– Оля, я все понял, – задыхаясь, сказал Глеб. – Я слышал его последние слова... теперь я знаю, почему ты требовала найти мамины подарки, только зря ты мне ничего не сказала...

– Глеб, голубчик! – сказала я, заливаясь слезами. – Ты еще ничего не знаешь, ты не знаешь, какой он подлец, этот человек...

– Верните мне мое. – Ник медленно поднялся. – Люди! Если у вас совесть есть – верните мне мое.

Он тоже как будто собирался плакать.

– Пожалуйста. Я – настоящий Ивашов. Я русский князь, у меня есть документы... мы с дедушкой даже в Англию ездили, когда мне десять лет было, нас английской королеве представили! Был бал, настоящее дворянское собрание – Романовы, Голицыны, Гагарины, Татищевы... Оленька! Я же передал тебе медальон, я же не жадный, мальчикам будет память!

– Им принадлежит все, – сказала я, с ужасом понимая, что мне очень жаль этого Ника. – Если бы Инесса сама передала тебе это... но ты же украл!

– А ты... а ты чем лучше?!

– Все у тебя? – повернулся ко мне Глеб.

– Да, – сказала я, улыбаясь вопреки всему. – В надежном месте спрятано... этому прохвосту не достать.

– Глеб, малыш... не верь ей! – вклинился Ник. – Ты убежден, что она отдаст тебе эти вещи? Она такая... давай потрясем ее, давай продадим статуэтку, а вырученное поделим пополам... огромная сумма!

Глеб ничего ему не сказал, он протянул руку и погладил меня по плечу.

В этот момент за окном забибикали. Я быстро взглянула туда и увидела открытый белый лимузин. За рулем сидел Виргиний, мрачный и злой, как сто чертей, словно он заранее знал, что все это предприятие закончится крахом.

– Пора... – с отвращением произнес Ник. – Елки-палки, как неудачно все получилось... Надо ехать, а то билеты пропадут... У Виргиния скоро срок грин-карты заканчивается, надо срочно возвращаться, а то нас домой не пустят и мы здесь на всю жизнь завязнем, ничего хорошего...

Все эти тонкости были мне не вполне понятны, но стало ясно одно – Ник должен уехать прямо сейчас.

– Так не отдадите? Ладно... Я, когда сюда ехал, особо и не надеялся... чистой воды авантюра. Глеб... был рад с тобой познакомиться. Ты мне кто, кстати?

– Двоюродный дядя... нет, двоюродный дедушка... – спохватилась я.

– Ладно... – опять вздохнул он и распахнул балконную дверь. – Не суть важно. Может быть, когда-нибудь...

Он махнул рукой и спрыгнул вниз. Мы с Глебом завороженно смотрели, как Ник садится в лимузин. Виргиний хотел о чем-то спросить своего товарища, даже рот раскрыл, но потом захлопнул его – по лицу Ника и так все читалось. Все вернулось на круги своя – они уезжали, и утреннее солнце с любопытством светило им в лица. Кто бы мог подумать – когда мы с Инессой шли домой и повстречали этих двух вежливых чужестранцев, – что расстанемся мы врагами и смерть Инессы будет стоять между нами, между прошлым и настоящим – разделительной чертой.

– Ник! – крикнула я с отчаянием, вцепившись в ветхие балконные перила. – Ник, погоди!

Глеб взял меня за локоть, но я нетерпеливо отмахнулась. На лице Виргиния вдруг появилась заинтересованность...

– Что? – спросил Ник безучастно и холодно, сидя ко мне вполоборота.

– Ты знаешь, что сказала Инесса перед смертью?

Интерес на лице Виргиния мгновенно потух, и он схватился за руль, видимо, не желая тратить время на бесполезные сантименты. Он собрался тронуться с места, но тут Ник перехватил у него руль.

– Что... что она сказала?.. – крикнул он, загораживаясь локтем от своего спутника, который вздумал сопротивляться.

– Она сказала: «Ник, убери камень!»

– Оленька, зачем ты все это ему говоришь? – прошептал с отчаянием сзади Глеб. – Зачем? Зачем этому дураку знать, что мама говорила перед смертью...

– Пусть знает! – нетерпеливо прошипела я. – Пусть мучается, если у него хоть капелька совести осталась...

– Не будет он мучиться...

– Ну и что? – со злостью выкрикнул Ник. – Какой еще камень?

– Она звала тебя! Она тебя любила – по-настоящему... Многих ли людей ты позвал бы перед смертью?..

Ник в этот момент выпустил руль. Лимузин тронулся с места, и тут на крыльце соседнего дома появилась Люсинда, закутанная в темный платок, – с тех пор как ее мужа взяли под следствие, она ходила только в темном и даже как будто похудела немного.

