В полдень небо было серым и низким, и Клоду казалось, что он может накинуть его на себя. Работа над эскизом подвенечного платья Валентины де Верле только усиливала его меланхолию. Приступы уныния часто посещали его. Иногда упадок длился час, иногда два дня, реже — несколько месяцев. Как правило, он справлялся с этим, полностью уходя в работу. Но сегодня, создавая очередной шедевр, его мысли вернулись к собственной свадьбе: это была ошибка.

Его женитьба на Розмари плохо началась и плохо закончилась, не говоря уже о совместной жизни. Началось с того, что по пути в церковь он попал в аварию. Находясь за рулем, вместо того чтобы включить первую скорость, он дал задний ход и врезался в автомобиль, идущий сзади. Как обычно, все сопровождалось приездом полиции, дискуссией о помятом крыле. В итоге он опоздал на церемонию венчания на целый час. Когда он увидел Розмари между белыми мраморными колонами внутри собора Нотр-Дам де Сенлис, то заметил лишь ее красные надутые губы и пылающие гневом карие глаза.

— Как ты мог?

Эти слова звучали уже с первых дней после свадьбы. Он мечтал об уютной счастливой домашней жизни. Она же видела в нем талант и возможность вырваться из тисков маленького городка. Хватило всего лишь нескольких месяцев, чтобы понять — разочарование обоюдно. На первую годовщину свадьбы он отказался от предложения работать в Париже, хотя Розмари и умоляла дать согласие.

— Это был единственный шанс в твоей жизни! Ты не имел права выбирать! — эти слова Розмари повторяла потом постоянно.

Она бросила его восемь лет назад. За пять лет совместной жизни у них не появилось детей. Она говорила, что благодарна за его талант и за платья, которые он придумывал для нее, но недовольна его образом жизни и хочет посмотреть мир. Она ушла навсегда, унеся с собой два небольших чемодана. С тех пор он не получил от нее ни одной весточки, она даже не потрудилась отправить документы на развод. Последнее его изрядно удивляло.

Порыв прохладного весеннего ветра прервал воспоминания. Он снова с наслаждением впитывал бесконечные вариации запахов цветущей яблони. Клод был очень зависим от размеренности ритма повседневной жизни. С наблюдательностью ученого он изучал солнечные блики, играющие на стоящем в центре мастерской манекене, обтянутом белым грубым полотном, зная, что совсем скоро, точно в половине пятого, прозвучит звонок в лицее, расположенном напротив его дома, и раздастся гомон детских голосов, топот ног на истертых мраморных ступенях школьного здания.

После второго звонка он посмотрел на часы. Теперь в любой момент в его тихое жилище ворвутся племянники, начнут обнимать, требовать сладостей и кукольного представления. И он был прав, так как тотчас же услышал громкие крики у входной двери.

Четверо мальчишек беспорядочно втискивались в его маленькие комнаты, бросаясь одновременно подушками, так как решили поиграть в регби в домашних условиях, зачем-то стали переставлять стрелки дедушкиных настольных часов, поедать шоколадные эклеры и вращать манекен, из которого моментально посыпались булавки. Старшие мальчики, Анри и Жан-Юг, были уже слишком взрослыми для представления с самодельными куклами, которое показывал их дядя Рено, но и они внимательно следили за сюжетом, пока не наступало время идти домой и выполнять домашние задания. Тогда все четверо распахивали старую дубовую дверь и покидали дом.

Клод вернул кукол на обитую шелком полочку на двери в кладовке, заварил чашку кофе и натянул на себя пояс с портновскими принадлежностями. Это было ежедневной прелюдией к вечерней работе, к тому времени, когда он был наиболее продуктивен. После утренней суматохи с заседаниями, встречами и телефонными переговорами манекен притягивал его, как магнит. Он взял наперсток, на рабочем поясе прикрепил бледно-зеленую подушечку для булавок и потрепанный желтый сантиметр. Он прикреплял и откреплял булавки с темно-голубого вельвета, каждый раз поворачивая манекен. В голубоватом свете сгущавшихся сумерек он оценивал эффект своих действий и продолжал вращать манекен.

Педант шумно отряхнулся и издал пронзительный крик. Клод разгладил складки и стал тщательно осматривать свое творение. Когда дедушкины часы пробили девять, он решил, что его работа на сегодня завершена. Он обернулся и увидел в висящем на противоположной стене зеркале собственное отражение: какой же у него длинный нос — как у мамы, напряженные темные глаза — как у папы, широкие скулы — в кого бы это? Некрупные, слегка пухловатые губы, как у сестры Жюльетт. Он потрогал челку, волосы уже начали редеть, впрочем, нет, все-таки они еще достаточно густые.

