Катрин Гюннек - Модистка королевы

Чтобы держаться на плаву, оставалось положиться на иностранных клиенток. Маркиза де Кастел Фуерте — на Сицилии, русская принцесса Любомирская — в Женеве… и в провинции, в Аббевиле, баронесса Дюплу, маркиза де Креси, мадам д’Откур… Эти люди все еще были здесь. В Париже даже еще оставался президент д’Ормезон!

На самом деле заказов было не так уж и много.

— Вы приклеились к своей клетке, как рантье! — резко сказала мне модистка из Пале-Рояля. — Можно ведь заняться и другим.

Я решила проверить свои бухгалтерские книги; сколько неоплаченных счетов я обнаружила! Я чувствовала себя беспомощной перед целой кипой бумаг. Признаний долгов сколько душе угодно. Со временем они превратились в непогашенные задолженности. Я проверила счета, подвела итог, и он был ужасающим. Оставалось только найти в себе силы и взять себя в руки. Мадам Антуанетта и я были обречены на это в равной степени. Небеса становились к ней все более жестоки.

За месяц до взятия Бастилии большой колокол Собора Парижской Богоматери призвал к молитве парижан, которым, конечно, и без того было чем заняться. Умер маленький принц, но на них это, казалось, не произвело никакого впечатления. Луи-Жозеф умер, пришел конец его страданиям.

Думаю, с этого дня королева впервые познала заточение. Я видела, как она ушла в себя, будто закрылась в тюрьме горя и безмолвия. Я видела ее с маленьким Грезем.

Это было ее последнее лето в Версале.

Королеве было тридцать четыре года, и она с удовольствием правила модой. Что заставляло ее заниматься чепцами и платьями? Она только что потеряла старшего сына, страна бунтовала. Даже ее собственная талия предала ее. Она так сильно выпирала из-под платьев, что все решили, что королева снова беременна.

Злоба тоже разбухала с каждым днем.

Именно в тот момент во мне появился червь сомнения, он грыз меня, поедал изнутри и поедает до сих пор. Ведь это я придумывала для королевы самые невероятные, самые дорогие туалеты, именно я направила ее на этот порочный путь. Если это было ошибкой, то большая часть вины лежит на мне.

Но только я больше ничего не умела, кроме как изготавливать чепцы, а одевать королеву — задача крайне сложная.

На улицу Ришелье зачастили специальные курьеры, приносившие мне непристойные письма. В них с неслыханной любовью к деталям описывались моя «любовная связь» с австриячкой, наше «бешенство матки», наши «натуры похотливые, любящие интриги и роскошь».

Вначале эти письма заставляли меня дрожать от возмущения и содрогаться от ужаса, а потом я просто стала избавляться от такой литературы. Я с радостью переключала внимание на тарелку с супом или чашку с чаем. Распространялись слухи об отравлении королевы и всех, кто с ней связан. Бринвилье[124] жила в другом веке, но я уверена, что всегда найдется тот, кто ее заменит. Мадам утверждала, что клевета — самая лучшая убийца.

— Это она в конечном счете уничтожит нас, — повторяла она.

За письмами последовали серенады под моими окнами.

— Любовница австриячки! — выкрикивали собравшиеся. — Мы завяжем банты из твоих внутренностей!

— И сделаем ленты из твоей кожи…

Убить можно было только гильотиной или ножом. Думаю, именно тогда мы начали умирать. Медленной смертью. Медленной и жестокой.

— Гражданка! Твоя кокарда!..

Сколько раз я слышала этот припев! Он все еще звучит в моих ушах. В Тюильри, на Елисейских Полях, повсюду они заставляли нас носить трехцветные одежды. Вначале я размещала этот лоскут так, как мне того хотелось. Он был на моем чепце, просто я прятала его под клубками лент. Правила были скромными, но их уважали! Я была настоящей дурой.

Самое худшее — то, что эта кокарда была дорога женщинам моей страны. Мы, модистки, разоренные бегством большинства клиентов за границу, были рады возможности ее продавать. И она хорошо продавалась!

Самой невероятной кокардой из всех, что мне приходилось изготавливать, была кокарда для красавца Гаетано, знаменитого Вестриса[125]. «Бог танца», верный моему дому, отличился, как он умел, и заказал у меня большую, с капусту, кокарду, всю из атласа — фиолетового, розового и белого.

— Да, вот это кокарда! — смеялись мои девочки.