Она посмотрела вслед Виргинию и ничего не сказала.

Я вернулась к ведру и достала котенка из воды. Когда я стаскивала носок, часть размокшей глины отвалилась, блеснул сердоликовый бок статуэтки.

– Надо отмыть как следует, – сказала я, передавая Глебу свой трофей. – Это очень ценная вещь. Челлини.

– Да ну! – ответил он без всякого выражения.

– А ты думаешь, из-за чего весь этот сыр-бор разгорелся? – строго сказала я. – Медальон у Вадим Петровича пока хранится, я его потом принесу...

Глеб молча взвесил на ладони котенка.

– Оленька, – вдруг сказал он. – А что это за платье на тебе такое интересное?

Он свободной рукой подкинул пелерину за моей спиной.

– А что? – все так же строго ответила я. – Как раз только в таком полы мыть...

Он засмеялся через силу и обнял меня.

– Значит, ты с Вадимом Петровичем совсем помирилась?

– Не твое дело, – буркнула я.

– Ну-у, ты не права, – протянул он как будто даже с сожалением. – У нас в провинции всем до всего есть дело.

– Отстань...

В этот момент явилась тетя Зина с полными авоськами и очень удивилась беспорядку, царившему к комнате.

– А это что? – растерянно сказала она. – Это землетрясение было?

– Нет, – мне опять не хотелось ее пугать. – Это... это генеральная уборка. Я же тебе говорила вчера...

– Боже мой! – с ужасом произнесла она, перешагивая через груды вещей. – А это зачем? Зачем книжная полка на полу? Глеб, ну хоть ты-то...

– Очень много пыли... – важно ответил он. – Мы протирали книги.

– А на пол-то зачем бросать?! Здесь словарь Даля, потом, Чернышевский...

– Чернышевский? – в свою очередь ужаснулся Глеб, быстро прилаживая книжную полку на место. – Кто ж его сейчас читает?

– Ну не выбрасывать же!..

Они очень забавно препирались над книгами, а я в этот момент впала в какое-то странное оцепенение, на миг отрешившись от всего. Солнце светило в окна, и золотая пыль клубилась в его лучах... Одна мысль продолжала преследовать меня – мысль о том, что мир переменился раз и навсегда. Я теперь другая, и Глеб другой, и даже тетя Зина... Люсинда за окном была тоже другая. Теперь по городу ходили слухи, что она очень убивается из-за мужа, ходит к нему на свидания чуть ли не каждый день, носит передачи. И самое удивительное во всей этой истории, Миша Потапов простил ее – можно было предположить все, что угодно, но только не это смиренное, христианское прощение. Мрачный Минотавр выпустил своих жертв из лабиринта...

Я не знала всех тонкостей общения в семействе Потаповых, но мне казалось, что они счастливы сейчас – безумным, мучительным счастьем, которое тем острее, чем больше препятствий. Впрочем, ни одно семейное счастье не стоит таких жертв...

А те, другие, ехали сейчас навстречу солнцу. Я почему-то была уверена, что Ник думает только об Инессе...

* * *

Утром шел дождь.

Я проснулась поздно в этот день.

В коридоре шумели младшие Аристовы. Прошло больше месяца с тех пор, как ушла навсегда Инесса, и только сейчас отношения в их семье более-менее стали напоминать обычные человеческие, пелена черной меланхолии поредела и истончилась. Любовь Павловна стала шумно обсуждать с моей тетушкой какие-то коммунальные темы, Борис и Глеб как будто снова вернулись в свое мальчишеское состояние и даже позволяли себе иногда смеяться, Валентин Яковлевич затеял мелкий ремонт. Словом, все то, что еще так недавно казалось бессмысленным и ничтожным, оскорбляющим смерть, вдруг снова вышло на первый план.

– Князь! – орал за стеной Глеб. – Князь, вы вчера вечером забыли вымыть посуду! Что скажет наша гранд-маман?.. Я вам напоминаю – это не обязанность, это привилегия... Этюды Шопена и Рахманинова могут подождать.

– Не могут, – огрызнулся милый, обычно молчаливый Борис. – Сам бы помыл!

– Я наследник! Светлейший! А ты, Борька, – салабон-первогодок...

Они спорили о какой-то ерунде, но не зло, а скорее просто для того, чтобы пошуметь, повозиться, они напоминали разыгравшихся щенков.

– Кравчий, наливай вино, дворня, седлайте коней – сегодня великий князь желает осмотреть свои владения... – Глеб вопил какую-то ерунду до тех пор, пока не вышла Клавдия Степановна.

