Игорь Соколов - Мнемозина, или Алиби троеженца

Большой торт в виде красного сердца был украшен зажженными свечами. Их было ровно шестьдесят четыре.

– Тебе столько лет?! – удивилась моя незнакомка.

– Но я же говорил тебе, что я стар для тебя, – вздохнул я, смущенно поглядывая, на не менее удивленных Мнемозину с Верой, которые продолжали улыбаться, словно за этими улыбками можно было спрятать их ревность с удивлением. Женщина действительно может быть прекрасной актрисой, но, часто играя свою роль, она позабывает, что лицо – это зеркало души.

– А сколько бы тебе не было, я все равно твоя законная жена, – она опять обрела дар речи, и схватила меня за руку в тот самый момент, когда я задувал свечи.

– А с чего вы это взяли, что вы его жена?! – усмехнулась Мнемозина.

– Потому что я ношу под сердцем его ребенка, – гордо приподняла головку незнакомка, не выпуская из своей ладони мою руку.

– Ну и что, я тоже ношу под сердцем его ребенка, и она тоже носит, – кивнула головой в сторону Веры Мнемозина, – так что если хочешь, вставай в очередь, и будешь ему третьей, самой младшенькой женой!

– А почему это я должна его делить с вами?! – возмутилась незнакомка, уже не так крепко сжимая мою руку.

– Послушайте, у вас, у всех уже отказывают тормоза, так что, давайте-ка, выпьем за мой день рождения, – я звучным выстрелом пробки открыл шампанское и разлил его по бокалам.

Незнакомка напряженно молчала, на ее переносице выросли задумчивые складки.

С виду она была очень привлекательной девушкой с серо-голубыми глазами и приятными пухлыми губами, и тут я подумал, что она, чем черт не шутит, вполне может быть мне третьей женой.

– Я хочу выпить за моего, то есть за нашего мужа, – поправилась Мнемозина, встав с бокалом в руке, – я хочу сказать ему огромное спасибо за то, что он раскрыл мне тайный мир интимных отношений и дал мне почувствовать себя женщиной! – Мнемозина смахнула рукой набежавшую слезу, а потом наклонилась и поцеловала меня, словно нарочно измазав всего своей губной помадой. Все чокнулись и выпили.

И все-таки в атмосфере нашей гостиной росло напряжение, оно было вызвано неожиданным появлением незнакомки.

– Может, ты все-таки познакомишь нас, – попросила, хитро прищуриваясь на меня, Вера.

– А он и не знает, как меня зовут, – опередила ее незнакомка, со снисходительной улыбкой, поглядывая на всех, и при этом, еще успевая поглощать салат «Оливье».

– Значит, вы хотите сказать, что он вас где-то завалил в кустиках, а потом вы сюда, взяли, и прибежали женихаться? – попыталась засмеяться Мнемозина.

– Приблизительно, так оно и было, – еще шире улыбнулась незнакомка, – только завалила его я, а не он меня!

– И вы же его, наверное, лишили невинности! – засмеялась Вера.

– Ага, – весело и задорно ответила незнакомка, и, схватив со стола поднос с тортом, обрушила его на голову Веры.

Мнемозина тут же разбила тарелку с салатом об голову незнакомки, а я, выпрыгнув из-за стола, выпрыгнул одним рывком из гостиной, и схватив зубами ботинки, выбежал босиком из квартиры.

Была глубокая ночь. Машины лишь изредка проезжали по набережной. Весь освещенный прожекторами Кремль и Храм Христа Спасителя казались мне фантастическими созданиями, чья душа была где-то глубоко спрятана по причине своей великодержавности.

Везде царила какая-то сюрреальная тоска, хотелось напиться, чтобы ни о чем не думать, поэтому, я зашел в ночной супермаркет, и взял бутылку «Столичной», а потом вышел к реке, сел на лавочку и раскрыв бутылку, стал ее уничтожать крошечными глотками.

Рядом ко мне подошел какой-то смешной бомж с большим красным носом, похожим на корнеплод свеклы. Он был бы еще более интересен, если бы от него не разило устоявшимися запахами перегара и кислой мочи.

– Может, оставишь мне немного, братан, – жалобно поглядел на меня бомжик.

Я тут же передал ему в руки недопитую бутылку, и быстрым шагом кинулся обратно к дому. Осторожно открыв дверь квартиры своим ключом, и войдя в темный коридор, я увидел, что в кухне горел свет, и кто-то за дверью шептался.

Я не снимая обуви, прошелся по коридору, открыл дверь кухни и ахнул. Все три, обретенных мною, жены, украшенные здоровенными ссадинами и синяками, обмазывали друг друга зеленкой и чуть слышно о чем-то шептались, с цветущими от счастья личиками.

