Игорь Соколов - Мнемозина, или Алиби троеженца

– Это из-за вас ей стало плохо, – кривая усмешка едва обозначила рот Мнемозины.

– Ты только его не убивай! – жалостно вздохнула Капа.

– Если он будет вести себя пристойно, то может останется живым, – ответила Мнемозина.

Тут же у Филиппа Филипповича в кармане зазвенел телефон.

– Не разрешай ему говорить, у нашего дома нас ждут его люди, – сказал я Мнемозине.

– Если я не возьму телефон, вам же хуже будет, – уже гораздо смелее поглядел на нас Филипп Филиппович.

– Ну, что ж, возьмите и скажите, что у вас все в порядке, – быстро нашлась Мнемозина, помахивая в воздухе пистолетом, – а еще, скажите, чтобы они уезжали отсюда!

– Отсюда?! – переспросил с озабоченной миной на лице Филипп Филиппович, и взяв в руки телефон, сказал: «У меня все в порядке! Можете уезжать! Что?! Здесь хозяин я, а не вы и в случае … ну, так то!» – и он отключил телефон.

В это время Леонид Осипович облил стаканом воды лежащую в кресле Елизавету Петровну, и она сразу же пришла в себя.

– О, Господи, какой кошмар, – заговорила она, опять увидев свою дочь с пистолетом в руках.

– Мама, ты, главное, только не нервничай! – ободряюще улыбнулась Мнемозина.

Вера, стоящая рядом, сняла с себя пояс, и стала им обвязывать руки уже послушно севшего в кресло Филиппа Филипповича.

– Пап, мы ничего тебе плохого не сделаем! – словно оправдываясь за всех нас, заговорила Капа. – Просто так надо! Понимаешь!

– Конечно, надо! – хитро заулыбался немного успокоившийся Леонид Осипович.

– Экий, вы – хамелеон! – поглядел с брезгливой гримасой на Леонида Осиповича Филипп Филиппович.

– Станешь, пожалуй, хамелеоном, когда вы мою жену чуть до инфаркта не довели!

– Папа, ты не прав, ты действительно вел себя отвратительно, – с укором на Филиппа Филипповича поглядела Капа.

– Слушай, уйди от греха подальше! – закричал уже связанный по рукам и ногам Филипп Филиппович, но Вера хладнокровно засунула ему в рот тряпку, которой до этого мы протирали пыль.

– Это же не гигиенично! – пожалела отца Капа.

– Может и не гигиенично, зато вполне надежно! – сказала, как отрезала Вера.

– Нам надо уходить, но если все же кто-то остался следить за нашим домом, то Капу сразу узнают! – сказал я.

– Ничего страшного! – улыбнулась Мнемозина. – У меня есть рыжий парик и солнцезащитные очки.

– Дочка, куда же вы убегаете-то?! – встревожилась Елизавета Петровна.

– Куда-нибудь! – весело отозвалась Мнемозина и вместе с Верой и Капой вышла собираться в дорогу.

– А что вы скажете?! – поинтересовалась у меня Елизавета Петровна.

– Каждый, кто потерял свой дом, находит новый, – ответил я.

– А я думал, что не находит, – вздохнул Леонид Осипович, и мне почему-то его стало жалко, как впрочем, и расплакавшуюся Елизавету Петровну.

Филипп Филиппович одиноко молчал, вместе с нашей пылью на зубах.

Время неуклонно близилось к закату.

И все же, как ни странно, я полюбил эти тихие спокойные вечера. На красивом берегу Оки мы купили избу, где решили надолго обосноваться. Изба стояла чуть поодаль от деревни, и этим нам еще больше понравилась.

Обычно вечером Мнемозина садилась в плетеное кресло и читала детектив, а я с Верой и Капой разводили костер, а потом на углях я ставил подставку для шампуров и накалывал на них баранину.

Нежное мясо сочилось кровью и быстро покрывалось корочкой.

После шашлыков с сухим вином я спускался с обрыва вниз к реке, и собирал у самой кромки берега красивые камушки, их было не так много из-за обилия белых известковых камней, но все же иногда они попадались, и тогда я жадно хватался за камушек, радуясь ему, как ребенок, словно в нем была какая-то удивительная живая цельность и красота, держащая весь этот мир в благообразном равновесии.

Иногда я купался. Вода была уже по-осеннему холодна, и поэтому я быстро выскакивал на берег.

Мои жены не купались, а только весело поглядывали на меня, удивляясь, как я могу купаться в такой холодной воде.

Почему-то здесь в русской глуши я еще больше всех их полюбил. Головокружительный побег из Москвы, устроенный в основном только ради меня, очень укрепил наш брак, если, конечно, можно назвать так наше духовно-интимное содружество.

