Я приблизилась к самым выдающимся людям того века, одевала их, и, угадывая их предпочтения, выбирала либо яркие, либо пастельные тона, мягкие или грубые ткани. Я знаю, что, рассказывая весь этот вздор, выставляю себя в смешном свете, но ведь прошло уже столько времени с тех пор, как всего этого больше не делают… Добавлю только, что Жанна любила исключительно нежные тона. Как королева. Особенно ей нравились цвета белый и жемчужно-серый, а из материалов она предпочитала замшу и самые мягкие ткани.

Дю Барри была легкой, как кружева Бюффо, нежной, как цветы Валайе Костэр[49]. Свободная и распутная, как десятки ее высеченных из белого мрамора пышных Венер и обнаженных нимф. Этой весной Жанна как никогда была похожа на свой Лувесьен. Красивая и одинокая.

Я уже много говорила о ней, еще много буду вспоминать. Дю Барри — один из призраков, что приходят ко мне каждую ночь. Их много, их очень много…


Во времена невзгод страна стала предаваться мечтам. Говорили, что завтра все будет прекраснее, справедливее, что новому королю можно верить, что он окружит себя великими министрами, такими, как Тюрго[50].

Все истории хороши вначале. Двадцать пять миллионов простаков поверили в чудо. В будущем нас ждет процветание и благоденствие! Головные уборы я украшала колосьями зерновых — символом изобилия.

Наши наряды принимали зловещий вид, как в периоды траура, так и полутраура.

Я придумала прическу Ифигении[51]. Украсила ее черными цветами, сплетенными в венок, накрыла вуалью. Мрачно и строго, но очень изящно и успешно, как ничто другое. Даже «Пуф по обстоятельствам» был не так удачен. Это называли не иначе как подхалимством потаскушки перед новым государем. Языки начали злословить с новой силой. Они обвиняли меня в самом главном грехе с их точки зрения, но я-то не считаю себя льстецом. Все не так просто!

Ах! Как можно забыть тот пуф? Вначале его принимали за большой кипарис, украшенный черными ноготками. У его подножия черные ленты изображали многочисленные корни. Большой пучок колосьев находился на роге изобилия, откуда спускались вереницы искусственных фруктов, прекрасно выполненных. Виноград, дыня, инжир — все покрыто белыми перьями. Это была всего лишь аллегория, и каждый без труда мог расшифровать ее: плачущий король (недалеко от кипариса — хозяина кладбищ, символа вечности); в то время как скорбь пронзила глубокие корни из черного крепа (его подданные; черные цветы по траурному обычаю), уже ощущались великие обещания нового государя (колосья, фрукты, рог изобилия). Как вариант существовал пуф такой же, но менее пышный и не столь дорогой. Встающее солнце (новый король, правнук Короля-Солнца) освещало поле колосьев (грядущее изобилие).

— Поле, где пожинают надежду! — объясняла клиенткам мадемуазель Вешар, моя главная портниха.

Вскоре я изготовила новый пуф, пуф прививки. У меня появилось медицинское вдохновение, кто бы знал, откуда оно взялось?! Воздух времени, всегда воздух времени! Короля только что привили от оспы, и в его теле уже действовала вакцина.

В этот пуф я вставила змею (медицинскую), которая поддерживала разукрашенную дубину (добрая сила, способная победить оспяного монстра). Змея обернулась вокруг оливкового дерева, согнутого под грузом плодов (символ мира и радости в душе, исчезнувшая опасность заболевания). Поскольку у меня было чувство детали, я не скупилась на ленты, которые мне удалось раздобыть. Они были пестрыми каждая на свой лад, все в темную крапинку и символизировали оспяные пятна! Моя первая клиентка помешалась на этом пуфе. Ею была мадам Антуанетта. Ее Милость была вне себя от радости. Мадам де Ноай не нашла в головном уборе ни изящества, ни умеренности, но ее вздохи при взгляде на пуф рассмешили нас всех до слез.

Не в тот ли момент мы придумали оттенок «приглушенные вздохи»? Вне сомнения.

— Вы в этом ничего не понимаете, — заявила королева, смеясь, «мадам Этикет».