Он снова посмотрел на манекен, дотронулся до ткани. Его охватила необъяснимая нежность. Педант резко повернулся, расправил крылья и спрятал клюв в перья. Клод замер, наслаждаясь красотой материи в этот торжественный момент наступления вечера. Затем, выключив верхний свет, он пошел на кухню, чтобы съесть на ужин несколько печеных картофелин.

Глава 2

Кто бы мог поверить, что за два года до наступления нового тысячелетия, когда Интернет уже произвел революцию в умах людей, работы портного по выкройкам прошлого века будут вызывать восторг пользующихся сотовыми телефонами парижанок из высшего общества? Они создавали толпу, неожиданно нагрянув, назначали встречу за встречей — и все это в трехкомнатной квартире, она же мастерская, в маленьком городке на узкой улочке Дю Шатель.

Клод посмотрел на часы — 10.04 утра. Раздался звонок в дверь. Еще один. Прежде чем он подошел к двери, она уже открылась.

— Добрый день, мадам Жилотт.

— Я всю ночь думала о платье! — не отвечая на приветствие, сказала она взволнованным голосом и бросила свой оранжевый клетчатый плащ на ближайшее к ней кресло. — Я хочу персиковый цвет. Что вы об этом думаете? Длинный глубокий вырез на спине. Это для вечеринки, которую я устраиваю в мае, — весенняя вечеринка в саду. О, вам могут позвонить некоторые из моих друзей, потому что, вы понимаете, вечеринка имеет свою тематику — весенние фрукты. Поэтому я подумала о персиках… хорошо, кто знает, когда они созревают, но кто заботится о деталях? Да, Клод, прекрасное длинное шелковое платье персикового цвета. Остальное придумайте сами.


Дама была слегка полновата, все пальцы в золотых украшениях, черные ресницы и розовые губы, сладкие духи (может быть, лаванда), такой насыщенный аромат. Мадам Жилотт превратила мастерскую в спартанском стиле в женский салон. Клоду нравилось ее неистощимое добродушие и такое нагромождение глупостей. Она была известна как хозяйка известного парижского салона и любила фотографироваться. В комнате даже стало светлее от ее улыбки.

— Вам очень пойдет персиковое платье, — ответил Клод, рассматривая ее волосы миндального цвета и кожу кремового оттенка. Лишь морщинки в уголках глаз выдавали ее возраст, но характер у нее был как у двадцатилетней девушки. — Пожалуйста, встаньте здесь. — Клод указал на деревянный подиум. — Вы очень удачно выбрали время, — продолжил он, распределяя материал и закалывая его булавками. — Как раз вчера я обнаружил шелк персикового цвета в магазине месье Фароша. Я хотел купить восемь рулонов, но такого количества не оказалось. Почему бы нам не добавить более темной тафты на рукавах? Я вижу, как ваши волосы рассыпаются по плечам, а лента оттенка персикового плода обнимает шею.

— Можно ли все сделать за две недели? — спросила она. — Могу ли я уже уехать? При таком интенсивном движении мне понадобится полтора часа, чтобы добраться до Парижа, а у меня назначен ленч на двенадцать тридцать в самом центре города. Почему вы не хотите компьютеризировать ваш бизнес? У меня есть прекрасный специалист, который каждую неделю дает уроки моему мальчику Жану. Возможно…

— Но сможет ли компьютер подобрать нужные вам цвета?

— Да-да, вам нужны точные цвета. — Она вынула золотой футлярчик губной помады и, прикрыв глаза, подкрасила губы, сделав их цвет еще более насыщенным. — Да, в этом-то и дело. Вы создадите меня вручную. Я полагаю, не всю меня! О, вы ретроград из ретроградов, Клод. Вы неизбежны, как божья кара. И вам нужно лишь несколько примерок, не то что другим. Я надеюсь, что вы сохраните для меня ваши лучшие идеи. — Слова лились бесконечным потоком.

— Для вас так легко создавать, мадам.

