Скрипишин исправно бегал в магазин, и очень часто приносил хорошее сухое вино, которое пили все, за исключением Веры.

На радостях, что мы так ловко провели Филиппа Филипповича и остались все вместе, каждый вечер мы устраивали бурное застолье.

Играли в картишки, рассказывали друг другу анекдоты, пели застольные песни «Ой, рябина кудрявая!», «Старый клен», «Вот, кто-то с горочки спустился», и даже ни разу не пытались смотреть старый Скрипишинский телевизор.

– От него голова может заболеть, и живешь вроде не своей жизнью, – объяснял я удивленному Скрипишину, который, впрочем, и сам вскоре перестал смотреть телевизор, неожиданно сблизившись с Ноной Львовной.

Теперь Нонна Львовна не журила нас за употребление вина, а сама пила лошадиными дозами, не отставал от нее и Скрипишин.

– Эх, жил бы я бобылем, да так бы и умер, если бы вас не встретил! – говорил Егор Федотович, часто целуя руку Нонне Львовне.

– Вы о чем это?! – наигранно изумлялась Нонна Львовна.

Все мы весело засмеялись, потому что ночами хорошо слышали необузданные и страстные стоны Нонны Львовны и чересчур звонкий, поросячий визг Скрипишина, которые спали от нас через стенку, в соседней комнате.

Капа пила всех меньше, поскольку ее беременность протекала хуже, чем у Веры с Мнемозиной.

После каждого приема пищи ее сильно рвало, и у нее кружилась голова. Возможно, это было как-то связано еще с ее переживаниями из-за отца, который хотел, во что бы то ни стало, разрушить нашу семью!

Нонна Львовна заваривала ей успокоительный чай, шишки хмеля, валерьяну, мелиссу, семена укропа и душицу.

После этого чая Капа спала как убитая вместе с Верой на кровати, а мы с Мнемозиной рядом с детьми на полу.

Какие это были счастливые мгновенья, когда все засыпали, а мы с Мнемозиной совокуплялись в безумном порыве!

Иногда, чтобы показать всем остальным женщинам, как она меня любит, она оставляла на моей шее множество засосов.

Однажды Мнемозина умудрилась с помощью засосов написать на моей шее с левой стороны мое имя – Ося! – а потом с правой стороны – Мой!

Потом все так дружно смеялись, и никак не могли удержаться от смеха еще три дня, пока оставались на шее засосы. Жизнь в квартире Скрипишина протекала легко и незаметно.

С первого же дня нашего проживания у него, Нонна Львовна устроила Егору Федотовичу хорошую головомойку за его ничем не оправданное пристрастие к нацизму, которое сразу же разглядела и в портретах, и в фотографиях Адольфа Гитлера, висящих в его комнате.

– Так он же был хороший, просто его обманули евреи, – отчаянно стал защищаться Скрипишин.

– Евреи, говоришь?! – разгневалась не на шутку Нонна Львовна, и одним хуком слева уложила бедного Егора Федотовича на пол.

С этого дня вместо портретов и фотографий Адольфа Гитлера на стене у Скрипишина стали висеть портреты Зигмунда Фрейда, Альберта Эйнштейна и первого президента Израиля – Хаима Вейцмана. Иногда по вечерам Егор Федотович под руководством Нонны Львовны изучал Ветхий Завет, Тору и Каббалу.

Спустя месяц он мог уже немного разговаривать на идише.

У меня даже сложилось впечатление, что он собирается вместе с Нонной Львовной эмигрировать в Израиль.

Время шло, а мы все продолжали оставаться на квартире у Скрипишина.

Спустя месяц я попытался заговорить со всеми о наших планах на будущее и о том, куда нам уехать из Москвы, но меня никто не хотел слушать.

Теперь наши веселые застолья начинались с утра, а заканчивались далеко за полночь, и пили теперь абсолютно все, даже Капа, которой от этого становилось все хуже и хуже, т. к. она пила наравне со всеми.

А Скрипишин чтобы часто не бегать в магазин, покупал вино ящиками, и привозил его на специальной коляске, приобретенной им где-то по случаю.

Затем в квартире Скрипишина наступили полная анархия и хаос: женщины ничего не готовили, не убирали, не стирали, вскоре объявились мыши и тараканы.

Нонночка и Лолочка пососав молочка у своих пьяненьких мам, Мнемозины с Верой, постоянно спали и почти не подавали никаких признаков жизни. Капа после чрезмерного употребления вина могла часами сидеть над унитазом, издавая порою ужасные вопли.