Мода витала в воздухе, мечтая быть пойманной. Когда залитые солнцем улицы наполнились провансальскими мотивами, я извлекла из этого пользу, и мои головные уборы тоже. «Ques асо» тут, «Ques асо» там, припев, вдохновленный гением Бомарше, распевали на все голоса. Я была удивлена, услышав его даже из уст королевы. Итак, пробежав по всем устам, «Ques асо»[52] засел во всех головах. Я прикрепила три плюмажа[53] позади шиньонов и придала волосам замысловатую форму. Убранные со лба, они вились на кончиках, а сзади создавали несколько рядов толстых локонов. Мы назвали эту прическу «еж», поскольку в нее я добавила для пикантности семи- и восьмидюймовых шпилек. Мой добрый Леонар[54], «парикмахер-физиономист», очень гордился успехом этого чуда.

— Прическа — это искусство, — изрек он. — Мой гребень — это как смычок виртуоза, как кисть Жана-Батиста Греза…

Леонар так часто казался смешным, даже несмотря на то, что язык у него был хорошо подвешен. Не зря он хвалился тем, что получил неплохой куш от меня в обмен на представление меня наследнице!


В начале правления нового короля времена обещали быть очень хорошими. Жизнь свела меня с самыми великими людьми Франции: маркиза де Буйе, графиня де Дюра, герцогиня де ля Вогуйон, принцесса де Гемене… и королева. Ведь я теперь была модисткой не наследницы, а самой королевы! Я изменила вывеску. Ко мне все еще обращались «мадемуазель Роза», но, в соответствии с моим положением, меня нужно было называть не иначе как «мадемуазель Бертен». Приближаясь к «Великому Моголу», люди видели красивую надпись: «Бертен… и королева Франции».

Думаю, в это время я стала работать еще больше. Я научилась сокращать часы сна и смогла чаще ездить из «Великого Могола» ко двору и обратно.

Я часто чувствовала себя разбитой, но, сказать по правде, мне нигде не отдыхалось так хорошо, как на работе! И поэтому я никогда не жаловалась на усталость. Я любила работу, думаю даже, что любила, пожалуй, ее одну.

Меня переполняли гордость и удовлетворение. Единственное, что огорчало меня по-настоящему, — то, что все родные были так далеко. Я по ним страшно скучала. Ведь, если не считать дружбу Аде, работу, которая вечно заставляла меня идти вперед, и моего мушкетера, я была одинока и очень беспокоилась за маму.

Думаю, именно в то время я дала себе обещание, что, если фортуна продолжит мне улыбаться, я соберу всю семью вокруг себя. Эта мысль согревала мне сердце.


Когда я вспоминаю те времена, перед глазами встают цвета строгие и темные. Цвет голубиной грудки, солодкового корня, красный сланец. Глубокий траур, обыкновенный траур — настали мрачные времена, и именно эта черная ночь засела в моей памяти.

Я помню, как пробегала глазами дурацкую газетенку «траурных хроник». Она сообщала день траура, сколько он продлится, во что нужно будет одеваться.

Долгое время мы предавались мрачным мыслям, но я никогда об этом не жалела. Не жалели и модистки Версаля. Мы все выкраивали поплин[55] и мужественно работали иголками. Королевский Дом снабжал одеждой всех, кто имел к нему отношение. Поэтому без работы мы не сидели.

Я помню ту интересную весну, то необычное лето…

Версаль угасал. Это было началом долгой ночи, опустившей непроглядный покров на мебель, окна, зеркала, экипажи, женщин и мужчин. Единственным светом во дворце остался король в фиолетовом одеянии и королева во всем белом.

В первые три месяца я изготовила для нее чепец из черной кисеи и придворный туалет с черными кружевами и рукавами из белого крепа.

Странно, дворец прямо-таки тонул во мраке. Сильно напудренные лица выделялись на фоне черного туалета и черного интерьера, настойчиво пронизывая темноту. Молодая королева казалась почти нереальной. Привидение, маска из серебра… Ее лицо излучало мягкий свет, как лицо Мадонны, святой девы Марии. Пытаясь вспомнить, какой Мария-Антуанетта была тогда, я вижу только ее лицо. Пятно, слишком бледное, растворяющееся во мраке. Я вижу только ее голову, только голову.

Глава 8

В Версале была одна маленькая комнатка, которая мне особенно дорога. Она вовсе не самая красивая и обставлена не лучшим образом. Ее окна выходят на грязный мрачный двор, куда никогда не заглядывает солнце, но, тем не менее, во всем дворце нигде так не ощущается присутствие королевы, как здесь. Я поведу речь о нашей комнате.

