Игорь Соколов - Мнемозина, или Алиби троеженца

Борис продолжал настойчиво посещать меня с неизменной бутылкой, уговаривая, пойти к нему в гости, но я уже не пил с ним.

По старой дружбе я еще приглашал его к себе в дом, хотя его посещения, раз от разу, производили во мне тягостное впечатление, и, наверное, так продолжалось бы очень долго, если бы однажды с Борисом не произошла очень странная и добрая перемена. Неожиданно он пришел ко мне совершенно трезвым человеком.

Я с большой радостью констатировал в своей душе факт, что Борис воскрес, изменился в лучшую сторону, а главное, снова наполнился былым оптимизмом и мудростью.

Конечно, он продолжал любить свою Любу, но, уже не просто как женщину, доставлявшую ему удовольствие в сексе, а как человека, со всеми свойственными ей грехами и противоречиями, поэтому он уже не пел ей хвалебные песни, и не угождал любым ее желаниям и прихотям.

Он пришел ко мне, когда все мои жены, а также Нонна Львовна со Скрипишиным дали ему понять, что его присутствие здесь нежелательно, что они презирают его.

Даже наши часто меняющиеся охранники встретили Бориса неизменным хохотом и фырканьем.

Бедный Борис, я чувствовал себя до определенной поры обязанным с ним выпить и как-то скрасить его досуг, но неожиданно он признался, что бросил пить и снова вернулся на нашу прежнюю работу. И вот мы опять сидели с ним у меня дома, и пили вдвоем чай с медом, закрывшись от всех в комнате.

– Знаешь, Люба сама мне все рассказала, – облегченно вздохнул Борис, – и я очень рад, что у меня есть такой друг как ты. Говоря честно, я всегда верил в тебя! Но сейчас, после того, как я все узнал, я зауважал тебе еще больше!

И во многом, благодаря этому осознанию, я смог, наконец, подняться, и как говорится встать, и почувствовать себя человеком!

– Я тоже, всегда в тебя верил, – улыбнулся я, и пожал ему руку, как бы навсегда скрепляя нашим рукопажатием дружбу.

– Ты ее простил?! – спросил я.

– Да, конечно, – покраснел Борис, – а кто из нас не без греха?!

Наступила неловкая пауза, когда два человека так прекрасно понимают друг друга, что даже не знают, что еще сказать друг другу. Как раз в это время, к нам в гости пришли Леонид Осипович с Елизаветой Петровной, и на этом наш откровенный разговор закончился.

Борис тут же поспешил покинуть наше жилище, и долгое время к нам потом не приходил.

Я не предпринимал никаких попыток вернуть его, и даже почувствовал некоторое облегчение от того, что он пропал на время, чтобы мы с новым посвежевшим взглядом могли переосмыслить дружбу, и понять, насколько мы дороги друг другу.

Вот, так, на старости лет мы еще сильнее уверились в своих дружеских чувствах, ибо нам была дана возможность пересмотреть очень многие свои жизненные позиции. Возможно, то, что мы называли дружбой, вначале было просто шалостью, а затем приятным и взаимным времяпровождением, но потом это переросло в более крепкое и родственное чувство, которое было нельзя ни на что променять.

Сейчас я уже с грустной улыбкой вспоминаю, как мы с Борисом привыкли обмениваться хвалебными комплиментами. Это был некий ритуал, с помощью которого мы сближались и создавали некое интимное братство.

Было, конечно, в этом что-то наивное, по-детски легкое и прямодушное, но именно оттуда, из детского далека пришло и выросло это родственное чувство, сделавшее нас настоящими друзьями.

«Каждый умирает в одиночку», – я помню эту фразу своего отца, хотя его давно уже нет в живых.

Я не знаю, а может быть, даже не ощущаю цены настоящей дружбы и любви, ибо для меня и любовь и дружба навсегда останутся самыми бесценными чувствами, ради которых и стоит жить на этой грешной земле.

Я люблю Мнемозину, Веру, Капу, своих дочерей Нонну, Лолу и Леночку, и питаю к Борису самые светлые чувства, но иногда у меня возникает ощущение какого-то неправдоподобия моей жизни, возможно, это связано с моей прошлой профессией патологоанатома.

Я вскрывал трупы людей и не чувствовал, что это люди или их останки; даже их, то есть наша плоть, – она всегда исчезала, испарялась, большей частью поднимаясь вместе с влагой в небеса.

Поэтому рядом с собой я всегда ощущал чье-то невидимое присутствие, и я не боялся его, я даже мог это присутствие как-то обозначить своим жестом или взглядом, когда ты вглядываешься с ужасом в пустоту, и вдруг в ней видишь близкий и давно знакомый тебе образ.