Набравшись сил и здоровья, и вдоволь наглотавшись чистого деревенского воздуха, я все чаще уединялся с Капой, поскольку Вере с Мнемозиной надо было беречься.

Самым любимым нашим местом с Капой стал сеновал на чердаке в курятнике. Внизу бегали и кудахтали куры, а мы с Капой зарывшись головой в душистую солому, трепетно и нежно проникали друг в друга.

Я чувствовал, что благодаря ей я сильно омолаживаюсь и становлюсь все здоровей. Капа словно вдохнула в меня вторую жизнь, и я за это был очень ей благодарен. Правда, один раз с нами приключилось недоразумение.

Однажды, когда мы с Капой уединились на сеновале, и нас неожиданно громко стали звать Мнемозина с Верой, бедра Капы вдруг свело какой-то отчаянной судорогой, и ее мягкое и упругое лоно вдруг яростно обхватило мой пенис железной хваткой, и я уже никак не мог освободиться от нее, как и она от меня.

Вот так мы и лежали, зарывшись вдвоем в густой соломе.

Уже вечерело, всюду смеркалось, куры с петухом затихли, усевшись на насест, а Мнемозина с Верой уже охрипли от крика, и жалобно плакали, думая, что нас выследил и выкрал коварный Филипп Филиппович.

С глупым недоумением и жалостью обнимались мы с Капой, и безуспешно пытались освободиться друг от друга. Из-за этих мучительных и болезненных попыток мы так устали, что не заметили, как уснули, а ночью мой пенис сам вывалился из спящей и расслабившейся Капы.

А утром, когда мы одновременно проснулись, и от радости почувствовали жгучее желание, и снова проникли друг в друга, ее коварное лоно в момент семяизвержения снова заключило мой пенис в свои могучие объятия.

Я резко попытался освободиться, но только причинил боль ей и себе.

– Что ж ты делаешь, дурак этакий?! – простонала от боли Капа.

– Ты только не волнуйся, скорее всего, это у тебя от нервов, – предположил я.

– Не знаю, – прошептала Капа, и, уткнувшись своим носиком мне в подмышку, тихо зарыдала.

– Это вы что ли в соломе спрятались? – послышался снизу крик Мнемозины, и мой пенис мгновенно освободился.

– Слава тебе Господи! – облегченно вздохнула Капа и поцеловала меня.

– Чтой-то вы не откликались-то? – продолжала снизу кричать Мнемозина. – Или решили себя там до смерти затрахать!

– Нет, до смерти нам еще рановато! – весело откликнулась Капа, и быстро накинув на себя платье, спрыгнула с сеновала вниз в копну сена.

Я тоже натянул на себя штаны, и прыгнул следом.

– Просто мы там крепко уснули, – объяснил я Мнемозине наше долгое отсутствие.

– И даже не слышали, как рано утром петух наш пел?! – удивилась Мнемозина.

– Нет, не слышали, – смущенно переглянулись мы с Капой.

– Что ж, в деревне воздух-то ядреный, вот их и разморило, – усмехнулась Вера.

На следующий день к нам приехала Нонна Львовна, акушерка, знакомая Бориса Финкельсона, к которой он обратился по моей просьбе за помощью, поскольку Мнемозина с Верой должны были очень скоро рожать.

На вид Нонне Львовне было пятьдесят лет.

Очень высокая и полная, с пронзительно голубыми глазами, с высокой полной грудью, она являла собой пример очень уверенной в себе и самодостаточной женщины.

Я встречал ее на железнодорожной станции один, а потом мы вместе от станции шли по тропинке через поле к нашей деревне.

– Так это, значит, вы соблазнили сразу трех молоденьких девушек, – задумчиво поглядела на меня Нонна Львовна, – интересно, как вам это удалось?!

– Я думаю, Бог мне дал вторую жизнь, чтобы я смог оставить после себя потомство, – спокойно выдержал я ее взгляд.

Я шел впереди Ноны, и нес два ее больших чемодана. Очень скоро стал накрапывать дождь, и Нонна достала из своей сумочки зонтик, и раскрыв, шла со мной рядом, прикрывая зонтиком себя и меня.

– А вы не жалеете, что стали многоженцем?! – спросила она.

– Нисколько! Благодаря своим новым женам я научился любить и быть любимым. А что может быть лучше этого?!

– Может вы и правы, – вздохнула она, – а я вот за свою жизнь никого не полюбила, никого не родила! Как говорится, сапожник без сапог!

– А вы только поверьте, и вам обязательно повезет, – улыбнулся я.

