Игорь Соколов - Мнемозина, или Алиби троеженца

– Ну, ты же видишь, какой у меня кавардак?! – взмахнул я рукой.

– Да, уж, – вздохнул Борис, – даже не знаю, радоваться или сочувствовать тебе?!

– Да, конечно же, радоваться! – я уже опьянел и готов был говорить любые, любимые сердцем глупости, – женщина, это всегда стихийное бедствие, хотя в одиночку она совсем не страшна!

– Глядя на твою семейную жизнь, я бы так не сказал, – улыбнулся Борис.

– Сказать можно все угодно, главное, правильно подумать, – вздохнул я.

Борис хотел что-то сказать, но в этот момент зашла Нонна Львовна с тарелками пельменей на подносе.

– Да, вы, как я погляжу, уже наклюкались! – удивилась она. – Ну и старички!

– И никакие мы не старички! – обиделся Борька.

– А на обиженных воду возят, – засмеялся Скрипишин, но Нонна Львовна дала ему подзатыльник, и Скрипишин сразу затих.

Она быстро поставила пельмени на стол, расставила перед каждым из нас тарелки с ложками, и молча вышла.

– Все-таки женщина – единственный наркотик, который принимают всем телом, – усмехнулся Борис, – так что, за наркотик! – и он чокнулся со мной.

Скрипишин уже спал.

А я пил, разговаривал с Борисом, а сам думал, какая все же жизнь несправедливая штука, в особенности к отдельным людям, например, к таким как Борис, чья жена исподтишка кидается на любого мужчину, и самое странное, что, получая от нее множество упреков и ссор, он продолжает с ней жить, и при этом чувствует себя вполне счастливым человеком, хотя бы потому, что большей частью своей натуры он принадлежит не ей, а окружающему его миру.

Хотя, может быть, она так удовлетворяет его, что он готов простить ей любые прегрешения и тут же их забыть?!

Я предложил Борису остаться у меня переночевать, но он отказался. Уже далеко за полночь я провожал его.

Когда мы вышли к набережной и закурили, глядя на Храм Христа Спасителя, Борис неожиданно спросил меня: «Скажи, Ося, правду! У тебя с Любой что-то было?!»

– Да, что ты?! – засмеялся я, не сводя с него своих невинных глаз.

Борис хмуро посмотрел на меня, и я перестал смеяться, хотя в душе у меня разметалось безмятежное спокойствие, ведь что ни говори, а перед Борисом я был чист.

– Да, какой смысл, мне тебе врать, Борис?! – я посмотрел на него с немым укором, как судья порою смотрит на подсудимого.

Больше всего меня удивляло то, что такое огромное количество лет нашей дружбы могла измарать какая-то молодая стерва, готовая вмиг все уничтожить между нами.

Наверное, это и есть несправедливость.

– Даже если ты мне и соврал, то все-равно спасибо! – и пьяный Борис со слезами на глазах обнял меня, и я как будто снова вернулся в наше детство, когда мы вдвоем все время чего-то чудили, то делали взрывчатку и сожгли у Бориса весь стол, то на последнем ряду в кинотеатре целовались, а иногда совокуплялись с девчонками из старших классов.

Именно тогда во мне и в Борисе, и стал проявляться какой-то повышенный интерес к анатомии, а потом и ко всей медицине.

Помню, как мы писали шпаргалки по химии, когда вдвоем поступали на лечебный факультет, как учились, и как разгружали по ночам вагоны с углем и песком. Эх, чего только не было в нашей грешной жизни!

– А может, зайдем ко мне, – предложил Борис, и я снова почувствовал себя как рыба на раскаленной сковородке, – не бойся, я знаю, что моя жена стерва, и готова пожертвовать чем угодно ради своего удовольствия, но я держу всю ситуацию под контролем!

Борис по-доброму улыбнулся, и у меня как-то сразу все сразу отлегло от сердца.

Вскоре мы поймали такси и уже через полчаса были у Бориса. Как ни странно, Люба не спала, и встретила нас в коротеньком полупрозрачном платьице, через которое просвечивали ее груди.

Фима уже давным-давно спал, а она упрямо сидела возле уже накрытого стола.

– Ах, Ося, я так тебя ждала! – обрадовалась Люба, и нисколько не смущаясь Бориса, попыталась снова поцеловать меня в губы, но я вовремя успел увернуться, качнув головой.

– Ну, ты и скромник! – засмеялся Борис.

У него был такое радостное лицо, будто он только что нашел дипломат с миллионом долларов.

За столом Люба попыталась сесть рядом со мной, но я упрямо отодвинулся по другую сторону стола, а как сел, засмеялся, увидев, как Борька целует взасос свою драгоценную женушку.