Эпоха была лишена как воображения, так и вкуса. Газеты писали об «очистке» моды. Правильнее было назвать это упадком или умиранием. Все было в опасности и все исчезало. Даже наши жизни словно приостановились, мы ждали чего-то. Хрупкость, недолговечность филиграни, говорила мадам Тереза.

Революционный наряд, национальный редингот, неглиже а-ля патриотка, платье а-ля конституция, а-ля французская Камилла ничего нового не представляли. В большинстве своем они копировали то, что уже существовало раньше.

От королевы поступали еще небольшие заказы — ленты, косынки, шарфы, чепцы, которые напоминали о барышнях Ноель и Мулляр, о дамах Помпей и Элофф из Версаля. Заказы более серьезные всегда были отложены для меня. Вопреки злым слухам Мадам не бросила меня. Только в то время уже не существовало моды, и больше не было нужды в туалетах. Зачем играть в элегантность? Чтобы справлять варварские праздники и отпевать их кровавые жертвы? Чтобы щеголять в призрачном дворе?

Страну захлестнула последняя волна эмиграции. Придворные встречались все реже. Двор, некогда блестящий, стал блеклым и неприметным. Кому еще не удалось бежать, тот осторожности ради избегал показываться вблизи монархов. Некоторые, однако, осмеливались, среди них были мадам де Ламбаль и Леонар. Я бы никогда в это не поверила. Под непринужденными хвастливыми манерами скрывался сильный человек. Бедный Леонар. Бедная мадам Тереза…

Мадам Лебрен быстро последовала примеру своих друзей по двору. Она так боялась за свою маленькую Жюли. Однажды в октябре, когда они возвращались из Лонгшампа, народ грязно освистал их на улице дю Грос-Шенет[126]. Соседи пригрозили поджечь их дом. Даже владельцы магазинов на ее улице подстерегали Элизабет, чтобы угрожать ей. Как и в моем случае, ее клиентками были члены королевской фамилии, лица, наиболее компрометирующие. Именно это ей и ставили в упрек; хотя, честно говоря, ее обвиняли во всем подряд. Она была очаровательна, а значит была потаскухой и ветреницей, как ее королева! Ей приписывали продажную любовь с бывшим Генеральным контролером финансов.

— Эта цыпочка живет от щедрот Калонна!

— Щедроты, взятые из фонда нации…

— Разве он не оплатил свой портрет большой коробкой конфет, каждая из которых была завернута в вексель Государственного казначейства?! Разве не он приобрел для нее этот дом на улице дю Грос-Шенет?!

Безумные фантастические слухи ходили по городу, но вскоре Элизабет с маленькой Жюли и гувернанткой бежала в Турин.

Париж был охвачен волнением, от королевства почти ничего не осталось. В деревнях возвели баррикады, ощетинились косами и серпами, приготовившись встретить разбойника в штыки. А разбойники были повсюду.

Народный бунт против австриячки и ее людей продолжался. Мятежи случались каждую неделю, каждый день.

Удрать — мадам Лебрен была права — это был единственный выход из создавшейся ситуации. Некоторое время спустя и я, доверив маленького Филиппа и всю семью деревне Эпиней, бежала в Германию. Тайно. Но злые языки не унимались.

— Бертен смылась!

Я в очередной раз приготовилась вдохнуть пыль дорог, но один вопрос будоражил умы: эмиграция или деловое путешествие?

Я помню, это было 18 нюня 1791 года.

Битком набитый дилижанс с красивыми девушками покидал Францию. В нем была и я вместе с четырьмя модистками и пятнадцатью огромными дорожными сундуками, которые заполнили все пространство. Два дня спустя по нашим следам летела огромная зеленая вагонетка, набитая до предела пассажирами и сундуками, многочисленными огромными сундуками… Я знаю, что на короле были серый редингот и коричневый жилет, а на Мадам — серое платье в форме туники, темная накидка и черная шляпа в китайском стиле, украшенная вуалью, достаточно плотной, чтобы скрыть лицо. На маленьком наследнике было индийское платье в цветочек. Что касается Муслин, мадам Элизабет и мадам де Турзель[127], то мне неизвестно, во что они были одеты.

Париж, Бонди, Мо, Шалон… Варенн. Дорога была хорошо знакома.

