Игорь Соколов - Мнемозина, или Алиби троеженца

– А зачем нам Скрипишин, вы сами, Нонна Львовна, можете ходить в магазин. Вас же Филипп Филиппович никогда не видел?! – осенило вдруг Мнемозину, и мы все дружно засмеялись, восхищаясь ее мудрой натурой.

Действительно, так долго прячась в квартире Скрипишина, и постоянно испытывая страх перед всемогущим отцом Капы – Филиппом Филипповичем, мы совсем забыли про то, что Филипп Филиппович никогда не видел в глаза Нонны Львовны. Обрадовавшись, мы дали Нонне Львовне много денег и тут же отправили ее в магазин.

Однако, радость наша была недолгой. Нонна Львовна пришла гораздо раньше, ушедшего утром Скрипишина, но пришла она и без продуктов, и без денег, и вообще она не пришла, а приползла пьяная на четвереньках.

– Скотина! Мне ребенка кормить нечем! А ты! – закричала на нее Мнемозина, у которой недавно кончилось молоко.

Теперь Вера кормила одновременно и Нонночку, и Лолочку. Картинка была прекрасной, хотя ее омрачали мысли о настоящем. Поздно вечером пьяного Скрипишина с сумкой продуктов и пакетом молока мы встретили как настоящего героя.

Мои жены умудрились даже его всего расцеловать, чем вызвали в моей душе жгучую ревность, которая, впрочем, быстро прошла, после того, как они кинулись после столь горячих поцелуев, чистить зубы, чтобы не ощущать запах крепкого Скрипишинского перегара.

Пьяная Нонна Львовна храпела, как иерихонская труба, чем немало удивила не менее пьяного Скрипишина. Разнюхав в ее громадном, храпящем облике родной и такой близкий его душе запах алкоголя, Скрипишин запричитал.

– Вы ей разрешили пить?! Здесь было еще спрятано вино?! – завращал он глазами.

– Просто она выпила одеколон, – соврала Капа.

– Надо же, до чего человечину довели, – всхлипнул от жалости к Нонне Львовне Скрипишин, и тут же подхватив ее лежащее в коридоре на полу тело, потащил его к себе в комнату. Буквально через минуту под ними заскрипела пружинами старая кровать.

– А я думала, что он уже все, что он уже больше не может, – усмехнулась Вера.

– Мужчина может все, чего он даже не может, – вздохнула Мнемозина и мы все рассмеялись, но уже не так весело, а с тихой грустью, с ощущением быстро уходящего времени, времени сыплющемуся как песок в двух соединенных колбах времени, времени, несущему свою неотвратимую бессмысленность, не оставляющего мыслей на потом… И все же, и все же, что-то такое еще не до конца осознанное продолжало нас возвышать и над землей, и над ее будничной суетой… Волнение тела душе, как таинственное письмо…

И почему я всегда позволял управлять собой, и Мнемозине, и Вере, и Капе, и даже Нонне Львовне.

Неужели из лени или какого-то непонятного слабодушия?!

Конечно, я нахожусь со своими женами в очень близких отношениях, а поэтому упрямо стремлюсь быть приятным, и даже когда вижу все их недостатки, предпочитаю всегда смолчать, а порой даже свалить вину за любой их проступок на самого себя!

И все же, любовь ли это, все брать на себя и терзаться по любому поводу, несущему в себе лицо иных несчастий, опекать их со всех сторон, восхвалять за что угодно, противореча порой самому себе!

С какой же легкостью и самодовольством человек любит себе подобных!

Такое ощущение, что я становлюсь снисходительным к ним из-за собственной же низости, заложенной в моей натуре. Конечно, обличая ложь, человек очищает себя, но как познать истину, как стать счастливым, если эта ложь заложена в твоей же натуре.

Пусть эта ложь пока невидимая, крошечная, почти незаметная, но она есть и она существует.

Ну, допустим, я люблю трех женщин, и могу уподобиться флюгеру, и показывать только на ту, на какую сейчас дует ветер, а если все они в едином порыве захотят меня, разве я смогу их охватить, как одной мыслью всю Вселенную, и не делаюсь ли я обыкновенным животным, когда удовлетворяю то одну, то другую женщину?!

Где он, этот закон, по которому каждый вправе познать другого по ощущению своего же ничтожества?!

Почему мы иногда или почти всегда не замечаем того короткого мгновения, с помощью которого весь наш внутренний мир вдруг неожиданно превращается в замкнутое пространство, и мы, существующие в нем, страдаем от недостаточной свободы – воздуха – необъятной беспредельности, в которой по своему предчувствию только и можем обрести свое истинное счастье?!