Через некоторое время они все же окликнули меня, так как я повернулся от смущения к ним спиной.

– Надо выпить, – сказал Борис и откупорил бутылку водки. Мы как-то быстро все выпили и опьянели.

– Бывают женщины в лоне которых можно стать философом, – задумчиво глядя на меня, пробормотал Борис.

– Какие еще такие женщины? – сердито осадила его Люба.

– Да всякие, – отмахнулся от нее с улыбкой Борис и тут уже свалился под стол, а я тихо встал из-за стола, и неровной походкой пошел к выходу.

– Пойдем, я тебя провожу! – сказала Люба, быстро поднявшись из-за стола.

Думая, что она все-таки образумилась, я пропустил ее вперед, но в коридоре на ковре, она резко толкнула меня, и я упал, а через мгновение

Люба уже сидела на мне, пытаясь расстегнуть на моих брюках ширинку.

– Вот, Анафема! – прошептал я и столкнул ее с себя, и быстро, одним рывком поднялся.

Потом я вернулся в комнату и бережно положил своего спящего друга на диван, накрыв одеялом, и покинул их квартиру, сопровождаемый безумным хохотом Любы.

Как я вернулся я домой, я уже не помню, но когда проснулся в коридоре, на персидском ковре, надо мной уже стояли мои дорогие жены и улыбались.

– А как я здесь оказался?! – изумился я.

– Меньше надо пить, – хихикнула Мнемозина.

– Ты, что не помнишь, как уже под утро приехал от Финкельсонов?! – спросила Вера.

– О, если бы только все помнить и знать, – вздохнул я, чувствуя себя виноватым перед ними.

– Ося, тебя уже нельзя пить, – села рядом со мной Капа, и с лукавой улыбкой поцеловала меня, – подумай о своем здоровье!

– Да, это все Борька чего-то, пойдем да пойдем ко мне, – начал оправдываться я.

Однако на душе у меня было неспокойно, потому что оставалось какое-то смутное впечатление, что мне это все приснилось, а еще с той самой минуты, когда я произнес слово «Анафема» Любе, так нагло пытавшейся воспользоваться моим беспомощным состоянием, у меня обнаружился глубокий провал в памяти.

Было так страшно, как будто целый кусок жизни я вообще не существовал! Хуже было потом, когда мои жены ушли и ко мне в гостиную влетел перепуганный Скрипишин.

– Ося, ты помнишь, что ты вытворял здесь утром?! – шепнул он, оглядываясь на закрытую дверь.

– Честно говоря, я ничего не помню, – удрученно вздохнул я.

– Зато я помню! Я проснулся рано утром от какого-то шума, а когда выглянул в коридор, то увидел, как ты заставил охранников маршировать по коридору. Хорошо еще все бабы спали, мы ведь ждали тебя вчера до часу ночи!

– Только и всего-то?! – улыбнулся я.

– Да, это все ерунда, – усмехнулся с боязнью Скрипишин, снова оглядываясь на дверь, – только потом, – заговорил он вкрадчивым шепотком, – ты зашел в гостиную и стал звонить Филиппу Филипповичу.

– И что, я что-нибудь говорил ему?! – вздрогнул я.

– Говорил, и еще как говорил, – шепнул Скрипишин, и многозначительно замолчал.

– Говори, не томи мою душу! – попросил я.

– Ты сначала сказал, что Капа от тебя уже на шестом месяце, и что она специально одевает платья свободного покроя, чтобы не огорчать его!

– А еще что?! – спросил я пересохшими губами.

– А еще ты сказал, что его дочь ты сделаешь великой матерью-героиней, и что она будет тебе рожать детей до тех пор, пока ты сам не умрешь!

– И что, я ему это все просто так выложил?! – опешил я.

– Говорил, еще, как говорил, – озабоченно поглядел на меня Скрипишин, – говорил, я негодяй, я дочку вашу спер, чтобы почувствовать с ней рай, а вот последнюю строчку я забыл! Кажется, вселенной волонтер, что-то такое! Ты же потом с ним стихами заговорил!

– Стихами?! – удивился я, и тут внезапно прозвенел дверной звонок.

– Наверное, это он, – боязливо шепнул Скрипишин.

– Надо одеться, – шепнул я, и быстро вскочив с дивана, стал одеваться.

Филипп Филиппович зашел в гостиную, когда я был в трусах и в рубашке, одетой наспех, и с неправильно застегнутыми пуговицами.

На Филиппе Филипповиче не было лица. Сзади него кучковались мои обеспокоенные жены, которые уже почувствовали что-то неладное.

– Оставьте нас! – крикнул нам всем Филипп Филиппович.

– Папа, но может быть… – кинулась к нему Капа.

