Катрин Гюннек - Модистка королевы

— Какая глупая затея! — заметили мои конкуренты.

Хороший друг Барделя, моего поставщика лент с улицы Лярбр Сек, стал моим первым депозитором. Тевенар… «земляк», его семья держала бюро дилижансов в Аббевиле. Он хотел перепродать мой товар — от Бертен к Дижону. Он помог мне найти и других посредников. Эта афера оказалась на редкость рентабельной! «Знаменитая марка» будет распространяться и дальше по Франции и за ее пределы!

«Всеобщая страсть овладела европейскими женщинами!» — говорили повсюду. — «Им не нужно ничего, кроме Бертен!»

Николай волновался за меня. Он писал мне, что влиятельные люди России рассержены засильем французских манер. И это было уже не в первый раз… И не только они косо смотрели на новинки с улицы Сен-Оноре. В России, в Швеции, в Германии — повсюду королевские указы предписывали придерживаться в одежде национальных традиций. Хорошая задумка, да только было слишком поздно! Мы с королевой задавали тон, мы были ведущими в танце, и все следовали за нами. Мои последние творения, обычные чепцы «жрица», шляпка «парижская грязь» и платья в религиозном стиле теснились в дорожных сундуках и полным ходом спешили в Петербург, Вену, Болонью, Венецию… — туда, где их с нетерпением ждали.

Суровая зима 1783–1784 года утихомирила на время мое стремление путешествовать. Вся земля была покрыта снегом, как там, на родине моего русского принца.

Было жаль смотреть на людскую нищету. Особенно огорчало положение детей. Очень многие из них умирали. Королева выделила из казны несколько сот луидоров и сократила расходы на туалеты. Женщины последовали ее примеру, посылая приходским священникам суммы, которые собирались потратить на туалеты и украшения.

А снег все шел…

В эту суровую зиму я с удивлением поймала себя на том, что мечтаю, сидя у окна бутика. Ее белое покрывало, ее холод… великая Русь добралась до меня. За окном, далеко, на покрытом льдом горизонте, мне нравилось представлять себе высокую красивую фигуру. Но мое ожидание было обмануто, и я видела лишь дородную физиономию с носом морковкой и жалкой прической! Это соседские дети построили снеговика, и я уже долго смотрела на него из окна.

Если я иногда и предпочитала Париж Версалю, то только из-за детей. Дворец был мертвой землей. Слишком много пожилых людей, слишком мало ребятишек, если не считать королевских отпрысков и пажей. Я не испытывала большой любви к пажам. Они были чересчур культурными, чересчур благоразумными и послушными, они не были настоящими детьми. Теми, что горланят во все горло, носятся, разоряют гнезда завирушек. Теми, что лепят забавных снеговиков…

Несмотря на непогоду наши с королевой встречи продолжались. Добраться до нее теперь было непросто. В карету приходилось впрягать вдвое больше лошадей. Мы проезжали по унылым, опустевшим, окутанным снегом деревням. Неистовые ветра без труда расправились с крышами, водосточными трубами, дорогами. Вырванные с корнем деревья преграждали путь. Все было разрушено. Чтобы устранить повреждения, должно было потребоваться больше одного сезона, по мнению Мадам. Мы пришли к выводу, что в это жестокое время мода должна стать скромнее. Я предложила чепец «седеющая сестра». Он устроил королеву и понравился клиенткам, которые разбирали его по двадцать семь ливров за штуку.

Затем вернулись погожие дни, а с ними — водоворот туалетов.

Той весной моя цыганская шляпка, поля которой были украшены птичьими хохолками и скромным позументом[107], имела сумасшедший успех. Клянусь честью, шляпка действительно была изумительная. Королеве она понравилась, но Мадам избегала надевать ее.

— Я слишком стара для этого! — вздыхала она.

Той же весной баронесса-чертовка внезапно перестала проклинать меня. Она даже явилась в мой магазин. Помню, как она суетливо бегала по салону и требования рекой лились из ее уст. До этого она целую вечность не приходила ко мне на улицу Сен-Оноре, со времени визита ее подруги великой герцогини Марии. Никто на это не жаловался: от нее у всех нас остались не самые лучшие воспоминания.

Я показала ей все, что было исключительного в моем бутике: по меньшей мере три десятка чепцов. Но прически, казалось, занимали ее меньше всего. Беспокоило ее лишь приближающееся представление ко двору. Оно поглотило все ее внимание. Ну, конечно же, это было важное событие. Подготовку туалета ради такого случая следовало поручить не только талантливому, но и проверенному мастеру.

