– Его родители – очень приличные люди, работают на нашей швейной фабрике.

– Ты уверена...

– Да. Трусиха! – упрекнула она меня. – У него то ли шизофрения, то ли олигофрения, впрочем, я не специалист... Давай присядем?

Мы сели на лавочку и лениво принялись рассуждать о психиатрии – какая это темная наука, и как легко сойти с ума даже людям нормальным, без генетических отклонений... Костя встал под дерево шагах в тридцати от нас, крутил в руках свою проволочку и как будто глядел в сторону, но я теперь точно знала, что мы чем-то заинтересовали его. Впрочем, после слов Инессы я уже не боялась его.

Он был совсем юный – лет восемнадцати-двадцати, очень тоненький, чисто, но как-то жалостно одетый – в серые бесформенные брюки и вылинявшую клетчатую рубашку, личико – узкое, напряженное, и только волосы были хороши – длинные, густые, светлые, они отливали золотом даже в тени.

– Бедная мать... Каково ей? – вздохнула я, имея в виду Костикову родительницу. – Вообще, как страшно носить в себе ребенка и не знать, здоров ли он будет, ибо даже наука...

– Будет тебе, – устало перебила меня Инесса. – Дурацкая тема. Давай о чем-нибудь другом.

Мы встали и побрели дальше, сзади тащился Костя, глядя по сторонам.

– Он теперь не отвяжется.

– Как? Совсем? – испугалась я.

– Просто не обращай на него внимания. Он же не мешает нам, правда?

– Уж больно хороши волосы у него... – повторила вслух я свою мысль.

– Замечательные, ни у кого таких не видела! – поддержала меня Инесса. – Только какой в них смысл, ведь, кроме этих волос, у него нет ничего.

– Смысл есть, – возразила я. – Ничего просто так на этом свете не бывает, рано или поздно смысл этих прекрасных волос должен открыться!

– Скажешь тоже! – усмехнулась моя спутница. – Ты ищешь тайну там, где ее нет.

Я некстати вспомнила историю, связанную с прошлым Инессы, и мне вдруг нестерпимо захотелось спросить, кто был отцом ее детей...

– Инесса...

– Что? – тихо спросила она, глядя на меня своими блестящими рысьими глазами. Она бы не ответила да еще и посмеялась бы надо мной – как-нибудь особенно обидно, такие, как она, очень ловко умеют делать это. Но зато такие не смеются над чужими тайнами...

Мы прошли парк насквозь, причем Инесса каким-то чудом нашла в густой листве калитку, открывавшуюся на совершенно незнакомую мне улицу, и мы оказались перед старинным особняком с колоннами.

– Бывший дворец графа Панина. Ныне архив, – сказала Инесса. – Идем дальше или домой?

– Дальше, – кивнула я. Меня все больше и больше мучила мысль о том, что если кто и способен меня выслушать, так это Инесса. В самом деле, отчего не рассказать ей все, уж она-то могла посоветовать что-нибудь дельное, у женщин с такими рысьими глазами всегда наготове какая-нибудь неожиданная мысль – а не только одни слезливые эмоции, как у бедных овечек вроде моей тетушки... – А что дальше?

– Я же тебе говорила, дальше – старое кладбище. Это настоящий мемориал вроде Литераторских мостков в Санкт-Петербурге – там не смерть, а история. Не боишься?

Здесь, на улице перед архивом, было еще светло, мимо пропылил автобус, стояла будка обувщика, и спешила куда-то толпа людей в оранжевых спецовках.

– Нет, что ты! – снисходительно ответила я. – А где наш герой?

– Костя? Отстал. Он гуляет только в парке...

Мы перебежали дорогу и очутились перед высокой длинной оградой, за которой тоже буйно росли липы. Пока мы добирались до прохода в стене, Инесса успела мне рассказать, что кладбище очень старинное, времен основания города, и лежат на нем потомки трех дворянских родов, несколько купеческих семей прошлого века, интеллигенция начала века двадцатого и несколько видных деятелей города Тишинска советского периода.

– Закрыто для первоначальных захоронений, – сурово добавила моя спутница. – Разрешены захоронения родственников и, по решению властей, лиц, имеющих особые заслуги перед народом, – героев войны, труда, заслуженных деятелей и лауреатов. А для простых граждан есть обычное кладбище, оно на другом конце города. Но, знаешь, некоторые умудряются попасть и на это, оно считается престижным, в ход идут родственные связи и большие деньги. А так – это культурно-исторический объект, его никто не имеет права трогать. Ах да, еще здесь лежит один декабрист, я даже писала о нем статью в свое время...

