Игорь Соколов - Мнемозина, или Алиби троеженца

– Вот и я, говорю, не мил телом, не угодишь и делом! – зевнул Олег Сергеевич, и, заметив одинокого мужчину, который махал нам рукой, пытаясь остановить машину, тут же высунул голову в окно, и с радостью прокричал: «Голосуй – не голосуй, все равно получишь х*й!

– Нонна Львовна, вы, кажется, вывели нашего водителя из себя, – заметила ей с упреком Мнемозина.

– Да, пошли вы все в ж*пу! – обиделась на всех Нонна Львовна, а мы все весело рассмеялись.

Впрочем, этот смех ненамного освободил нас от внутреннего напряжения, в котором мы находились.

Жить хорошо, когда ты имеешь четкое представление о жизни, и тебя никто не пугает!

А когда ты весь в тумане безумного отчаяния и ужасного беспокойства, когда твоя жизнь еще совсем недавно висела на волоске, даже смеяться трудно, а не то, что говорить серьезно, о таких вещах как русский мат!

Я прекрасно понимал, почему Нонна Львовна так распсиховалась из-за употребления матерных слов в поэзии Пушкина, ее просто волновала своя судьба, как и наша, и нашего ребенка, но Олег Сергеевич, которому надо было просто довезти нас за деньги до Москвы, не обратил на это никакого внимания.

Мы его интересовали только как случайные собеседники. Уже через час, когда мы приедем в Москву, и он поедет назад один, наверное, почти сразу забудет про этот бессмысленный спор, и будет думать только о своем, хотя бы, потому что чужой чужому поневоле волк!

Зато Мнемозина вела себя более чем скромно, от нас с Олегом Сергеевичем она прикрыла свою грудь головкой Нонночки, и носиком зарылась в ее крошечных волосиках, уткнувшись его кончиком в ямочку родничка, чтобы чувствовать биение живого пульса как биение своего родного сердца.

На какую-то минуту я вспомнил, как на сеновале отсасывал из отвердевших сосков Мнемозины переизбыток молока, из-за которого болели ее груди.

Молоко было горьковато-сладким и таким же теплым как нежная кожа ее грудей, на какое-то мгновенье я даже почувствовал себя ее ребенком!

Это было странное чувство! С такими чувствами не страшно умирать ни в воде, ни в огне! И почему люди так ненавидят друг друга, завидуют, злятся, презирают, убивают или пытаются убить?!

Разве со смертью, пусть даже моей, Филипп Филиппович приобретет какое-то счастье?! Или чувство глубокого удовлетворения за соблазн своей несовершеннолетней дочери?!

Какая странная штука – жизнь!

Люди в ней как мухи, пачками мрут от своих безумных полетов. Что, неудивительно, поскольку Богу при сотворении мира удалось собрать отличную команду великолепных мерзавцев и убийц!

Если Каин убил Авеля из зависти, то, что тогда говорить о современном человеке?!

– Ну, что, ебена мать, уже приехали! – с удовольствием озвучил наш приезд в Москву Олег Сергеевич. – Вас куда довезти-то, может до Кремля?!

– До Казанского вокзала, – ответил я, обеспокоено переглянувшись с Мнемозиной и Верой.

– А что мы там позабыли?! – с глупой улыбкой пожала плечами Нонна Львовна, но, поймав мой укоризненный взгляд, замолчала.

– Вот видите, Нонна Львовна, как плохо не ругаться матом, – засмеялся Олег Сергеевич, – сразу с головкой какая-то хренотень получается!

– Олег Сергеевич, идите в жопу! – нахмурилась Нонна Львовна.

Олег Сергеевич еще громче рассмеялся, но больше ей уже ничего не говорил.

Возможно, что он о чем-то стал догадываться, а может даже в чем-то подозревать нас, хотя меня это уже нисколько не интересовало.

Любой человек о другом, может думать все, что угодно, главное, чтобы его мысли и идеи не воплощались в преступное деяние, как это получилось с Филиппом Филипповичем.

Ведь, наверняка, до самой последней минуты, до того момента, когда он увидел меня, свою дочь – Капу, и Мнемозину с Верой на сеновале, он не хотел меня убивать, но как только увидел, так сразу решил: этот человек не должен существовать! Как просто – взять и решить и сделать так, чтоб меня больше не было!

И чтоб не было Капы, Мнемозины и маленькой Нонночки, и большой, в общем, всего, что связалось со мной и произошло от меня, за исключением одной своей дочери, по малолетству спутавшейся со стариком!