Эта женщина презирала меня. Она насмехалась надо мной, над моим акцентом, который иногда проявлялся, над моей иронией, над моими манерами и бог знает над чем еще. Только моя профессия вызывала в ней расположение, и она считала себя обязанной быть доброй ко мне в память о ее подруге Марии. Но я была озлобленным животным с чутким слухом и долгой памятью. Что она там себе думала, эльзаска?! Что я брошусь ей на шею и покорюсь, уступлю? Она не переставала поносить меня — разве это не заслуживало небольшого урока? В конце концов я так измучила ее, что у нее не осталось другого выхода, как уйти от меня.

— Эта Бертен такая наглая! — визжала она. — Я перехожу к Болару.

Представление ко двору было тяжким испытанием. Я видела, как женщины с многозначительным видом упражнялись, готовясь к нему. Сжатые в своих скверно скроенных костюмах, с китовыми нитями, которые царапали им кожу рук, они, должно быть, вспоминали уроки танцев. Выход вперед, небольшой шаг в сторону, второй шаг в другую, шассе, отход назад в несколько заходов и реверанс. Затем — отойти назад под суровым взглядом королевы, пятиться задом, как краб, и следить, чтобы ноги не запутались в длинном шлейфе.

Мой Шарль в свое время блестяще выдержал этот экзамен, если не считать прокола с прической.

Болар умел обращаться с придворной одеждой. Он укоротил туалеты д’Оберкирх не менее чем на двадцать три локтя золотой парчи, которую усыпал натуральными цветами. Генриетта всегда испытывала слабость к свежим цветам. До сих пор помню ее шляпку-вазу. «Весна на голове в самом сердце снежной пустыни»…

Ах! Высшее общество… они и догадываться об этом не могли, а их дни были сочтены. Наш мир готовился к большим переменам, и уже ничто не было таким, как прежде, даже туалеты.

Самое последнее платье представления ко двору вышло из моего ателье. Конечно, я говорю о платье виконтессы де Прессак. Мои девочки потрудились на славу. Как с изнанки, так и с лицевой стороны швы были незаметны. Эту работу исполнили мастера своего дела, что и подтверждалось ее стоимостью в более чем тысячу ливров.

Мадам Антуанетта менялась. Казалось, она устала от роскоши двора. Думаю, она стремилась к более мирной жизни. Скоро ей должно было исполниться тридцать лет. Зеркала становились к ней все менее снисходительны. Ее талия немного увеличилась. Годы, материнство… Она терпеть не могла, когда я приходила на наши встречи в сопровождении юных мастериц. Особенно не нравилась ей маленькая Франсуаза, свежая как лилия. Королева поджимала губы и сухо обращалась ко мне, указывая, что следует изменить: перья, цветы, розовый цвет. Я, скучая, высказывала свое мнение. Похоже, эта реформа затянула всех женщин, даже самых молодых. Итак, мы подправляли туалеты и пытались — смотря по настроению королевы — избежать отказа.

Ее величество только и знала, что отказывалась от всего подряд: от рубах, от левита, от платьев на турецкий манер… Речь могла идти лишь о строгих платьях в складку, любая другая одежда запрещалась. Дамы, одетые иначе, не допускались ко двору без особого разрешения.

Королева изменилась, туалеты изменились, но расходы остались прежними. Говорили, что мадам Антуанетта тратит на наряды совершенно немыслимые, недопустимые суммы. Еще говорили, что из всех модисток я — самая дорогая. Хорошо, если им так угодно… Графиня д’Оссюн, Женевьева де Грамон, однако, тоже не скупясь, оплачивала услуги моих конкурентов: мадам Помпей, мадам Муйлар, мадам Ноель и Смит, которая шила одежду в английском стиле для верховой езды. Были у королевы и другие статьи расходов: украшения, карты… Туда уходила значительная часть королевской казны. Было чем возбудить памфлетистов. Расточительность, выходящая за рамки дозволенного, вызывающая роскошь… упреки были все те же, и мы их пропускали мимо ушей, как всегда.

Расточительность и роскошь распространялись, как зараза, не давая никому покоя.

— Вот картина этой эпохи…

— Вот всеобщая смерть, — ругались они.

Мои туалеты были всего лишь заразной болезнью. А мадам Антуанетта и я были ее гнусными источниками.

Дано ли нам осознать, когда именно в нашей жизни все начинает идти под откос? В какой момент небо вдруг оставляет нас?..

В памяти всплывает 1784 год. Думаю, именно тогда волшебство стало постепенно уходить как из жизни мадам Антуанетты, так и из моей собственной. Вначале это происходило очень медленно, едва уловимо.