– Люди обычно думают, что если они заведут себе семью, а потом ребенка, то обязательно обретут свое счастье, – заговорила Нонна Львовна, – но это не так. Чувства со временем оскудевают, дети вырастают и теряют связь с родителями!

– Вы себя успокаиваете?! – спросил я.

– Нисколько! – усмехнулась она и опять пристально поглядела мне в глаза. – Наверное, все-таки трудно быть многоженцем!

– Мне не хочется отвечать посторонним людям на вопросы о моей личной жизни. И какое, в сущности, им до нее дело? Но я люблю своих жен, и не могу без них жить, и если с ними что-то случится, то пусть случится и со мной!

– Извините, но я не стремилась вас обидеть, – покраснела Нонна Львовна, – просто Борис мне очень много рассказывал о вас!

– Он это умеет! – повеселел я.

Все-таки на эту умудренную жизнью женщину было грех обижаться, да к тому же нам очень была нужна ее помощь. Мнемозина, Вера и Капа восприняли появление Нонны Львовны без особой радости.

Уж слишком большая разница в возрасте была между ними, и как выяснилось потом, у Ноны Львовны был очень несносный характер

Она просто патологически любила обижать людей. Моим женам за обедом и ужином Нонна Львовна часто задавала нескромные и, как всем казалось, по форме оскорбительные вопросы.

Я понимаю, что как акушерке ей необходимо было знать, продолжаю ли я вести интимную жизнь с Мнемозиной и Верой, но с большим нахальством интересоваться количеством и качеством чужих оргазмов, это уже выходило за пределы ее профессии.

Однажды поздно вечером к нам с Капой на сеновал залезла плачущая Мнемозина.

Оказывается, Нонна Львовна пыталась сорвать с нее трусы, чтобы запустить свою грязную руку ей во влагалище и пощупать матку.

Как потом объяснила нам сама Нонна Львовна, это было необходимо, чтобы установить готовность матки к родам.

Кроме этого она обматерила и Мнемозину, и Веру, за то, что они обе спали на животе.

У меня, как и у моих дорогих жен уже стало складываться впечатление, что эта Нонна в силу своего ненайденного и неосуществленного либидо малость свихнулась, и теперь пытается как-то всем нам насолить.

Хуже всего, эта наглая стерва совала свой нос во все места, куда угодно, и самое скверное, что ее нос всегда пролезал!

Рано утром она будила всех нас на зарядку.

Я, конечно, понимал, что есть специальные упражнения для беременных, но зачем так рано, в шесть часов утра всех будить, и потом, как мне кажется, для русской молодой бабы, которая каждый день рубит дрова, носит воду с колодца, кормит кур, поросят и кроликов (за последнее время мы обзавелись и этими зверюшками) никакая гимнастика вообще не нужна!

Однако Нонна тут же запретила им, и рубить дрова, и носить воду с колодца, и кормить наших зверюшек, и теперь я все это делал один.

Неожиданно я почувствовал, что в моем лице Нонна мстила за отсутствие своей половой жизни всему мужскому роду! Перечислять все гадости, которые нам причинила Нонна Львовна было практически невозможно, ибо для этого просто не хватит никакой памяти!

Достаточно только вспомнить, как она, пользуясь нашим недолгим отсутствием (мы вышли все вместе прогуляться по берегу реки), вылила, а, попросту говоря, уничтожила без малого три ящика прекрасного французкого вина «Луи Этенауэр Шато Супериор Резерв», двенадцатилетней выдержки, и пригрозила нам еще, что постоянно будет это проделывать, поскольку беременным любое вино категорически запрещено!

А как она заорала на нас, когда мы все вместе закурили на скамейке в саду. На ней просто лица не было, одни трясущиеся губы и пронзительные голубые глаза, надо добавить, что это были очень злые и страшно безумные глаза.

От ее крика Мнемозине с Верой стало так плохо, что они целый час на пару блевали за сараем у поленницы дров.

– Еще немного, и я окочурюсь раньше своих родов, – зарыдала Мнемозина.

– А я или загнусь, или рожу какого-нибудь заморыша, – всхлипнула Вера.

– А у меня вообще может выкидыш быть, – поддержала их Капа.

– Ну, тебе-то еще рано, – с сомнением поглядели на нее Вера с Мнемозиной.

Уже темной ночью мы все вместе сидели на сеновале в курятнике, и пили бутылку «Каберне», которую я тайком принес из нашего сельпо.

Кстати, мы всегда пили только легкое вино и курили легкие сигареты, да и вообще курили очень редко.

Самой заядлой курильщицей у нас была Капа, а мы уже курили за компанию с ней. Тусклый фонарь, освещавший курятник, упрямо подчеркивал торжественную унылость наших лиц.