– Ну, что, Ося? – взглянула на меня повеселевшая Мнемозина. – Мы решили жить теперь втроем, то есть вчетвером. Все равно нам с Верой уже как-то опасно заниматься с тобой сексом, а ей, как видно, сам Бог велел!

– Ну и что ты скажешь?! – спросила Вера.

– Ну, что ты все молчишь?! – подсоединилась к их общему голосу незнакомка.

– Даже и не знаю, что сказать! – глупо улыбнулся я, почесывая свой чувствительный затылок. Было уже и так понятно, что это действие метафизики!

В жизни нет таких правил, которые бы конкретно определяли путь человека как некий апофеоз его земного существования.

Есть только общие точки соприкосновения, рождение и смерть, детство и старость, юность и зрелость, добро и зло, мудрость и глупость, приближенный к идеалу порядок, и все, превращающая в хаос анархия.

Этот список можно было бы продолжить, если б это имело смысл, но в моем конкретном случае смысл ничего не значил, просто я понял, что благодаря Мнемозине вытащил счастливый билет, что бывает один раз из тысячи случайно повторяющихся совпадений.

Просто жизнь нас с Мнемозиной так шарахнула друг о друга, что только искры из глаз посыпались, а вслед за искрами возникло и напряжение, благодаря которому мы стали напоминать собой сеть сообщающихся сосудов, притянувших к себе и Веру, и Капу, так звали восхитительную незнакомку.

Впервые попав к нам в дом, и так здорово разукрасив Веру с Мнемозиной, Капа вдруг очень легко помирилась, и сдружилась с ними, что, однако, не помешало ей лечь этой же ночью у меня в ногах как собачке, смешно ткнувшись своим холодным носиком мне в ноги.

Мнемозина с Верой уже спокойно похрапывали около меня, каждая со своего боку, как будто охраняя меня от дурного сглаза одинаково большими животами, в которых дружно плескалась и резвилась моя нарождающаяся жизнь.

И в этот самый торжественный момент нашей благородной спячки, худенькая, похожая на соломинку, Капа, вдруг, нахально пользуясь темнотой и синим байковым одеялом, под которым мы спали, обхватила как флейтистка мой фаллос губами и заиграла на нем как на божественном инструменте.

Не каждой женщине дано продемонстрировать такое волшебное мастерство.

Разве я знал раньше, что из моего органа можно извлечь шорох совокупляющихся с ветром растений или шепот оплодотворяющих друг друга насекомых, или звенящее журчание весеннего ручья, олицетворяющего собой полыхание раскрывающегося лона?!

А какая чудодейственная сила губ и языка, будто объединенных между собой лепестков цветка, его тычинок и пестика…

Чтобы не будить своим криком Мнемозину с Верой, мне пришлось вцепиться зубами в волосы Капы, и к нашему общему удивлению, я отхватил и тут же проглотил солидный кусок ее крашеных в нежно-розовый цвет волос, то есть одну шаматную клеточку.

Вскоре, через минуту у меня в животе началась буря и я, перепрыгнув через Мнемозину, и чудом не задев ее живота, тут же скрылся в туалете, и там сидя на самом необыкновеннейшем унитазе, издающем бравурную музыку Оффенбаха, вдруг неожиданно пришел к выводу, что сама Вселенная беспредельна до абсурда, поскольку несоизмерима ни с одной из существующих здесь на земле Вселенных!

Ибо всякий человек – это уже Вселенная!

Этот вывод так потряс меня, что я еще около часа просидел на толчке и ничего не делал, а только все размышлял и размышлял.

На следующий день я чувствовал себя на тысячу лет моложе! Никогда бы не подумал, что молодая и совершенно неопытная женщина может столько раз востребовать меня из моей смертной оболочки!

Под конец даже сама Капа закричала, но проснувшаяся на какое-то время Вера, быстро заткнула ей рот собственной подушкой, и как ни в чем не бывало, опять улеглась, присоединившись к тихому похрапыванию Мнемозины.

Капа всхлипывала как дитя, внезапно застигнутое врасплох за невинным занятием.

Я так расчувствовался, что приподнял ее за плечи и положил ее худенькое тельце на себя, даже не ощутив ее веса, будто я держал в своих объятиях и гладил приведение…

Что ни говори, а эта ночь меня и в самом деле омолодила на тысячу лет!

И вообще у меня было чувство, что я живу последнюю ночь в своей жизни, только необычайно радостное и упоительное чувство, чувство стыда и восторга, как е за прожитую жизнь, поднимало меня вверх, под небеса, как удовлетворившуюся всем птичку.