Как и было установлено королевской семьей, я вернулась во Францию в конце сентября. Я бы никогда не дерзнула отправиться в путь, если бы не приказ королевы предшествовать ей в ее бегстве. Леонара она также просила последовать за ней — ее платья и волосы не могли обойтись без нас. Ферзен, преданный ей не меньше нас, играл важную роль в организации побега. Увы, все окончилось плохо, и решетки Тюильри, Где они жили какое-то время, закрылись за ними.

Я много ездила по делам, но мыслей об эмиграции у меня не было. Мои поездки всегда сопровождались комментариями, порой злобными, порой забавными. Я еще не добралась до Варенн, а слухи уже приписывали мне таланты, достойные Шевалье д’Эона! Болтали, что я — секретный агент Ее Величества. Одни слухи были нелепее других. Я оказывала небольшие услуги, вот и все. Мадам были нужны преданные люди, и это не имело отношения к официальной или политической ситуации. Это было самым надежным средством связи с внешним миром. Я помогала ей всем, чем могла, что было вполне естественно.

Спасти свою семью и спастись самой стало ее единственной заботой. Я видела, что она бросила на это всю свою энергию, ушла в это с головой. Ее волосы, прежде пепельно-золотистые, стали серыми. Лицо потеряло свежесть, а очертания груди и бедер — былую пышность. С этого времени она начала увядать.

Над нашими головами сгустились тучи. Мне грозила опасность не больше и не меньше, чем всем остальным.

Финансовые затруднения вынудили меня проделать еще одно путешествие. Я колесила по дорогам в надежде получить неоплаченные долги или новые заказы. Был ли у меня выбор?

В июле моя дорожная карета взяла курс на Германию. Я, Аде и две мои мастерицы направлялись в Кобленц, город, в который нас часто приглашали и где мы уже не раз бывали. Там развлекался и веселился цвет французской нации, бывшие подданные Марии-Антуанетты. Какие они устраивали вечеринки и праздники! Я была потрясена. Там щеголял новый двор, и делал это с такой элегантностью, что даже на меня она произвела впечатление.

Я не могу ничего отрицать — это была моя работа. Мадам де Кайлю, мадам д’Отишам, герцогиня де Гиш, мадам де Поластрон, мадам де Пулпри, мадам де Валикур, принцесса де Монако… они все делали у меня заказы. Должно быть, именно тогда они вдруг воспылали любовью к ярко-красному атласу. Они обожали носить эти пылающие платья, как говорили, «а-ля Кобленц». Как будто нам и без того не хватало цвета крови…

По дороге в Бонн я видела, как они безмятежно прогуливались, будто на Елисейских Полях, какие устраивали приемы. В кафе дю Соваж, в кафе Трех Корон. Их жизнь протекала спокойно и размеренно между кофе со сливками и шампанским. Как же я ненавидела их за это! Может, таким образом они пытались забыться? Но как же легко им это удавалось!

Я же думала, что в один прекрасный день все это окупится. Не следует забывать, что аристократия должна не только обладать благородством и достоинством, но и нести долю ответственности. Многие из них удрали трусливо, как кролики, почуяв опасность. Я не упрекаю их в бегстве, позднее я ведь и сама удрала. Но неужели они действительно напрочь лишены сердца и разума? Неужели нельзя было придумать, находясь в Кобленце или где бы то ни было, как освободить наших монархов? Нужно было спасать их — кто старался это сделать? Конечно, я не знала всех секретов, но подозреваю, что многие имели возможности и способность организовать побег.

Я не великий политик, в этой области я скорее полная невежда. Я переживала события, не понимая их и не переставая спрашивать себя, о чем думали сильные мира сего? Если они сбежали, так для того, чтобы все сделать лучше, они готовят ответный удар! Вот в какое заблуждение ввела меня моя наивность! А австрийцы, что делали они, когда буря обрушилась на их принцессу? Я до сих пор задаюсь этим вопросом.

Я сбывала товар, зарабатывала какие-то деньги, и той зимой Париж снова принадлежал мне. После моих поездок, я знаю, языки начинали злословить с новой силой:

— Эта Бертен не меняется! — говорили они. — Ее тряпки опять на вес золота.

— Не считая того, что она сбыла с рук по хорошей цене кучу залежалого товара!

Почему они насмехались надо мной? Разве я хоть один раз принудила их покупать? Я не заставляла их силой даже платить долги, оплаты которых дожидаюсь до сих пор.

Вернувшись в Тюильри, я встретилась с мадам Антуанеттой. Она в ожидании смотрела сквозь грязные стекла старого дворца.