Гераклит говорил, что Боги не говорят с нами, а подают знаки. Как раз знаки мы и должны уметь различать. В мой день рождения Борис так и не пришел ко мне, но поздравил меня по телефону.

Я чувствовал, что ему понадобится еще какое-то время, чтобы придти ко мне как в старые добрые времена.

Меня все-равно очень обрадовал его звонок, значит он не забыл, что у меня сегодня день рождения. После его раннего утреннего звонка меня тут же поздравили мои жены.

Ближе к вечеру приехал Филипп Филиппович. Он мне подарил джип «Мицубиси».

Леонид Осипович с Елизаветой Петровной, подарившие мне дешевенький набор авторучек и такой же малопривлекательный органайзер, чувствовали себя явно не в своей тарелке, хотя их подарок был мне тоже очень дорог, хотя бы потому, что в отличие от Филиппа Филипповича, они научились видеть во мне идеал, пусть даже не совсем правильный, иногда приносящий обиды или разочарования, но все-таки идеал, существо, родное для их дочери, а следовательно, и для них.

Филипп Филиппович как будто значительно подобрел ко мне, но все равно держал между нами приличную дистанцию.

– Как вы понимаете, этот подарок я делаю не только вам, но и своей дочери, – прошептал он, когда пригласил меня одного поболтать с ним на балконе.

Мы смотрели на вечерний Кремль и освещенный со всех сторон прожекторами Храм Христа Спасителя.

Я понимал, что Филипп Филиппович никогда не станет мне близким и родным человеком, хотя по-своему и обижался на него, но совсем не из-за этих слов и не из-за подарка.

Было в нем что-то, что отталкивало меня от него.

С одной стороны, разница в возрасте, с другой, разница в положении и самом отношении к жизни, абсолютно все отдаляло нас друг от друга! И самое интересное, что он сам пытался сблизиться со мною, но его природная спесь всегда брала верх над разумом.

Он был слишком «заземлен», а поэтому никого не любил и ни в кого не влюблялся, и даже к своей дочери сохранил какую-то странную беспристрастность, а если и наделенную какой-то любовью, то в весьма отмеренных дозах.

Во всяком случае, у меня складывалось о нем именно такое впечатление, хотя оно было очень обманчиво.

– Должен сказать тебе, Иосиф, одну вещь, – неожиданно обнял меня как родного Филипп Филиппович, и, поглядев мне в глаза, чуть всплакнул, – видишь ли, Иосиф, ты единственный человек, которому я могу признаться в этом!

– В чем?! – я испуганно поглядел на него, ничего не понимая.

– Очень скоро, Иосиф, меня не станет, а поэтому все свои дела хочу передать тебе и как зятю, и как мужу моей дочери, – Филипп Филиппович говорил очень быстро и шепотом, словно боялся, что нас услышат.

– Я уверен, что ни ты, ни Капа не сможете управлять моей компанией, а поэтому я решил ее продать. Сам процесс может продлиться два-три месяца, а я боюсь, что за это время уже не смогу управиться. А поэтому собираюсь передать тебе все полномочия, и свести с покупателем!

– Очень тронут, – прошептал я, находясь в полной растерянности от услышанного.

– Знаешь, Иосиф, раньше я тебя ненавидел, презирал и горел желанием отомстить за дочь, а теперь вдруг понял, и уже вроде бы хочу сам кого-нибудь полюбить, за что-нибудь ухватиться, а уже поздно.

– Да, – вздохнул я, чувствуя как сам плачу.

– Все-таки, Иосиф, жизнь – очень несправедливая штука, – закачал головой Филипп Филиппович, – я моложе тебя намного и у меня никого нет кроме моей дочери, и я должен умереть мучительной смертью.

Ты же старше меня, и у тебя кроме моей дочери еще две молодых жены, и три дочки, и ты будешь жить, и неизвестно, как долго! И почему Господь остановился именно на мне?!

Ну, сделал я себе солидное состояние, то, сидя на телефоне, то, обирая своих несчастных сограждан, то, просто приватизировав, прибрав к рукам это государственное добро, но разве все это очень большой грех, и разве я заберу с собой что-нибудь на тот свет?! – с Филиппом Филипповичем случилась самая настоящая истерика, но я ничем ему не мог помочь. Он рыдал у меня на плече, как баба и даже два раза коснулся губами моей шеи.