Меня умилила горячность, с которой она защищает отеческие гробы, и я уже окончательно решила, что непременно расскажу ей...

Сквозь железные ворота мы вошли на кладбище, и стоило мне увидеть все эти венки с памятниками, зеленую траву на могилках, как слезы ручьем хлынули у меня из глаз.

– Ты что? – строго спросила Инесса. – Немедленно возвращаемся, все никак не могу привыкнуть к твоей чувствительности, черт меня дернул уже не в первый раз...

– О нет! – схватила я ее за руки. – Это я так... маму вспомнила... Не сердись на меня, я тебе хочу рассказать одну вещь, и именно здесь. Только обещай...

– Обещаю, – сказала она, глядя на меня с жалостью и тревогой. – Никому.

– Постой, надо где-нибудь сесть...

«Мудрость их поведеят люди, и похвалу их исповесть церковь: телесе их в мире погребена была, а имена их живут в роде» – было написано по-церковнославянски над старым желтым склепом, к которому целеустремленно подвела меня Инесса. Мы сели возле него на почерневшую от времени лавочку, и я начала. Рядом, на высокой колонне, ангел из темного камня, упираясь лбом в крест, стоял на коленях, страдая за всех, но более – за того или за тех, кто покоился в этом склепе.

– У меня есть тайна...

– У всех есть тайна, – сдержанно кивнула Инесса. – И тебе непременно надо рассказать ее, именно здесь и именно сейчас?

– О да! – горячо воскликнула я, продолжая цепляться за ее руки. – Это то самое место... Недаром я упомянула про маму, эта тайна касается и ее, ее и еще одного человека!

Что-то дрогнуло в лице Инессы.

– Второй муж матери, мой отчим...

– Погоди, – весьма невежливо перебила она меня. – Зинаида Кирилловна рассказывала об этом. Отчим оказался негодяем, из-за него твоя мама стала болеть и в конце концов умерла...

– Так ты знаешь! – разочарованно воскликнула я. – Оказывается, тетя Зина...

– Она ненавидит этого человека и, при всей своей скромности, не могла молчать, сколько раз я была свидетельницей гневных монологов в адрес Вадима Петровича...

– Ты даже имя его знаешь! – нахмурилась я.

– Не торопись сожалеть о том, что решила открыть мне душу, – остановила меня Инесса, как-то странно, напряженно глядя на меня. – Я очень много думала о тебе и обо всей этой истории.

– Ты думала обо мне?

– Да. Ты очень славная девочка, и я хотела бы тебе помочь. Ты слишком страдаешь, а человек не должен терзаться так из-за своего прошлого. Что было, то было. Все тайны – ерунда, надо жить только сегодняшним днем.

«Свои-то тайны ты держишь под замком!» – хотела было возмутиться я, но вдруг подумала, что она действительно может не помнить прошлого. И именно эта забывчивость не позволила ей сойти с ума, ведь, в отличие от меня, она держится прекрасно...

– Подробности тебе известны? – быстро спросила я.

– Только в общих чертах, – спокойно ответила она. – Кое о чем можно догадаться.

– О чем?

– Что твой отчим покусился на тебя или только пытался сделать это, мама твоя узнала, от переживаний слегла, ты переживала за маму, особенно после ее смерти, даже в больнице лежала этой зимой... Так?

– Так, – завороженно кивнула я. – Но это даже хорошо, что ты знаешь все в общих чертах, я тогда тебе расскажу о самом главном.

– Говори, – кивнула она. – Говори все, словно ты на исповеди.

Ветер прошелестел в деревьях, задрожали цветы на ближайшей могиле – но я по-прежнему воспринимала окружающее словно через густую пелену тумана, я полностью погрузилась в прошлое.

– Мне было четырнадцать лет, – медленно произнесла я, – когда моя мама второй раз вышла замуж. Отца своего я почти не помню, он умер очень давно, но, говорят, был очень хорошим человеком. Мама беспокоилась, что я вырасту безотцовщиной и что-то неправильное произойдет с моим характером, если я не почувствую твердой мужской руки – не в смысле того, что кто-то должен непременно меня наказывать, а скорее – указывать нужный путь и учить не колебаться. Моя мама была человеком слишком нежным и трепетным, она из-за всего переживала и любому пустяку придавала чрезмерное значение – это у нас в роду, ты, наверное, по тете Зине заметила... Романтизм и восторженность, которые не всегда помогают в этой жизни.

Я замолчала на мгновение, размышляя о странностях наших семейных черт, но Инесса нетерпеливо затормошила меня.

