти домой, и боялся признаваться в этом самому себе, я боялся обнаруживать правду, как некую болезнь иль насекомое, вызывающее эту же самую болезнь!

– Уж лучше бы она мне изменяла, – думал я, становясь все более ненавистным самому себе. Надо же, прожить столько лет и остаться слабым, робким, малодушным ребенком.

Взглянув со злобой на свое отражение в витрине магазина, я попытался сам себя ударить, но у меня ничего не получилось, я только ударился головой об асфальт, и разбил себе нос, воспроизведя на левой щеке несколько глубоких ссадин.

Теперь я шел по улице как старый, никому ненужный бомж, одежда моя местами тоже кое-где порвалась, и именно в таком вот виде я вваливаюсь в свой дом.

Мнемозина встречает меня жалобным воем, снова по-собачьи прижимаясь к моим ногам, Леонид Осипович своей шаркающей походкой и испуганным взглядом снова изображает из себя олигофрена, Елизавета Петровна упрямо срет в самой отдаленной комнате, и только одна Вера лукавой улыбкой встречает меня как родного.

И тут происходит со мной нечто странное: я беру свою Мнемозину и приподнимаю ее за плечи, и поддерживаю перед собой, глядя с презрительной усмешкой ей в глаза.

– Что это вы?! Сейчас же опустите мою дочь! Колдун хренов! – проговорился, опешив, Леонид Осипович.

– Ничего, – ответил я, и еще больше приподнял Мнемозину над собой.

– Уронишь, дурак! Выкидыш будет! – закричала Мнемозина, и я тут же поставил ее обратно на ноги.

Она стояла передо мной и растерянно молчала. Леонид Осипович что-то бормотал себе под нос, часто вздыхая и сморкаясь, хотя никаких слез из себя выдавить явно не мог! Потом Мнемозина громко разрыдалась и убежала в свою комнату.

Вера одними глазами делала мне знаки, чтобы я проследовал за ней в чулан, но я вместо этого быстрым шагом вошел в комнату Елизаветы Петровны.

Она была явно шокирована и удивлена, я ее застал за написанием мне очередного письма, в котором уже хорошо известная мне Елизавета Петровна предлагала развестись с безумной Мнемозиной.

В последний момент она все еще пыталась прикрыть исписанный ею листок бумаги трясущейся рукой, но тщетно, я вырвал у нее из-под руки этот клочок, и едва на него взглянув, с брезгливой гримасой помахал им в воздухе.

– Что это, Елизавета Петровна, что это за хренотень такая?!

– Старый пид*рас! Испортил дочь, а теперь издевается! – вдруг заорала на меня Елизавета Петровна.

– Лизочка, не надо! Он же все знает! – с испугом вбежал в комнату Леонид Осипович.

– Неужели жизнь кончена, господа! – грустно улыбнулся я, и опять выбежал из квартиры.

На лестнице Вера догнала меня, пытаясь заговорить со мной, но я с такой мучительной болью поглядел на нее, что она тут же оставила меня одного, и я опять ушел в ночь.

Из ночи в ночь, как неприкаянный бродяга!

Впрочем, был еще вечер, и ближе к линии горизонта ярко горело солнце, и хотя за высотными зданиями его не было видно, сноп лучей вылетал из-за стен как напоминание о том, что и в городе существует своя обожествленная природа.

Ноги почему-то сами понесли меня к ночному парку, может для того, чтобы окунуться в воспоминания прошедшей ночи, и думать о девушке, лишенной мною невинности, которая сегодня должна стать чьей-то женой?!

А еще вспоминать о погибшей любви. В сущности, я как старый немецкий или французский барон воспользовался правом первой брачной ночи.

Бедное средневековье, ты сумело пробраться и в наше время, которое по-прежнему остается людоедом!

Люди едят себя сами, друг друга, и ничего не могут придумать взамен!

На скамейке при входе в парк я опять встретил «свою новобрачную».

– Я так и знала, что ты придешь, – радуется она и целует меня как родного.

– А как же свадьба?! – присаживаюсь я к ней на скамейку.

– Моего жениха срочно вызвали во Францию по делам его фирмы, и поэтому нашу свадьбу отложили на неделю, – улыбнулась она, – давай прогуляемся по парку.

Я радостно соглашаюсь, и мы идем, держась за руки, как дети, в самую гущу деревьев.

Теперь она удивительно веселая, и на ее лице нет ни следа вчерашних слез.

Я обнимаю ее, и целую как лекарство от яда Мнемозины, уже в изрядном количестве, накопившемся в моем старом теле.

Девушка вся содрогается от поцелуя, как в предчувствии нового совокупления.