Ощущение какой-то неприятной влажности смешанной с перегаром – слезы и сопли в одном печальном флаконе, а самое главное, ощущение какого-то необъяснимого внутреннего противоречия, в котором мы с ним, как две недоступные друг другу планеты, пытаемся с помощью своих обитателей докричаться друг до друга с помощью радиомагнитных волн, но настроенных совсем в разных звуковых диапазонах, и даже совсем в разных временах…

Я погладил его по спине, чувствуя дрожь во всем теле. Человек умирал и признавался мне в этом, и совсем не чужой мне человек, а отец моей жены, и дед моей дочери, а по возрасту еще совсем молодой цветущий мужчина. Что я мог ему сказать?! Одно ласковое слово, один понимающий взгляд, и все!

Человек обладает в чувствах самым большим дефицитом, потому что окружающие его, пролетают мимо почти с реактивной скоростью, реактивной для любви и понимания.

Человек просто не успевает понять и полюбить другого, а ведь полюбить иногда это, значит, и простить!

Что я еще мог сделать в этот вечер для Филиппа Филипповича, который вместе со мной отжался от пола несколько раз, сделал сотни приседаний, проверил на физическую силу свое еще молодое, но уже так быстро и коварно умирающее тело, потом забрал меня из семьи, усадил в свой темно-синий «Мерседес С-500» с двумя холодильниками, телевизорами, в общем, со всеми богатенькими примочками, и повез меня всю ночь кататься по Москве.

На Тверском бульваре он посадил двух молоденьких проституток, с белыми, вытравленными перекисью водорода волосами, при мне заставил одну из них, сделать себе минет, а потом мы пьянствовали всю ночь. Филипп Филиппович что-то орал мне на ухо, но я его не слышал, два телевизора с изображением одной и той же Мадонны орали во всю мощь, моя проститутка тоже пыталась мне сделать минет, но я резко оттолкнул ее от себя.

Всю ночь мы пили с Филиппом Филипповичем, а они всю ночь по очереди делали Филиппу Филипповичу минет, под упрямо орущую Мадонну, и еще у меня было такое ощущение, что мы с моим тестем уже катимся вместе на тот свет, а остановиться никак не можем!

И какого черта я поехал с ним?! Неужели только для того, чтобы его пожалеть?! И ради этой смертной, никому необъяснимой жалости я наблюдал, как Филипп Филиппович давал за деньги глотать свое семя каким-то ущербным женщинам, проституткам, чье горло напоминало собою смрадный насос, готовый проглотить в себя весь этот несчастный мир.

– И ради чего мы живем?! – орал отчаянно веселый Филипп Филиппович, перекрикивая своей глоткой Мадонну, – хочешь быть счастливым человеком – трахайся! Хочешь быть несчастным – трахайся с самим собой!

Казалось, что своим криком он хотел оглушить все человечество. Голые бабы, разлегшиеся возле его ног, тоже пили и курили, и без конца о чем-то болтали между собой. Водитель «Мерседеса», больше всего похожий на робота, ехал по ночной Москве, совершенно ни о чем не думая, только следя за светофорами и дорожными знаками.

Неужели когда-нибудь и я буду что-то делать, ни о чем не думая?! Терять свое драгоценное время за какие-то деньги, которые я с собой на тот свет ни за что не заберу?!

Какая же скотина этот Филипп Филиппович, и сосущие по очереди его крайнюю плоть проститутки!

Я им ору, а они ничего не слышат, тогда я тяну за волосы проститутку, а она все равно сосет у Филиппа Филипповича, потому что она знает свое дело, а еще она готова за деньги на все, даже, несмотря на то, что она не хуже меня знает, что на тот свет она с собою тоже ничего не заберет!

Рано утром Филипп Филиппович будит меня возле нашего дома. Мы оба выходим из «Мерса» с опухшими мордами, и молча закуриваем. Говорить уже вроде не о чем, хотя Филипп Филиппович все же на прощанье мне прошептал, пожимая мою руку: «Мешает, Ося, не любовь, а ее отсутствие! Только одно отсутствие!»

Эту фразу я запомнил на всю жизнь, как и его грустное лицо, лицо, опущенное с мыслями в собственную Смерть.

Помню нашу последнюю встречу с Филиппом Филипповичем в клинике, где он лежал.

Я сидел у него в палате один. За окном было пасмурное небо, по которому бороздили темные тучи.

Природа как будто подчеркивала угнетенное состояние Филиппа Филипповича.

Он давно уже принимал наркотики, поскольку раковая опухоль уже дала метастазы.

– А ты хотел бы со мной поменяться ролями, – неожиданно улыбнулся Филипп Филиппович, – я бы тебе отдал все свои миллионы, а ты бы на мое место пошел?!