Ну, ничего, он ее исправит, правда, беременность уже нельзя прервать, так он заставит свою деточку оставить младенца в роддоме. Не оставлять же такой позор в собственной семье?!

Мир праху твоему, Филипп Филиппович! Ты захотел меня уничтожить, но у тебя ничего не получилось, а поэтому в моем лице ты уже заполучил отъявленного негодяя и террориста. Смерть за смерть, око за око, зуб за зуб!

Все-таки у первобытных людей было очень современное заклинание! Но человек я добрый, и долго зла помнить не могу, поэтому и мысленная вспышка моей ярости быстро проходит.

Наверное, большинство человечества состоит из таких же добрых и безвольных людей как я, которым достаточно их собственной жизни, а поэтому они не вмешиваются ни в какую политику, и также нервничают, мучаются, когда у власти находится кучка безмозглых кретинов, умеющих создавать только одни проблемы!

Как будто строптивый начальник своего подчиненного, большой народ в лице этих кретинов, учит маленький народ как надо правильно жить!

А разве кто-нибудь из нас знает, как надо правильно жить?! Найдите мне такого человека, и я перед ним как перед Богом преклоню свои колена, и до конца своей жизни буду лобызать стопы его аскетических ног!

– Ну, вот и приехали! И, слава Богу! – Олег Сергеевич даже перекрестился, когда остановил свой ржавый и замызганный УАЗик на автостоянке Казанского вокзала.

– Думал не доеду, – поглядел он на меня, – коренной подшипник, бл*дь, масло гонит, как хороший колхозный самогон!

– А ты гонишь?! – спросил я.

– А то, – ухмыльнулся он, и стал помогать Мнемозине выпрыгивать с ребенком из УАЗа.

– Слушай, – остановил он меня, когда мы уже схватились за вещи, – а как же ваша тепловая пушка?! Она же у меня осталась!

– Пусть остается, – улыбнулся я.

– Худа моя Ирка, а завалюсь на нее, вот уж будет парилка! А уж с печечкой, ох, какая будет свечечка, – обрадовано рассмеялся Олег Сергеевич.

– Ну, спасибочки, вам, самое-самое! – от переизбытка чувств он даже прослезился, а еще у него было такое наивное, и такое детское лицо, что его тут же хотелось защекотать, чтобы дольше слышать его заливистый смех.

Дождавшись отъезда Олега Сергеевича, мы тут же поймали такси, и поехали на мою старую квартиру, где я жил до брака с Мнемозиной.

Нонна Львовна всю дорогу обиженно молчала.

Как я заметил, старые люди часто обижаются как дети.

Я и сам за собою замечал такое свойство, но упрямо с ним боролся как с признаком своей приближающейся старости.

Ведь обижаться можно всегда и на всех, и по любому поводу, было бы только желание!

– Нонна Львовна, вы обижаетесь?! – спросил я.

– Нисколько! – поджала губы Нонна Львовна.

– Это ваша теща?! – шепотом спросил меня молодой таксист.

Я молча кивнул головой, встретив его сочувственный взгляд. Мнемозина с Верой тихо смеялись, играя с малышкой.

Вернувшись в свою квартиру как будто из необычайного отпуска, я вдруг почувствовал, что еще совсем недавно был другим человеком.

Кажется, и мои женщины это тоже почувствовали, ибо это жилище еще хранило в себе следы моего прошлого одиночества, моего, пусть и небольшого, но алкоголизма, и моих случайных бессмысленных связей.

Висевшая в спальне над постелью гравюра старинного японского художника, изображавшая совокупление женщины с быком, вообще демонстрировала собой черт знает что, то ли сексуальную агрессию, то ли ненормальный интерес к зоофилии.

В туалете над унитазом висела увеличенная фотография обнаженной Мадонны, на котором красовалась надпись, выполненная рукой Борьки Финкельсона: «Отсосешь мой клитр – налью пива литр! А не отсосешь – скоро трезвеньким помрешь!»

– Боже мой! У меня такое ощущение, что я побывала в борделе! – громко охарактеризовала свое состояние Нонна Львовна, вышедшая из туалета.

– Эх, Нонна Львовна, – вздохнул я, глядя на шепчущихся между собой Веру с Мнемозиной, – этот дом хранит и следы моего детства, и моей юности, и более грешного зрелого возраста!

– Однако, Мадонна довольно-таки современная девица, – засмеялась Мнемозина, которая уже бывала здесь и все это видела.

– Надо как-то отметить наше существование! – смущенно предложил я, и все согласились, поэтому я побежал в магазин, а женщины остались наводить порядок в квартире.