– Дальше, – шепотом произнесла она.

– Так вот... В своей маме я не сомневаюсь, она постаралась выбрать на роль моего отца человека наиболее достойного и положительного, но, как бывает у натур восторженных, она что-то просмотрела... Впрочем, никто ничего не может знать наверняка. Он был врач... он и сейчас врач, но я хочу говорить о нем только в прошлом времени... он был врач, несколько моложе моей мамочки, но отзывы о нем были самые серьезные и положительные...

– В какой области врач? – перебила меня Инесса.

– Терапевт, – сурово ответила я. – Самый обычный терапевт в простой районной поликлинике, то есть, как принято считать, труженик и святой. Во взрослой поликлинике, – еще более сурово уточнила я. – Я понимаю, к чему ты все спрашиваешь... но это правильно, иначе всего и не поймешь. У него была старушка-мать, замечательная старушка, я думаю, увидев ее, мама и решилась на этот брак. Так вот... Они поженились. То есть о периоде ухаживания я знаю мало, мама старалась не слишком часто приводить его к нам, дабы не травмировать меня своим легкомысленным поведением, ибо все, что было до свадьбы, она считала немного неприличным... Да, конечно, Вадим Петрович был мне официально представлен, но я как-то не особенно интересовалась... я просто хотела, чтобы мамочка была счастлива, детским эгоизмом я никогда не страдала. Они встречались где-то в других местах – ходили в театры, кино, на выставки (я тоже пару раз участвовала в этих походах, очень чинно и благородно...). Не могу сказать, что Вадим Петрович обращал на меня особое внимание. Так, постольку-поскольку... Все очень целомудренно, мама и не допустила бы иного. Ты знаешь, – произнесла я тихо, почти неслышно, словно даже мертвые не должны были знать об этом, – я думаю, у них ничего и не было до свадьбы.

Инесса глядела широко раскрытыми глазами, и что-то в ее взгляде было такое, что заставляло меня говорить дальше.

– Они поженились, и Вадим Петрович стал жить у нас. Поначалу все было очень хорошо... но потом что-то неуловимое, непонятное, странное... словно ветерок подул – еще не сильный, но можно было угадать близкую грозу. Ничего не произошло, а я вдруг стала бояться своего отчима, не бояться даже, а избегать. Все вокруг твердили, какой он положительный и порядочный, а я старалась говорить с ним как можно меньше, всякие прикосновения были исключены – знаешь, в квартире, да еще не очень большой, часто приходится сталкиваться локтями, но я ничего такого не допускала, я даже не садилась на стул, с которого он только что встал.

Инесса провела рукой по моим волосам, подбадривая, и я почувствовала, что ее рука слегка дрожит. «Что она нашла в моей истории? – промелькнуло у меня в голове. – У нее-то отчима не было?»

– Потом я заметила, что он на меня смотрит. Тоже странно так смотрит – долго, тихо, безотрывно и в то же время так, чтобы это ни мне, ни маме не было заметно. Бедная... она хотела, чтобы Вадим Петрович помогал мне делать математику! В математике я была совершенной тупицей, я и сейчас половину таблицы умножения не помню, но тогда – особенно все эти цифры не давались мне, доводили до слез... Что это были за уроки! По вечерам мы сидели в моей комнате над раскрытым учебником, вытянув шеи, максимально отстранившись друг от друга, и он своим тихим голосом пытался донести до меня всякие алгебраические премудрости. Мама радовалась, когда мы с Вадимом Петровичем занимались вместе, но толку от этих занятий не было никакого – я так боялась его, что мой слух не воспринимал его голоса, я не понимала смысла слов, им сказанных...

– Почему ты его боялась?

– Не знаю, опять же – и не страх это был, я просто другого слова не знаю, которое могло бы обрисовать тогдашнее мое состояние... Он ничего не делал, чем занимаются обычно маньяки и педофилы, но так жутко мне было! И я не могла о нем не думать... У него был такой тихий голос, тихий, как будто робкий, но уж лучше бы он кричал! Наверное, я вела тогда себя как дурочка – он говорил мне что-то, какие-то пустяки, а я зажмуривалась и пятилась назад, отвечала невпопад на его вопросы...

– Может быть, от него чем-то особенным пахло? – опять прервала меня Инесса. – Знаешь, у каждого человека бывает свой, особенный запах, и иногда запах говорит о человеке больше, чем все его речи... Запах лекарств, больницы... Смерти! – вдохновенно добавила она. – А ты инстинктивно улавливала его и...