У меня иногда бывает чувство, будто королева меня все еще ждет. Мы с ней там так подолгу разговаривали. Я приходила туда, чтобы получить заказ, представить выполненную работу, поразмышлять с ней над новыми туалетами.

Должно быть, в этой комнате осталась какая-то частица ее.

И какая-то частица меня.

Вначале все камерфрау и горничные, возмущенные моим присутствием, относились ко мне с прохладцей. Даже лакеи и гардеробные не испытывали радости по поводу моего появления. А со временем привыкли. Они примирились с волей королевы и присутствием меня, торговки и простолюдинки. Эти люди даже одаривали меня почтительными поклонами. Поле зерновых, сгибающееся под неистовым ветром.

Королева была со мной очень мила. Между нами никогда не существовало ни намека на фамильярность, но, осмелюсь сказать, я чувствовала себя ее другом. Больше всего меня трогала предупредительность мадам Антуанетты. Вскоре она взяла за обычай защищать меня от моих обидчиков. А их было немало.

Вроде этой старой язвы Жанны Квино. Посредственная актриса, очень видная, стала герцогиней благодаря неожиданной связи мужа. Она знала, как извести меня. Как довести меня до болезни, уложить на несколько месяцев в постель. Меня не так просто поразить, но нервы мои всегда были слабыми, а Квино была наделена талантом их трепать. Она нанесла мне особенно сильное оскорбление, которое стало в городе настоящим происшествием.

После вынужденного перерыва я, поправившись, возобновила встречи с королевой, которая остро ощутила мое отсутствие.

— Не лишайте нас больше вашего таланта, — попросила она в конце встречи, — и приходите к нам снова как можно скорее.

Мало-помалу Мария-Антуанетта полюбила наши встречи. И с этого времени меня стали называть наглой и бесстыдной.

Правда в том, что у всех, занятых в области моды, был вспыльчивый характер. Они постоянно ссорились. Редкие минуты перемирия уже казались нелепыми. На самом деле все в этом окружении подражали манерам великих. Великих, которым они подчинялись и для которых гнули спины. Все торговцы дрожали от страха при одной только мысли не угодить и погрязали в отвратительном подхалимстве. Но только не я. Вне сомнения, моя вспыльчивость выходила иногда за рамки приличия.

Есть во мне такие черты характера, как непокорность, строптивость, и с годами они стали только сильнее. Одному Богу известно, как я старалась их в себе побороть.

Странно, но я думаю, что именно эта сторона моего характера понравилась королеве больше всего. Ей нравилась моя любовь к свободе, которая проявлялась у меня во всем. Спонтанность, управлявшая мною, была редким гостем в ее дворце, полном тщеславия. Мадам Антуанетта говорила, что моя душа ее «освежает».

Несомненно, она видела во мне и нежелание подчиняться, в котором нас так упрекали. Думаю, моя самонадеянность окончательно успокоила королеву. Тогда я была уже достаточно опытна и обладала необходимыми манерами. Они были неизбежным пропуском ко двору, и от этого я никогда бы не смогла уклониться.

Но я все же преодолела непреодолимое и отодвинула границы, установленные для женщин моего положения. С неприятными мне людьми я была учтива, но тверда и непреклонна, — вот и все. Но ведь это была ежедневная война! Одного слова королевы, одной ее улыбки, малейшего проявления интереса было достаточно, чтобы начались пересуды. Можно представить себе, какой эффект производили наши с ней встречи в той комнате?!

В определенном смысле ее величество и я совершили в стенах дворца революцию. Мы забыли о правилах приличия, пренебрегли сложившимся мнением о гардеробе, пренебрегали этикетом. Разве это такое уж большое преступление?

Вскоре мы стали подвергаться нападкам всего окружения королевы. Меня это изматывало, а ее еще больше. Я видела, как придворные тихонько перешептываются, явно что-то затевая. Они мне не доверяли. Этих людей настораживало мое присутствие: простая торговка, а королева, кажется, привязалась к ней. Но это длилось недолго.

Даже придворные дамы из числа самых приближенных, те, что имели по долгу службы доступ в самые интимные комнаты, страстно критиковали королеву. Она была элегантной, но неимоверно расточительной и непостоянной. Да и брак ее казался странным… Придворные сплетничали о прогулках Марии-Антуанетты вдали от дворца, о ночных праздниках в компании этой сумасшедшей банды — Водре, Артуа… Они считали, что кроме цвета лент у королевы две заботы: ворковать под кустом и ходить встречать восход солнца.