Игорь Соколов - Мнемозина, или Алиби троеженца

И чаще всего в противоречия с другими!

И в этом употреблении себя, как во зло, так и во благо, скрывается повторение духовного акта через половой, а именно заполнить собой все пространство, все щели!

– Простите! – услышал я сзади себя чей-то голос, и, оглянувшись, увидел того самого молодого охранника из супермаркета, который отпустил меня за несколько сотен евро.

– Этого явно недостаточно! – осмелев, он заговорил громче и решительней, показывая мне смятую пачку моих денег.

– Разве я вам мало дал?! – вздохнул я, подумав о том, как же эта жизнь задолбала меня.

– По-моему, торг неуместен! – заговорил он, как Остап Бендер.

– Я вам отдал все, что у меня было, – я взглянул на него ненавидящими глазами, уже чувствуя, как гнев разливается по всему моему телу.

– А я вам не верю, – усмехнулся он, и сев рядом со мной, закурил.

Мы молчали, и чем больше молчали, тем сильнее возрастало напряжение между нами.

– Не будьте ослом, – наконец заговорил он, кидая под ноги сигарету, – давай, договоримся о конкретной сумме!

– И сколько вам надо денег?! – я устало вздохнул, его лицо в сумерках уже расплывалось, делаясь похожим на белое пятно.

– А сколько бы вы могли еще дать?! – загорелись его глаза.

Как же они загорелись, я увидел это даже в темноте.

– А х*р его знает! – вздохнул я, и снова закурил.

Теперь мой родной город казался мне жутким и бессмысленным чудовищем.

Казалось, что из каждого дома, из каждого подъезда на тебя смотрит мерзкая харя и пытается сорвать с тебя последнюю одежку, а хуже всего, твое последнее светлое чувство, добытое с таким трудом и на закате собственных лет.

– Ну, хотя бы десять тысяч евро, – юноша, стриженный под бобрик, и одетый в камуфляжную форму, с рожей медведя на рукаве, облизнул свои пухлые губы, и устремил на меня свой кровожадный взгляд.

– А иди ты на х*й! – сказал я, и быстро вскочив со скамьи, побежал к своему дому.

Дом был совсем недалеко, но юноша оказался резвее меня, и, попав мне в спину ногой, обутой в военные скороходы на толстой подошве, повалил меня в снег, и стал наносить удары ногами по всему моему телу, я закрыл свое лицо руками, чтобы уберечь голову, и потерял сознание.

Очнулся я от того, что кто-то гладил меня ладонью по щеке, и на щеку что-то капало сверху. Я раскрыл глаза и увидел Капу. Это плакала она.

– Капа, как ты нашла меня?! – удивился я.

– А разве ты мне не рассказывал, где ты вырос, и в каком доме жил? – улыбнулась она.

– Ты сбежала?!

– Какой ты догадливый, – она подложила свою руку мне под голову, – кто это тебя?! Не отец?!

– Нет, не он, – шепнул я, – просто один очень нехороший человек.

– Что-то в нашем государстве перебор с этими нехорошими людьми, – высморкалась в платок Капа, – такое чувство, что весь мир сошел с ума!

– Он еще не сошел, Капа, он только сходит, – повеселел я, и поднялся с ее помощью, ухватившись за ее левую руку.

– Как странно, – вздохнула она, – твой дом, и дом Мнемозины стоят на берегу одной и той же реки.

– Только мой от Кремля далеко, – заметил я.

– Зато здесь меньше машин, и воздух намного почище, – взяла меня под ручку Капа.

– По-моему, в нашем городе воздух везде одинаково отравлен!

– За что я тебя люблю, так это за философию, – Капа обняла меня и поцеловала.

– И не стыдно вам?! – прошла мимо нас рассерженная старушка, и я в ней с удивлением узнал свою первую любовь.

Ее звали Ксенией, и она была почти на десять лет старше меня. Я учился в восьмом классе, когда она поселилась со своим мужем на нашей лестничной площадке. Ее муж – талантливый скрипач очень часто уезжал на гастроли. Тогда Ксения оставалась совсем одна. Однажды летом, когда я играл во дворе в футбол, она неожиданно окликнула меня по имени:

– Ося, ты не можешь ввернуть мне лампочку в коридоре? – попросила она, а поскольку я был ее соседом, то не почувствовал в этом никакого подвоха. Как только я переступил порог ее квартиры,

Ксения беззастенчиво запустила свою руку в мои футбольные трусы и сжала ей головку моего сразу же выросшего пениса, и, убедившись в том, что я вполне могу быть мужчиной, в мгновение ока донесла меня на своих руках до кровати.