И почему мне бояться какого-то Филиппа Филипповича, который не смог быть отцом своей шестнадцатилетней Капе, потому что ему все время было некогда?!

Почему и по какому праву он теперь хочет забрать у меня свою дочь, если она уже духовно и физически созрела, и в состоянии уже сама обрести свою подлинную свободу?!

Отсутствие опыта?! – Да, оно есть в каждом, и каждый постоянно ошибается! Вряд ли кто знает, куда плыть без попутного ветра!

И все же самая главная философская мысль, которую я обнаружил благодаря бессоннице, заключалась в том, что замкнутое пространство, т. е. квартира Скрипишина, хотя и не лишало нас основной свободы, но все же приводило к какой-то деградации, а порою и к симуляции собственных страданий. Может поэтому, основное большинство оправдывало любой развивающийся на этой почве порок, в том числе и пьянство.

Когда мы перестали выпускать из квартиры Нонну Львовну, Скрипишин умудрился как-то не раз и не два принести для нее вино. Конечно, пила Нонна Львовна со Скрипишиным украдкой, и по ночам, из-за чего мы никак не могли разбудить их утром.

Однако, по своему простодушию, их ничем не излечимую сонливость мы объясняли себе их чрезмерным увлечением сексом, чему немало способствовала их весьма хитрая уловка, – когда они пили сидя на кровати, они подпрыгивали на ней, сотрясая пружины матраса, мало того, они от радости, что провели нас, визжали и хрюкали как две совокупившихся свиньи.

Возможно, радость, облеченная пороком довольно б долго оглашала темноту Скрипишинской квартирки!

Но как-то раз, устав от их громких криков, Мнемозина ночью тихонечко к ним зашла, и сразу увидала всю картину!

И подняла сама безумный крик!

Все вместе, ночью, стоя возле их постели, мы, молча, их одетых наблюдали, обдавая вмиг безумнейшим презреньем.

– Простите! Мы не будем больше! – сказал, наконец, очень волнуясь, Егор Федотович, опуская от наших осуждающих взглядов свою пьяную головку.

– Конечно, не будем! – заголосила Нонна Львовна, как будто страус, спрятав голову в подушки.

– Все! Теперь из вас никто больше отсюда не выйдет! – сказал я.

– А кто же тогда будет ходить в магазин?! – спросили меня все хором.

– В магазин буду ходить я сам, по вечерам, через окошко, – ответил я.

– А если кто-нибудь спутает тебя с вором?! – задумалась вслух Мнемозина.

– Да, а если сюда приедет полиция?! – поддержала ее Вера.

– А еще хуже, если мой отец?! – глубоко вздохнула Капа.

– А может, я не буду пить, – жалобно промямлил Егор Федотович.

– Да, иди ты в жопу, – сразу же из подушек отозвалась Нонна Львовна.

И все засмеялись, хотя этот смех был явно нервического характера. Все уже так устали от долгого проживания в квартире Скрипишина, что уже само жилище воспринимали не иначе, как тюрьму, которую всем очень бы скоро хотелось покинуть.

– Наверное, вы правы, – вздохнул я, – если я часто буду влезать в окошко, то рано или поздно кто-нибудь поднимет шум! Поэтому пусть в магазин ходит Егор Федотович! Но и с вами я здесь не останусь!

– Ты, что, нас бросаешь?! – закричала Мнемозина, не дав мне договорить.

Вслед за ней заревели Вера и Капа, кидаясь с объятиями и поцелуями ко мне.

– Мы тебя никуда не отпустим! – громко провозгласила Капа, и запустила свой нежный язычок в мой роток.

– Господи! Да, что же вы не даете мне договорить?! – заговорил я, еле освободившись от их объятий.

– Вы меня совсем неправильно поняли! Я не собираюсь вас покидать насовсем, просто я возьму денег и постараюсь купить какую-нибудь турпутевку на всех за рубеж, а там уже, в другой стране, мы решим е, что делать дальше!

– А меня с собой возьмете?! – жалобно промямлил Егор Федотович.

– Да, кому ты нужен, мямля такая? – опять глухо отозвалась из подушек Нонна Львовна.

– Мямля не мямля, а в хозяйстве всегда могу пригодиться, – оживился Егор Федотович, – а тебе уж, моя куколка, грех на меня жаловаться!

– Идите в ж*пу, Егор Федотович! – уже более ласково отозвалась Нонна Львовна.

– Обязательно пойду! – улыбнулся Егор Федотович, рассмешив всех своей глупой улыбкой, отчего я понял, что и моего дорогого соседа тоже придется взять с собой.