В супермаркете, загрузив тележку несколькими бутылками сухого «Бургундского», бутылкой «Пшеничной» и всякой закуской, я нос к носу столкнулся с Филиппом Филипповичем, который катил впереди себя тележку с приблизительно таким же содержанием.

– Это вы?! – широко раскрыл свой рот Филипп Филиппович.

– То, что я жив, Филипп Филиппович, еще не доказывает, что я жил! – улыбнулся я.

– Вы еще шутите?! – широко раскрыл свой рот Филипп Филиппович.

На нем была та же самая енотовая шуба, в которой он был у нас в деревне.

– Откуда-то паленым пахнет, – принюхался я, приблизив свой нос к его шубе.

– Идиот! – шепнул Филипп Филиппович, отскакивая от меня назад, и с беспокойством поглядывая на выход.

Я тоже посмотрел туда и увидел его двух торопливо идущих к нам подручных в тех же самых черных плащах. Я хотел, было убежать, на затем подумал, что в супермаркете, где много людей, вряд ли они смогут что-то сделать.

– Ну, что ж, мой друг, может, выйдем и поговорим?! – самодовольно ухмыльнулся Филипп Филиппович.

– Да уж как-нибудь в другой раз!

– А другого раза может и не быть! – еще нахальнее улыбнулся Филипп Филиппович.

И тут меня вдруг охватила такая злость, что я, не помня себя от ярости, схватил литровую бутылку «Пшеничной» и разбил ее об голову Филиппа Филипповича.

Мой удар смягчила меховая шапка, но Филипп Филиппович все равно рухнул как подкошенный на кафельный пол.

Его подручные кинулись наносить мне удары, но я схватил из своей тележки бутылку «Бургундского» и ловко уложил их двумя молниеносными ударами, и быстрым шагом вышел из супермаркета.

Люди испуганно сторонились меня, а продавщица за кассой куда-то уже звонила по телефону. Молодой охранник супермаркета попытался было меня остановить, но я ему сунул в руку несколько сотен евро и был таков.

Присев на лавочку возле набережной Москвы-реки я закурил. Все мое тело била нервная лихорадка.

Еще я почувствовал, что у меня под золотой коронкой шатается передний зуб и кровоточит десна.

Я поглядел на проезжающие машины и с грустью подумал, что это мимо меня проезжает – убывает моя собственная жизнь.

Вот я живу, страдаю из-за чего-то, мучаюсь, но что бы я, не сделал, о чем бы я, не подумал, все уйдет, растает без следа!

И очень странно, что люди боятся это чувствовать, как будто созданный их мыслями рай, этот крошечный перпетум-мобиле – достичь успеха, и любой ценой, и есть то, ради чего они жили! А с другой стороны, человек остро почувствовавший свою смертность, готов пойти на любой отчаянный поступок, чтобы противопоставить себя всей Вселенной.

Помню как-то раз со мной пошла в гостиницу и совокупилась одна замужняя и безусловно порядочная женщина. И был я тогда еще студентом, и было для меня это просто любовным приключением, хотя наше соитие действительно было особенным и страстным.

Потом она плакала, точь-в-точь, как Капа, сожалея о случившемся. Я не раз замечал, что жизнь повторяется, подбрасывая одни и те же сюжеты, но с разными лицами, а поэтому и непохожими последствиями.

Так вот, когда она перестала плакать, а я потом опять овладел ей, и, воспользовавшись тем, что она совсем недавно вышла замуж, оплодотворил ее, то есть не стал предохраняться, и когда она еще больше заревела (потом та же самая история с Капой), и спросила, почему я это сделал, я ответил ей тогда по юношески самовлюбленно и гордо: «Чтобы противопоставить себя всей Вселенной!»

Тогда под Вселенной мной понимались все нравственные законы и установки человечества, требующие от всех какого-то порядка, но именно повсюду и повсеместно его отсутствие лишний раз подтверждало мою мысль о таинственной страсти человечества к саморазрушению.

Тогда еще не было таких терактов, и такой глобальной коррупции и мафии, и все равно я ощущал, что все идет к хаосу, а поэтому заполняя своими сперматозоидами яичники этой порядочной замужней женщины, я, в какой-то мере, стремился обессмертить свой жестокий образ, а я тогда по молодости был очень жесток и циничен, может поэтому и стал патологоанатомом.

Мне нравилось вскрывать человеческие тела как некие подобия (их) личностей, как будто срывая с них какую-то тайную завесу, хотя на самом деле это была всего лишь мысленная игра, за которой было легче скрыть страх своей собственной Смерти.

Человек, возможно, поэтому все время во что-то играет!