– Что это ты разорался так, Глеб? – сердито осадила она юношу. – И потом, какой же ты князь?

– А что?

– Ивашов с твоей матерью не расписывался. Вот если б по закону все было...

– Ха-ха-ха! Моя мятежная душа плевала на законы! Законы осуждают предмет моей любви... Кстати, один тип уже называл меня бастардом, но я единственный наследник короля в изгнании...

Он молол и молол какую-то несусветную чепуху, даже въедливой Клавдии Степановне надоело с ним препираться.

Все уже знали историю их семьи, но, странное дело, никого она не покоробила, некоторые даже стали благоговеть перед тем, что Борис и Глеб оказались сыновьями старого князя, – наверное, тому причиной была вновь вернувшаяся мода на благородных предков, и мало кого смущало, что мальчишки не носили фамилию отца.

Потом мальчишки загрохотали по коридору на роликах.

– «Я Жизнь мою мятежную пишу в благодаренье господу Природы, что, дав мне душу, блюл ее все годы. Ряд знатных дел свершил я и дышу», – завывая, произнес Глеб, проходя мимо моей двери.

– Что делал? – услышала я, как хитро спросил Борис.

– Блюл. Отчего малышня так подвержена звуковым ассоциациям?.. Это, Борька, один известный человек про себя написал, в середине шестнадцатого века. Скандальный, непримиримый и вспыльчивый, но очень честный. Звали его – неистовый Бенвенуто. Далее так: «Мой Рок жестокий без труда сношу; жизнь, слава, дар, дивящий все народы, мощь, прелесть, красота и стать породы; поправ одних, другим вослед спешу. Но мне премного жаль, что столько ране средь суеты потеряно годин: наш хрупкий разум ветр разносит всюду. Раз тщетно сетовать, доволен буду, всходя, как нисходил, желанный сын в цветке, возросшем в доблестной Тоскане». Тоскана – в Италии. Борька, ты бы хотел в Италию? Или во Францию?.. Ничего, мы когда-нибудь туда поедем...

Они ушли, а я наконец решилась встать – до того я медлила, как будто не решаясь начать этот день. Это был особый день – потому что именно сегодня я собиралась начать новую жизнь.

Я оделась в один из тех костюмчиков, что подарила мне Инесса, – шедевр Рафика Буранова, причесалась, как причесала бы она меня, изобразила на своем лице с помощью косметики легкое утреннее настроение – именно то, что она любила рисовать на мне.

Я вышла из дома.

Было еще тепло – иногда конец августа морочит голову последним теплом, но липы уже начали желтеть, разоблачая этот невинный обман. Я прошла мимо потаповского дома, потом меня догнали Борис и Глеб. Борис махнул мне рукой, а Глеб замедлил движение.

– Ты куда? – спросил он.

– В старый парк.

– На прогулку? Одинокая хорошенькая женщина... что ж, я готов предоставить себя в провожатые... Эх, Оленька, жалко, что ты на коньках не катаешься, – это такой класс!

– Вот еще, – сурово сказала я. – Да я и упаду, пожалуй... И вовсе я не одинокая – у меня в парке встреча.

– С ним? – сделал Глеб многозначительное лицо.

– Да. Очень важный разговор. Он меня уже давно просил... сегодня я скажу ему, что согласна. В общем, мы завтра уезжаем. Вместе.

– В Москву?

– Да.

– Как жалко... – расстроился Глеб. – Вот и Борька скоро уезжает... тоже в Москву, учиться.

– Но и ты ведь туда собирался после школы?

– Так еще год... Оль, ты его правда любишь? – вдруг спросил он.

– Правда. Это извращение, как ты считаешь?

– Ну почему? Вы же не родственники... и потом, не такой уж он старый...

– Много ты понимаешь... – фыркнула я, не удержавшись.

– Ты же сама спросила!!!

– Глеб...

– Что? – сердито отозвался он.

– У меня к тебе просьба... – Я достала из сумочки небольшой сверток. – Положи маме на могилу. У меня не получится... как только я к ней прихожу, начинаю плакать, плакать... не могу остановиться, а это для меня важно. Положи!

– Что это? – хмуро спросил он, разворачивая сверток. – Ничего себе!

Золотом блеснули в его руках Костины кудри. Я их вымыла, расчесала, перевязала новой лентой – настоящие царские кудри.

– Да это ж человеческие волосы! – присвистнул Глеб, вертя в руках содержимое свертка. – Какой-то шиньон... Оль, признавайся – с кого сняла скальп?

Он шутил, но как-то печально, через силу – всякое упоминание о матери вызывало в нем грусть и тревогу.

– Инесса знает... это не волосы, а символ.