Скрипишин часто запирался с Нонной Львовной в ванной, где они из себя извлекали не менее сладострастные звуки.

Я на все это глядел глазами чужестранца, совсем нечаянно попавшего в Москву, и также совсем нечаянно обратившего все свое внимание на этот ужасный бардак.

Складывалось впечатление, что на нас так негативно действовала маленькая обшарпанная квартирка Скрипишина и атмосфера бесконечного ожидания с чувством полной неизвестности, незнания о своем будущем.

Надо было что-то делать, мои жены, как и Нонна Львовна с Егором Федотовичем страшно деградировали в четырех стенах. Скрипишин и раньше-то особым умом не блистал, но вот, мои милые жены до обидного стали тупы и немногословны.

Я пытался заговорить с ними о любви, попробовать их как-то развлечь с помощью секса, но все их мысли и желания были связаны с одним только вином.

Когда-то великий Вольтер произнес одну мудрую фразу, и как будто эта фраза была обо мне: «Искатель счастья подобен пьяному, который никак не может найти свой дом, но знает, что дом у него есть».

Точно такое же состояние было у меня, вроде бы я жил вместе с женами, и вроде в одном доме, но с другой стороны, все как будто было наоборот. И квартира не моя, а Скрипишина, и жены вроде мои, и не мои!

Вот и раньше казалось, что я не могу ни одной ночи обойтись без них, а теперь они пьяные и усталые от своих попоек, мгновенно проваливались в сон, и теперь их ничего совсем не интересовало!

Как быть, как заставить больного человека остановиться?! Наверное, нужна только сила, и эту самую силу я применил! Как только на следующий день неугомонный Скрипишин привез домой на тележке ящик «Каберне» и ящик «Саперави», я под громкие восклицания самого Скрипишина и жуткие вопли всех женщин вылил все содержимое этих бутылок в унитаз.

Первую минуту глядя на них, я думал, что они разорвут меня на части. Правда, из всей компании только один Скрипишин накинулся на меня с кулаками, но тут же был оглушен легким ударом моей ладони по затылку.

– Запомните, дорогие мои, с этого дня я объявляю сухой закон! – сказал я, грозно хмурясь, – и никому из вас не позволю так бездарно и глупо проживать свою жизнь!

Пьяный подобен искателю счастья, который никак не может найти свой дом, – перефразировал я изречение Вольтера, – вот и вы на какое-то время потеряли свой дом, и забыли про него! Однако у вас есть время исправиться, или хотя бы поменять свои недостатки на достоинства!

Пьянство может быть и хорошо, но в меру, а вы этой меры, как я вижу, не знаете! И поэтому находитесь в рабстве у своих пагубных желаний и привычек!

Поглядите на себя в зеркало! На кого вы все стали не похожи?! На грязных и опустившихся шлюх?!

– Он назвал меня шлюхой! – заревела Мнемозина.

– И меня тоже! – подвыла ей в тон Вера.

Одна Капа с немым обожанием поглядела на меня и, подбежав, поцеловала, и мы слились в долгом протяжном поцелуе.

Рядом прокручивалось очередное глупое возмущение, бесполезная ругань и все то, что человека делает глупой скотиной, а мы с Капой целовались, мы никого не слушали, потому что устали от всех и прекрасно почувствовали наше грустное одиночество.

Может это было от того, что Капа пила меньше всех и ей было только хуже от вина, но так или иначе, она прониклась всем моим дерзновенным существом и растаяла в нем.

Мы молча удалились от всех в ванную… И там прямо на кафельном полу соединились… Маленькая беременность Капы возлежала на мне как волшебный цветок…

Ее белый с одним родимым пятном возле пупка живот был моей крошечной Землей, кружащейся в одиночестве вокруг солнца…

Вымершие планеты были и холодны, и горячи, но главное, в них не было того живого огня, который рождался для меня в сердцевине драгоценной Земли, олицетворявшей собой всю мою земную жизнь…

Потом я целовал ее живот и плакал… Капа тоже плакала… ее ладони как лепестки у цветка слегка соприкасались с моими, дрожали, передавая волнение тела душе… как таинственное письмо, доступное для прочтения не всякому, кому оно достанется…

И лоно у нее нежное, как лесная ложбина, покрытая мхом… И глаза у нее – глаза дикой кошки, и душа у нее – огонь, и сама она – богиня… Богиня Любви и Плодородия…

Думаю, в России никто и никогда не хотел создавать сильного государства, потому что очень многих устраивал беспорядок, – почему эта мысль пришла мне в голову после соития с Капой. Может, потому что беспорядок в семье у меня уже начал ассоциироваться с беспорядком в нашем государстве?!