— Называйте меня Мадлен! Почему вы продолжаете общаться со мной, как с мадам? Вы так разговариваете со всеми клиентками? Кстати, а где ваш попугай? (Педанта забрал Дидье, младший племянник, на праздник в школе.) Какое облегчение, что эти маленькие птичьи глазки не смотрят на меня. Я всегда удивлялась, какую часть моей болтовни он запоминает. Вы поступили абсолютно правильно, это точно. Пожалуйста, отсылайте подальше птицу, когда я бываю у вас. Впрочем, как долго я должна еще стоять, а вы будете прикалывать булавки? Неужели вы не знаете моих размеров? Я понимаю, вам нужно меня вновь измерить. Хорошо, я немного прибавила в весе, но персики, вы понимаете, они круглые.

Мадам Жилотт вышла, унося за собой запах лавандовых духов. Клод положил на боковой столик свои швейные принадлежности: наперсток, подушечку для булавок, сантиметр, — так хирург раскладывает инструменты, готовясь к очередной операции.


Папа Клод. Именно ему он был безгранично благодарен за свой талант и умение. Уже в шесть лет маленький Клод завороженным взглядом следил, как манекен, стоявший в мастерской, в руках отца меняет свои наряды. Привычным ритуалом стало разглядывание вращающейся безголовой фигуры. Он наслаждался цветом и запахами приколотой материи, его пальцы изучали разные швы и текстуру ткани.

Папа Клод очень уважительно относился к своей работе и, как математик, отдавал дань точности. Записи снятых мерок с мелкими пометками, выполненными всегда синими чернилами, хранились с великим благоговением, они были перевязаны желтыми ленточками и укладывались в размеченных ящичках старого дубового стола в гостиной. Дедушка Клода тоже был портным, когда-то на деревянной дощечке им была вырезана надпись «Рено. Портной». Эта вывеска до сих пор находится над входом в мастерскую. И это он сколотил ныне скрипящую и затертую деревянную скамейку, на которой горожане городка Сенлис могли посидеть, обсудить последние новости, пока дедушка укорачивал юбку или пришивал пуговицу. И, что самое удивительное, большинство работ нынешнего Клода Рено были сшиты на хорошо смазанной швейной машинке, с ножным приводом, которая принадлежала его прадеду.

Пока папа Клод и маленький Клод сидели рядом и шили, мама занималась домом, семьей, счетами, но, правда, в другом порядке — счета, дом, семья.

Она постоянно напоминала: «Счета должны быть в полном порядке!» Это был сигнал к тишине, которую должны были соблюдать Клод и его две младшие сестры. Папа Клод позволял выражать в мастерской только скромные восторги и только, когда заканчивал работу над перламутрово-голубой дамской шляпкой, делал последние стежки, пришивая необычную бахрому: «Посмотри, как переливаются цвета, когда материал в движении!»

— Клод, подойди! — звал он своего сына хриплым восторженным голосом. — Полюбуйся, как струится эта хлопковая ткань — только три складки, их не должно быть четыре или пять! Запомни! Только три! Ты должен всегда оценить качество каждой ткани. Сын, никогда не спорь с материалом. Постарайся понять его. И он себя проявит.

Его мать большую часть времени проводила в одиночестве в душной задней комнате без окон. Там был только древний коричневый комод, поцарапанный дубовый стол и вращающееся деревянное кресло. Одна из его сестер была младше на четыре года, другая — на шесть лет. Они играли в саду, это была та зона, в которую Клод не вторгался, чувствуя себя взрослым и серьезным. В любом случае, ни у кого не было сомнений относительно его будущего: он пойдет по стопам отца.

К счастью для молодого Клода, он не мог противиться воле отца, так же, как и его благоговению перед пунктуальностью. Он всю жизнь поклонялся умению ценить время, так же как и тканям: ведь и они могли быть измерены и подсчитаны. Папа Клод посещал церковь, но его сын уже в детстве пришел к выводу, что отец больше предан времени, чем Богу. Любую фразу папа Клод начинал с упоминания о нем:

— Сейчас десять часов. Десять минут для кофе.

В этот момент Клод обычно смотрел на потертый циферблат старенького «Брегета» отца, который тот получил в подарок от деда на день рождения в шестнадцать лет.

— Десять-десять, сын, пора возвращаться к работе.

Его жена Розмари считала, что ее тесть помешан на пунктуальности. Она ставила свои часы перед Клодом и шептала: «Тик-так, тик-так». Но Клод был доволен тем, что отец каждый час делал перерывы, не забывая бросить взгляд на часы, которые считал единственным прибором, способным координировать ежедневную работу. Каждое упоминание о времени лишь подтверждало, что они идут правильным путем в мире идеально отрегулированных отношений между отцом и сыном.