Первое же прикосновение ее густо накрашенных алых губ к моему сморщенному детенышу вызвало пылание всего моего тела. С ног до головы я вспыхнул как солома, и весь дотла сгорел в ее еще молодом и очень страстном теле.

Ее движения были настолько энергичны, что я как птичка взлетал с ее бедер под самый потолок, временами задевая головой их большую хрустальную люстру.

О, как она упорно горела в моих объятиях, обучая меня науке любовных баталий.

Когда Леонид Перец вернулся из гастролей по Европе, Ксения была уже на втором месяце беременности, но даже при нем мы прятались где-нибудь на чердаке или в подвале, пока нас не застукал мой отец.

Отец не сказал нам ни слова, но и одного его взгляда было достаточно, чтобы я никогда больше не дотрагивался до Ксении, а она до меня.

– Надо же какой ты старый, – засмеялась Капа, когда я ей рассказал эту историю.

– Я не стар, я суперстар, – я поцеловал ее в ухо, и Капа вскрикнула от наслаждения.

А через полчаса мы с вином и сумкой продуктов вошли в мою квартиру.

– Вот это сюрприз, – обрадовалась Мнемозина, увидевшая нас первыми, – ой, а что это с тобой?!

– Ерунда, – махнул я рукой, и действительно все мои проблемы показались мне ерундой, не стоящей ни одной моей слезинки.

Этой же ночью мы легли спать все вместе, я, Капа, Мнемозина и Вера, на полу, на ватном одеяле. Нонна Львовна спьяну тоже порывалась лечь с нами, но мои жены обложили ее со всех сторон такими фаллическими символами, что она со скоростью сверхреактивного авиалайнера покинула нашу комнату. Ночь прошла самым чудесным образом.

Одной только Вере достались самые осторожные и ненавязчивые поцелуи, и Мнемозина лишь иногда убегала к нашей маленькой Нонночке.

Еще совсем недавно жизнь казалась мне ужасно бессмысленной и тягостной вещью, как счастье опять заполнило меня светлыми чувствами, и я опять был со своими любимыми женами.

За это время мы все очень сроднились, и все неприятности, трудности только укрепили наш неординарный брак.

Я ощущал приближение своей старости, но это не страшило меня, я был весь во власти ярких переживаний и ослепительных страстей.

Это непередаваемое ощущение как будто заново вернувшейся ко мне юности было нельзя с чем-либо сравнить. Мои жены слившись все вместе со мной в волшебном экстазе, образовали сияние одного магического кристалла, в каждой грани которого было заключено неповторимое вечное чувство. Чувства объединялись между собой и пронизывали своим светом всю мою грешную душу.

Я горел как огонь, а мои жены все время в меня что-то подбрасывали, давая новую пищу, и все это сложилось в такой безумный порядок и гармонию, что я просто не жил, а летал как во сне, как в юности и как в дни наивного детства.

Все же наивным и глупым быть порою так чудесно!

Так необычно и волшебно, что никакой разум не приукрасит этой картины бытия! Никакой художник не испачкает своей краской наш мир! И никакой родитель не образумит своей дочери!

Ибо все во власти вечного огня!

Существует только один способ проверить свою честность – это спросить себя самого!

Я спросил себя, честен ли я? – и ответил: «Да», – и сам же рассмеялся над собою.

Ведь честность понятие весьма относительное, а в мире так много острых углов, что нет никакой возможности – не задеть ни об один из них свою честь и совесть.

Это напомнило мне одну компьютерную игру, где человек проходя по лабиринту, заполненному киллерами, все-равно в конце концов, оказывается убитым, ибо в него стреляют отовсюду и всегда неожиданно.

Вот и сейчас откроется дверь, и в меня непременно кто-нибудь выстрелит, – думаю я, когда звоню в дверь квартиры Борьки Финкельсона.

И действительно, открывается дверь, на пороге стоит улыбающаяся и здорово располневшая Люба, с маленьким Фимой в руках, а Фима тут же завидев меня, с удовольствием срыгивает на мою шубу остатки молочной смеси.

– Молоко у меня уже закончилось, а к смесям он еще никак не привык, – извиняется за своего малыша Люба. – Пройдите, Борис скоро придет!

Я прохожу, раздеваюсь и присаживаюсь на диван. Люба кладет Фиму в манеж и Фима тут же встает, держась за перильца манежа, как маленький гном. Его большие карие глаза и несколько крючковатый носик удивительно повторяют Борьку Финкельсона.