В то время я твердо решила переехать. Аде и мадемуазель Ленорман утверждали, будто существуют улицы и дома, которые притягивают удачу и являются для хозяев благоприятными во всех отношениях. И наоборот — есть дома, приносящие только несчастья. Я не суевернее других и не верю знакам, появляющимся в моей жизни, но я готова принять этот вздор. Он, впрочем, доставляет огромное удовольствие моей Туанетте, если мне хватает ума все это ей рассказать.

Моя подруга графиня д’Удето, часто навещавшая меня в послеобеденное время, не стала поднимать меня на смех, когда я поведала ей об этом.

— Разве о домах не говорят так же, как о людях? — сказала она. — Дома ведь тоже бывают радушными и приветливыми, холодными и негостеприимными, беспокойными и успокаивающими…

Энтузиастка по натуре, она немедленно превратила эту идею в игру, решив описать все дома в ее жизни, которые она сможет вспомнить. И на свет появилась таблица с семью столбцами, куда попали дома волшебные, очаровательные, нейтральные, несчастные, дьявольские… Наши дома в Эпинее попали в графу самых лучших! Это правда, они были замечательными, красивыми… особенно мой. Дело не в том, что он был элегантнее или просторнее; просто в нем я чувствовала себя хорошо как нигде. Даже Элизабет д’Удето признала это. Она говорила, выражаясь очень элегантно, что «мой Эпиней» полон несравненного очарования, перед которым никто не мог остаться равнодушным. Итак, в конце 1784 года я, не колеблясь, перевезла «Великий Могол» на улицу Ришелье.

Мой бутик добрую дюжину лет находился на улице Сен-Оноре. Он остался бы там на многие годы, если бы не я. Я вдруг почуяла, что можно провернуть выгодное дельце, а такую возможность я никогда не упускала!

Ветер перемен повеял над кварталом Пале-Рояль, и, с моей точки зрения, выиграть от этого должна была прежде всего улица Ришелье. Все сначала удивились, подняли меня на смех, а затем торопливо последовали моему примеру. Театр Варьете[108] переехал на новое место — и оно стало самым любимым в городе. Там разместились театры, рестораны, кафе. Туда стали стекаться люди, готовые потратить свои деньги. И их было великое множество. Улица Ришелье стала самой посещаемой, а я — я уже была там.

Сначала я остановила свой выбор на большом доме № 13, уже побывавшем в руках у многих съемщиков. Это здание будто не располагало к длительному пребыванию. Мы в свою очередь тоже не остались в нем надолго: меньше, чем на четыре месяца. Я сообщила владельцу дома о том, что имею намерение съехать, и мы перевезли «Великого Могола» на несколько номеров дальше.

Поначалу наши дела в доме № 26 шли как нельзя лучше. Первые экипажи стали останавливаться у моего магазина. Из одного из них однажды вышел посол. Граф д’Аранда[109], собственной персоной, приехал заказать у меня свадебные подарки жениха для принцессы Португальской. Этот заказ стоил сто тысяч ливров.

Аранда… ну и забавным же он был! Он не мог примириться с тем, что его молодая супруга одевается у Бертен, этой соблазнительной плутовки. Но он поручил мне наряжать коронованных особ его страны.

— Вы слышите? Вы понимаете? — постоянно повторял он. Я его слышала; его речь была наполнена словами-паразитами: «вы слышите? вы понимаете?». Им забавлялись все в бутике, да и почти вся улица тоже. Мой портье и девочки давились смехом, и мне стоило большого труда сохранять серьезность. Какие чудесные часы… В течение лета инфанта донья Шарлотта Йоахим в свою очередь сочеталась браком, и опять последовал заказ на приданое жениха. Испания и Португалия всегда делали заказы у Бертен.

Тот год был годом испанских и китайских шляп. Тогда же Бомарше подарил миру новый шедевр — «Женитьбу Фигаро». Пьеса послужила источником вдохновения для наших туалетов: появились платья «а-ля графиня», прическа «а-ля херувим» и очаровательное домашнее платье «а-ля Сюзанна», своего рода кофта в английском стиле. Описать этот наряд очень просто: это были всего лишь белый жилет национального костюма басконок и белая юбка. Еще появилась миленькая прическа, которую мы прозвали шляпкой «а-ля Сюзанна». Эти туалеты вдохновили Ватто[110], и он осмелился подарить им бессмертие, изобразив на картине. Он добавил передник, шейный платок и отделался от шляпки «а-ля Сюзанна», заменив ее шляпой «а-ля Фигаро», украшенной целым морем цветов.