И все же это была иллюзия, обманчивое чувство мимолетного греха.

Оно так же появлялось, как тут же исчезало! В нем смысл перетирался скоростью времени.

Когда тебе уже шестьдесят четыре, а ты все еще напоминаешь пылкого и мечтательного юнца, ты делаешься смешон для окружающих.

Исключение составляют только те, кто обманут тобой, твоим семенем, проникнувшим в них, и в какой-то мере перевернувшим их сознание твоей сущностью.

Я мог бы представить себе несколько человек, ежедневно и одновременно занимающихся сексом, и превращающих его в будничную рутину, изо дня в день одни и те же признания в любви, охи-вздохи, ахи-взмахи, один и тот же взрыв-оргазм на одном и том же фоне созданного счастья – искать, надеяться и верить, как будто тишину цедить из глаз.

Да, я хотел прекратить этот спектакль и расстаться с ними, потому что чувствовал свою приближающуюся старость, и боялся быть помехой в их будущей жизни, но они почему-то все втроем вцепились в меня, как безмозглые фанатки в легенду рока.

Они готовы были сражаться за меня до самой смерти, и эта их безумная оцененность моей личности очень сильно поразила меня! Никогда еще в своей жизни я не чувствовал себя таким любимым и таким желанным.

Их молодость каким-то неведомым и загадочным путем перекочевала из их нежного лона через мой хобот и семенные канальца в мою душу, и я почувствовал себя обновленным, у меня словно выросли крылья!

Говорят, люди сами себе придумывают сказки, чтобы утешиться, но это было не утешение, а мое удовольствие, мое наслаждение, мон плезир! Каждую ночь я вгрызался в их тела как обезумевший хищник.

Я уже пил кровь с молоком из нежнейших набухших грудей Мнемозины и Веры, и колдовал над созревающими сосками Капы. Я был их покровителем и хозяином, и в то же время их рабом.

Всякая роль нравилась мне, и так удивительно соответствовала духу нашей семьи…

Но скажи мне кто-то еще год назад, что у меня будут сразу три жены, я бы непременно дал этому человеку в морду!

Настолько я был честолюбив и морален, но всякая мораль есть лишь условное обозначение человеческого характера.

Даже самый отъявленный негодяй или мерзавец может почувствовать себя ангелом, по сравнению с любым порядочным человеком, ибо каждый в этот мир приходит со своим музыкальным инструментом, и воспроизводит с его помощью только те звуки, которые выражают его собственную Вселенную.

Об этом мы уже когда-то спорили с Борисом Финкельсоном. Он никак не мог уразуметь, как негодяй бывает в своих мыслях ангелом.

Все существующие мерзости он легко списывал на больную психику или извращенную паталогию, в то время как я полагался исключительно на интуицию, постоянно теряющуюся в живых противоречиях.

Он читал Аристотеля, я – Платона, он опирался на Фрейда, я – на Юнга, хотя, как я сейчас понимаю, никто из нас никогда не был прав, ибо одни опирались на творение, другие на творца, но и то, и другое были неразрывно связаны между собой, были сокровенною частью друг друга, как тело и душа, как явь и сон.

Даже безумные графики интимных дежурств, совсем недавно составленные Верой, были по-своему мудры, а по-своему эклектичны и безнравственны.

Иными словами, разум этого мира находит подтверждение в его безумии! Лучше уже не скажешь, а больше не придумаешь!

Возможно, я жил не своей жизнью, но кто из нас живет настоящей подлинной жизнью, заставляющей тебя побеждать даже тогда, когда ты чувствуешь призрачность и безумную легкость этой никому не нужной победы, как и самого бытия так призрачно окутавшего ее своими невесомыми объятими.

Я давно уже подошел к возрасту, когда не из чего выбирать, и не из чего искать, когда весь мир уже привязан к твоим старым друзьям и привычкам, когда ты боишься всего нового, как навязанной тебе самим Богом болезни.

И вот, в этот самый момент я вдруг натыкаюсь на нечто новое, нечто невообразимое, всемирное, как закон вечного тяготения друг к другу, как к модели необычного, но более совершенного космоса…

Это трудно определить словами, это проще почувствовать! Поначалу, мне даже мерещилась в моих женах какая-то неумолимая тень лесбиянства, но только поначалу, ибо, прожив с ними еще и еще, я вдруг почувствовал, что связываю их между собой тем, что происходит между нами в момент совокупления, и страсть, и ослепление, и само семя, проникающее вглубь их матки, все вечно живое и бьющееся в исступлении буйного оргазма, а потом они вдвоем, позже втроем, через все это очень крепко связываются, связываются запахом, кровью, теплом одного, соединяющего их места и времени.