Во всяком случае, я не знаю ни одного народа, который бы не показался мне глупым! И ни одной женщины, как, впрочем, и мужчины! Люди почему-то все время наживают себе каких-то врагов. Вот и мои женщины, за исключением одной Капы, перестали со мной, весьма демонстративно, общаться!

Теперь я с Капой спал в комнате на кровати, а Мнемозина с Верой в кухне, на полу возле детей. Несносный Скрипишин каждую свободную минуту укорял меня за объявление мною сухого закона в нашем крошечном мегаполисе, и еще за какую-то придуманную им самим неблагодарность!

Нонна Львовна лишь изредка напоминала мне об отсутствии хороших манер, не иначе как подразумевая под хорошими манерами нетрезвый образ жизни.

Первые три дня после произошедшего инцидента с вином, все, за исключением меня с Капой, находились в ужасно ипохондрическом состоянии.

Печальнее всех выглядела Мнемозина, иногда украдкой она брала в руки пустую бутылку «Саперави», которую я вылил в унитаз, и очень громко навзрыд плакала.

Вера часто ей подвывала, и все это вместе взятое, я называл кошачьими концертами!

Если Бог и сотворил нас по своему подобию, то это подобие нуждалось сейчас в искусном лечении! Недаром же алкоголиков лечат в психушках!

Хотя врачи знают о болезнях своих пациентов не больше, чем президент страны о делах своих министров, просто им недосуг часто встречаться!

Однако, мне в отличие от них, приходилось не просто встречаться, а жить с ними, отчего мои знания обогащались таким чрезмерным опытом, что мне оставалось только освещать всю их наготу, как раввину освящать своей молитвой синагогу.

Однажды, когда мы с Капой спали на кровати, я проснулся, услышав воочию происходящий в кухне между Верой и Мнемозиной лесбийский акт.

– Глупышки! – сказал я им ничуть недрогнувшим голосом. – Если вы хотите любить, то любите меня! Только я могу доставить вам истинное наслаждение!

Сразу же воцарившееся молчание означало напряженную работу их молодых глупеньких головок.

– А ты на самом деле нас хочешь?! – с волнением спросила Мнемозина.

– Конечно, – бодро откликнулся я.

– А ты меня очень хочешь? – спросила Вера.

– Ну, еще бы, – обрадовался я, и быстро сполз с постели, направившись в кухню к своим безутешным женам.

Какой живительный восторг охватил все мое тело, и с какой стремительной быстротой, и какой ослепительной молнии, проник я сначала в Веру, а потом в Мнемозину.

Бедные изголодавшие мои женушки без конца вскрикивали, испытывая оглушительный спазм страсти и вожделения.

Вскоре от их криков раскричались Нонночка с Лолочкой, но нам уже было хорошо от тех безумных восторгов, до которых мы так быстро дорвались.

И уже никакая губительная тяга к вину не могла разрушить нашего семейного союза, нашего родного очага!

Благодаря мне, они, наконец, вернулись к нормальной естественной жизни. Даже Нонна Львовна перестала на меня обижаться.

Один только офигевший от нашей трезвости Скрипишин каждый день являлся домой из магазина пьяным и веселым, и ничего поделать с ним было невозможно.

Ежедневно получая от нас деньги на продукты, он тут же часть этих денег пропивал в пивбаре, или в какой-нибудь забегаловке, потом на оставшуюся часть покупал продукты.

Я попытался его образумить, но все было бесполезно. К собственному ужасу, мы насильно вселились в квартиру к чужому для нас человеку, сделав его алкоголиком!

Нонна Львовна тоже попыталась как-то остановить Егора Федотовича, но, увы, ею он уже нисколько не интересовался! Теперь он интересовался только одним, когда ему дадут деньги, и он пойдет в магазин за продуктами, причем, чтобы чаще уходить от нас, Скрипишин покупал ровно столько продуктов, сколько хватало всем на один раз.

Через некоторое время он уже так обнаглел, что уходил в магазин рано утром, а возвращался поздно вечером. Так больше продолжаться не могло, и надо было что-то делать.

Никакие слова, даже оплеухи, которыми его частенько одаривала Нонна Львовна, на Скрипишина не действовали.

Это был уже законченный алкоголик, готовый продать все, что угодно, даже себя и свою квартиру за бутылку вина!

– Уж лучше бы он разглядывал портреты своего фюрера! – злилась Нонна Львовна, когда Скрипишин в очередной раз исчезал на целый день.