– Символ? Ну ладно... – сказал он, складывая сверток в карман. – Все секреты какие-то у вас с матерью были... Слушай, Оль, что еще ты от меня скрываешь?

– Больше ничего.

Я видела, что ему любопытно и он хочет спросить меня о волосах – чьи они, что за символ, но не решается. Я бы хотела ему рассказать, но не могла – по крайней мере сейчас, когда всякое упоминание о дружбе с Инессой тоже выводило меня из равновесия. Но ему было проще – он уже настоящий мужчина, я же – всего лишь слабая женщина, которая решилась наконец переменить свою жизнь.

Борис ехал впереди, время от времени оглядываясь на нас.

– Ты такой огромный, лохматый... на Чингачгука похож. Господи, каким же ты будешь, когда вырастешь... – печально пробормотала я.

– Я уже вырос! Я на Франсуа похож...

– На кого? Ах, на Франсуа Боле... Что-то есть.

– Правда? – обрадовался он.

– Вам надо сейф купить, спрятать туда ценные вещи. Кстати, ты бабушке с дедушкой говорил?

– Что?

– Что котенок... ну, что статуэтка принадлежит резцу Челлини?

– Не стали мы про резец этот... а зачем? Вдруг бабка продать захочет – «такие деньги, такие деньги... с такими деньгами можно в Гарвард поехать учиться!» – он очень забавно передразнил Любовь Павловну. – Бог с ними, с деньгами. Пусть котенок стоит у нас. Как память о папке. И вообще... много ты знаешь людей, у которых дома такие вещи есть?

– Не очень...

– Вот-вот, – назидательно сказал он, а потом словно бы спохватился. – Все-таки жаль, Оль, что ты уезжаешь. Осталась бы... Что ты там делать будешь?

– Буду что-то делать, – пожала я плечами. – Работать. Может быть, тоже учиться пойду. Я ведь не такая старая?..

– Да господи... – всплеснул он руками. – Уж ты-то... А куда? Я тебя совершенно не знаю, если подумать – кто ты, что ты, какие у тебя склонности?

– Надеюсь, не порочные, – усмехнулась я. – Я бы в медицину пошла, людей бы лечить стала. Инесса находила во мне какие-то журналистские способности, но это... не совсем так.

– А вдруг она не ошибалась? Вдруг ты и вправду можешь писать? – оживился Глеб. – Мы вместе поступим в Литературный институт...

– Мамочки... ну ты скажешь! – Я скорчилась от смеха. – Глеб, голубчик... нет, ты не обижайся...

– А что? Многие врачи были писателями – Чехов там, Булгаков...

– Сколько ж тогда этих писателей будет – куда не плюнь, везде писатели! Нет уж, это дело я тебе оставляю.

– Надоел мне этот жанр фэнтези, – вдруг заявил Глеб. – Я бы что-нибудь такое написал – про того же Франсуа, про Ника из Америки...

– Нашел про кого – про Ника! – вознегодовала я.

– А что? Очень интересный тип! Хотя у меня уже готова работа на конкурс – как доблестный рыцарь Артуаз борется с гоблинами и прочей нечистью...

– Очень модно нынче, – кивнула я.

– Ты таких книг не читаешь?

– Глеб....

– Что?

– Глеб, у тебя был кто-нибудь? – спросила я.

От неожиданности он даже запнулся и ответил не сразу, с усилием:

– Да-а... Настенькой ее зовут. А что?

– А если дети?

– Да ну тебя... я же не дурак! И она не дура...

– Ну а все-таки?

– Тогда я женюсь. Я ведь все равно собирался жениться, только позже...

– Вы только посмотрите на него – он женится, доблестный рыцарь Артуаз... – засмеялась я, представив Глеба в роли отца семейства.

– Оль, я тебя поколочу сейчас и не посмотрю, что Вадим Петрович... – рассердился он.

– Нет, это я тебя поколочу...

Мы помутузили друг друга немного – больше для вида, потом Глеб опять впал в элегическое настроение.

– Вот, скоро осень...

– Лето еще не кончилось!

– Нет, уже скоро... «Обыкновенно свет без пламени исходит в этот день с Фавора, и осень, ясная как знаменье, к себе приковывает взоры...»

Мы поболтали с ним еще немного, а потом он уехал вперед, за братом, а я еще долго смотрела им вслед...

* * *

Серебряный медальон весь почернел от времени, пузатая серединка сильно вытерлась – и только по краям овала можно было разглядеть какой-то растительный орнамент. Замочек давным-давно сломался, а верхняя крышка изнутри была покрыта ржавыми пятнами, что казалось невероятным, ибо серебро, как известно, не ржавеет. На молочно-белой, истонченной, покрытой коричневой паутинкой эмали был нарисован поясной портрет офицера в мундире наполеоновской армии. Молодой мужчина с черными волнистыми волосами, с бледным узким лицом грустно и спокойно смотрел вперед. Обреченность и обыденность скрещивались в его взгляде, и весь облик его повествовал о том, что у человека этого, скорее всего, была судьба необычная и не слишком счастливая. Красота и черные кудри вызывали в памяти Жюльена Сореля.

На самом деле его звали Франсуа Боле, он был офицером армии маленького корсиканца и действительно имел судьбу несчастливую. Он воевал против России, а во время отступления оказался пленен. Всю оставшуюся жизнь он рвался из плена домой, в солнечную и теплую свою Францию, в Париж, где родился и где жила его невеста, но у него ничего не получилось – русская бюрократия, бедность и нечаянная женитьба на русской женщине, замужество с которой немного поправило его финансовое положение, но не позволило ему вернуться на родину. Умер он достаточно рано, то ли от ностальгии, то ли не вынеся чужих суровых зим.

Похоронили его на кладбище в крохотном провинциальном городке – прах его давно истлел, а надгробие затерялось среди прочих мраморных обелисков, источенное дождем, покрытое замшелой коркой. И никто так и не узнал, что в изголовье последнего прибежища бывшего наполеоновского офицера лежало письмо, написанное по-французски: «Франсуа, я пишу Вам, не ожидая никакого ответа. Даже если Вы все-таки получите мое письмо, то не принимайте его близко к сердцу, я не для того пишу, чтоб Вас мучить, я вывожу эти строчки исключительно для себя. Храните ли Вы еще мой подарок, эту забавную резную безделушку? Впрочем, все равно... С моей и с Вашей стороны сделано все возможное, чтобы нам никогда не быть вместе, и ничего никогда уже не изменить (о, это ужасное слово «никогда», если б я могла, то никогда бы его не написала), и дело не только в этой огромной Russia, не в ее холодных бесконечных снегах. Дело в том... я опять теряю свою мысль – я всего лишь женщина, дальше я развиваю свою мысль не словами, а чувствами. Возможно, Вы меня поймете, если чувства Ваши хоть немного сходны с моими. Le impereur в изгнании, он на острове Св. Елены (известно ли вам?), но все еще популярен... но я уже не его приверженка. Знаете, я готова его проклинать, и особенно за то, что он придумал эту глупую войну, нас разлучившую. Впрочем, не дело женщины соваться в политику. Знаете что, Франсуа? Франсуа...»