– Эх, ты, Ося, – вздохнул Егор Федотович, поймав мой настороженный взгляд, – и все-то ты думаешь, все-то ты считаешь, все-то ты подсчитываешь!

– Да, нет же, – сконфузился я, – просто я думаю, какую бы выбрать страну.

– Лучше в Африку, там всегда тепло, – мечтательно вздохнула Мнемозина.

– Да, ну, что вы, – засмеялся Егор Федотович, – там же негры!

– Ну и что, негры?! – спросила Капа.

– Ну, как же, они же дикари, они людей едят! – захохотал еще громче Егор Федотович.

– А я думала, Егор Федотович, что ты уже перевоспитался, – подняла свою голову от подушек Нонна Львовна.

– Но евреев-то я уважаю! – с боязнью поглядел на нее Егор Федотович.

– Пока я тебе в морду не дала! – усмехнулась Нонна Львовна.

– Нет! Совсем не из-за этого, – обиделся Егор Федотович, – а просто из уважения к вам и к Осе!

– Все-таки, если бы евреи с русскими чаще вступали в брак, разводов было бы намного меньше, – с лукавой улыбкой поглядела на меня Нонна Львовна.

– Эх, Нонночка, до чего же ты умная! – восхитился ею Егор Федотович.

И тут в соседней комнате заголосили наши дочки, и мы убежали к ним, пожелав «спокойной ночи» Нонне Львовне с Егором Федотовичем.

На следующее утро я вылез в окно, покинув на несколько дней нашу квартиру, договорившись со всеми, что уже подъеду за ними на такси к соседнему дому, когда будут куплены авиабилеты и готовы загранпаспорта, а пока поживу у Борьки Финкельсона.

Моя ссора с его женой уже как-то подзабылась, к тому же я уже решил, что если не смогу с ней найти общий язык, то уйду жить в гостиницу.

День был мрачный и хмурый, шел то снег, а то дождь. Одетый в старое засаленное черное пальто Егора Федотовича я напоминал брошенного всеми пенсионера.

На голове у меня была облезлая выцветшая фетровая шляпа с полями, а из под нее еще торчал рыжий парик, который я одолжил у Нонны Львовны,

И теперь я напоминал собой бывалого хиппи!

И в этом-то самом наряде я столкнулся нос к носу с Филиппом Филипповичем, который в полном одиночестве прохаживался около голых кустов акации, совсем недалеко от нашего дома. Его джип, как я успел заметить, продолжал оставаться на своем прежнем месте, возле подъезда.

– Идите за мной! – прошептал он, и кивнул головой в сторону хорошо мне знакомого пивбара.

Черт! Надо же такому случиться! Неужели я никак не смогу освободиться от него?!

Мы быстро спустились в полуподвальное помещение и сели в угол за круглый столик.

Филипп Филиппович заказал нам по кружке пива и отварных креветок. Все время мы молча разглядывали друг друга, пока официантка исполняла наш заказ.

– Ну, рассказывайте, – нарушил свое тягостное молчание Филипп Филиппович.

– Наверное, человек забывает свою вину, когда исповедуется в ней другому, – вспомнил я изречение Ницше, – но этот последний, как правило, не забывает ее!

– Интересно говорите, – задумался Филипп Филиппович и закурил, угостив меня сигаретой.

– Знаете, я не верю в случайность, – вздохнул я, – а если я вас встретил, то значит, это было кому-то необходимо!

– Богу что ли?! Или Дьяволу?! – усмехнулся Филипп Филиппович, уже хватаясь за кружку, принесенную официанткой.

– А не все ли равно, – в эту минуту я задумался о том, что если я его ударю, и он не успеет кинуться за мной, то, возможно, я сумею потеряться на набережной возле супермаркета.

– Знаете, я готов вас за все простить, – неожиданно наступил мне на ногу под столом Филипп Филиппович, – что, не верите?!

– Вам нельзя верить, – я прищурился, тоже взявшись рукой за кружку.

– А вы попытайтесь, – улыбнулся Филипп Филиппович, отхлебнув из кружки пива, – ведь я же не поднял шум и не крикнул своим охранникам, когда увидел вас!

– Кто знает, что у вас на уме?!

– На моем уме ничего нет, – засмеялся Филипп Филиппович, и я сразу же почувствовал в его смехе какой-то подвох.

– Позвольте, я зайду в туалет?!

– Ради Бога! – усмехнулся Филипп Филиппович. – Только постарайтесь долго не задерживаться.

– Хорошо, постараюсь, – глубоко вздохнул я.

Я зашел в туалет, и закрыл дверь на замок. На стене возле унитаза почти у самого потолка располагалось длинное узкое окно, через которое я вполне бы мог пролезть.