– Никаких может быть, – взвизгнул Филипп Филиппович, и все сразу же удалились.

– Вы помните, что вы мне говорили по телефону?! – спросил он.

– Да, то есть, не совсем, – смущенно поглядел я на своего тестя.

– А вы ведь старше меня на одиннадцать лет! – изумился Филипп Филиппович.

– Ну и старше, ну и что, – вздохнул я, и тут же зевнул, почесывая левый бок, – старше, это не значит мудрее!

– Почему вы чешетесь?!

– Когда я нервничаю, у меня всегда что-то чешется!

– А может вам пригласить психиатра, – съехидничал Филипп Филиппович.

– Это чтобы на троих сообразить, – усмехнулся в ответ я.

– Дурак, ты Ося, ой, дурак, – завздыхал Филипп Филиппович.

– Я же не говорю, какой вы были дурак, когда поджигали нас в доме, в деревне! – поглядел я на него с сарказмом.

– Н-да, – пробормотал Филипп Филиппович, сжимая пальцы в кулаки, – не знал я, что ты у нас такой злопамятный, Ося!

– Это я сказал, чтобы только остудить ваш пыл!

– Господи, Ося, неужели тебе нечем заняться? Почему ты уже не работаешь?

– А я уже пенсионер, да к тому же троеженец, а когда не одна жена, а три, вся семейная жизнь превращается в сплошную работу, – произнес я с гордой улыбкой.

– Ага, значит для работы ты уже пенсионер, а на то, чтоб баб брюхатить, у тебя и силы, и здоровье есть?! – Филипп Филиппович так громко ораторствовал, что его слюна из губ ненароком попала мне в лицо.

– Почему вы плюетесь, – возмутился я.

– Это нечаянно, простите, – смутился тесть.

Потом мы посмотрели друг на друга, и оба совершенно неожиданно и облегченно рассмеялись, и даже пожали друг другу руки.

– Знаешь, Ося, живи, как знаешь, только не говори мне, пожалуйста, гадостей по телефону, – взмолился тесть, и мне почему-то его стало жалко, хотя он был моложе меня, но был он весь какой-то старый, измученный, больной, а самое главное, одинокий.

– Филипп Филиппович, а почему бы тебе тоже не найти бабу?! – спросил я.

– Я очень любил свою жену, Евгению, маму Капы, – вздохнул и прослезился Филипп Филиппович, – если б ты знал, как я ее любил?!

Я хотел ему сказать, что это не повод, чтобы перечеркивать всю оставшуюся жизнь, но раздумал.

Есть такие душевно-интимные области, куда лучше не совать свой нос, и хотя Филипп Филиппович сам, не раз и не два совал свой нос в мою жизнь, но на это у него все же было какое-то моральное право.

Все же, что ни говори, а Капа соблазнилась мной, будучи, сама несовершеннолетней.

– Все-таки, женщина – это единственный наркотик, который принимают душой, – прошептал я, переосмыслив высказывание Бориса Финкельсона, и Филипп Филиппович согласился со мной грустным кивком головы.

– А еще, женщина – это безумная пустота до краев заполненная Любовью, – прошептал он.

С того самого дня, как я побывал у Финкельсонов, Борис стал частенько захаживать к нам в гости, принося с собой то бутылку коньяка, то бутылку водки.

Причем цель его прихода была такой туманной, что мне становилось как-то не по себе. Борис явно желал меня напоить, чтобы затем увести к себе домой, то есть к своей жене Любе, но зачем?! Неужели только для того, чтобы проверить в этом вопросе мою невинность.

Временами мне даже чудился в этом какой-то семейный заговор, но все легко объяснялось муками моей ни в чем неповинной совести. Один раз Борису все же удалось пригласить меня к себе.

Помню все как в бреду или во сне. Борис меня опять на такси привез к себе, так же, как и в прошлый раз, нас встречала Люба, одетая в полупрозрачное платье.

Мы также сели за стол, и она также ему подливала коньяк, однако теперь он упал не под стол, а сумел кое-как добраться до дивана, и уснул. Я, немного придя в себя, успел прошмыгнуть в туалет и там закрылся. Люба множество раз пыталась вскрыть замок, но у нее ничего не получалось. Прошел, наверное, час, когда я услышал их тихие голоса.

– А как я смогу, а вдруг он меня увидит, – шептал в ответ Борис.

– Ну, попробуй, ты же мне обещал.

– Обещал, – тихо вздохнул Борис, и было в этом вздохе столько послушания и какого-то идиотского смирения, что я едва не рассмеялся, зажав зубами кисть своей правой руки.

– Надо попробовать отверткой, – шепнул минутой позже Борис, и тут же в замке, то есть в ручке с внутренним замком послышалось характерное шевеление.