– Мне Борис рассказывал, что вы живете сразу с тремя женщинами, – покраснела Люба, глядя в мои глаза.

– Вы считаете меня испорченным?!

– Раньше так думала, а сейчас не!

– А почему? – удивился я.

– Может, привыкла. Мы с Борисом очень много говорили о вас.

– И что же вы говорили?!

– А вы не обидитесь?!

– Нисколько, – улыбнулся я, лихорадочно соображая, что же такого наговорил про меня Борис.

– Мы говорили, что вы делаете все, чтобы вернуть свою молодость, а поэтому и надеетесь на неопытных девочек, да еще на кого попало, и добиваетесь своего, когда они залетают от вас! И где угодно занимаетесь с ними сексом, лишь бы они не ощущали никакой разницы в возрасте, и постоянно от вас получали ежедневную порцию удовольствия!

– И это все обо мне говорил Борис?! – заволновался я.

– Нет, говорила я, а Борис молча слушал меня и во многом соглашался со мной! – улыбка Любы свидетельствовала об абсолютном презрении ко мне.

– Но у вас ведь с Борисом тоже большая разница в возрасте! – попытался защититься я.

– Да, но мой муж не собирается любит кого попало, и превращать свою семью в восточный гарем! – ехидно прищурилась Люба. – И вообще я не представляю себе, как так можно сношаться, по очереди, что ли?!

– Вы сами не понимаете, смысл любви, когда ты весь отдаешься другому существу без остатка, когда не думаешь ни о чем, кроме этого существа, а когда это существо не одно, а их сразу трое, то это вообще сказка! Ты живешь как в вечном блаженстве! Ты даже не живешь, а летаешь!

– Это кто там летает? – незаметно вошел в квартиру Борис.

– Ну, здравствуй, дорогой мой! – и я обнял его как брата, и мы вместе с ним прослезились.

– Прямо не мужики, а бабы какие-то, – надулась на нас Люба, и, забрав Фиму из манежа, ушла в другую комнату.

– Не обращай внимания, – сочувственно поглядел на меня Борис, – все бабы – суки!

– Я бы так не сказал, – улыбнулся я.

– Ну, у тебя-то, конечно сразу три бабы, с одной не так, так с другой все отлично, только местами меняй!

– А вот об этом не надо, – вздохнул я, – мне уже твоя Люба про мое троеженство все уши прожужжала!

– Бедный, ты наш бедный, – похлопал меня по плечу Боря, и увел за собой на кухню, где достал из холодильника бутылку водки.

– Извини, но я не буду! – поморщился я.

– Что, заболел?! – нахмурился Борис.

– Что-то вроде этого!

– Жаль! – он еще раз взглянул на бутылку водки, и убрал ее обратно в холодильник. – Ну, тогда чаю с медом?

– С удовольствием! – сказал я, и тут у меня в кармане зазвонил телефон, я взял мобильник, и услышал тревожный голос Мнемозины.

– К нашему дому подъехали два черных джипа, из которых вышли отец Капы и его люди, и о чем-то говорят между собой. Что нам делать?!

– Самое главное – не открывать дверь!

– Слушай, тут подъехала еще и милицейская машина!

– Все равно не открывайте дверь, они не имеют права взламывать дверь в квартиру, тем более у них нет на это никаких оснований! Я скоро буду! – и Мнемозина отключила телефон.

– Что-то случилось? – спросил меня с беспокойством Борис.

– Да, – кивнул я и рассказал ему о нашем приключении в деревне, и о своей стычке с Филиппом Филипповичем в супермаркете, и о возвращении Капы, и внезапном приезде Филиппа Филипповича со своими людьми к моему дому.

– Тебе появляться там нельзя, – задумался Борис, – дверь они действительно ломать не будут, поэтому устроят что-то вроде блокады, пока он сами не выйдут!

– Но как же они будут без еды, – расстроено вздохнул я.

– Не волнуйся, чего-нибудь придумаем, – Борис достал из холодильника бутылку водки и распечатал ее, и мы без слов чокнулись и выпили.

У меня опять зазвонил телефон.

– Они стучат и звонят в дверь! – всхлипнула в трубку Мнемозина.

– Не открывайте и все! – заорал я в телефон. – А с едой мы что-нибудь придумаем!

– Но мы же не можем все время быть в квартире?!

– Согласен! Но нужно время, чтобы все обдумать!

– Хорошо, – немного успокоилась Мнемозина, – только ты сам к дому не подходи!

– Мне об этом уже сказал Борис.

В это время раздался голос Капы:

– Милый, я так тебя люблю и боюсь, что нас опять разлучат!